Читать книгу Русское сердце бьётся за всех - Константин Зарубин - Страница 3

17 ИЮНЯ, 17:04

Tyrgatan 3, Östermalm. Посольство Эстонской Республики.

Источник: Служба внешней разведки Эстонии. Реестр потомственных граждан российского и иного происхождения, представляющих возможную угрозу безопасности и конституционному строю Эстонской Республики.

Запрос осуществила: Маргарита Врадий, помощник атташе по делам обороны.

«Имя потомственного гражданина: Даниил (Викторович) Свечин.

Год рождения: 1997.

Место рождения: Москва, Российская Федерация.

Правом получения эстонского паспорта воспользовался в 2017 году. Основание: дед по материнской линии, Николай Лопатников, род. в селе Uus-Irboska уезда Петсеримаа 28 мая 1939 года.

Проживание на территории Эстонии: не проживал.

Степень опасности: средняя.

Вид опасности: связи с вооружёнными силами, органами разведки или органами пропаганды враждебного государства.

В течение трёх лет и восьми месяцев являлся штатным сотрудником Отдела информационной обороны в составе Министерства обороны первого и второго Московского правительства (так наз. Инфоб). Официальное наименование должности: старший аналитик. Выполнял технические работы по созданию дезинформации (видеоматериалы, в т. ч. deepfakes) для внутреннего и внешнего пользования. Обладал широкой автономией в исполнении поставленных задач.

[…]

Личные связи, представляющие интерес:

Мать, Наталья Лопатникова, потомственная гражданка. Покинула Москву в октябре 2023 года. Несколько месяцев жила у знакомых в Кохтла-Ярве (русские, граждане, подробная информация по ссылке). В марте 2024 года приобрела трёхкомнатную квартиру в центре Таллинна (подробная информация по ссылке), где проживает в настоящее время. Получает народную пенсию. Заявленный источник средств на покупку квартиры – продажа недвижимости в Москве. Действительный источник – «грязная» криптовалюта, предположительно от сына; «отмыта» и затем конвертирована через Другий Український Міжнародний Банк третьими лицами (идентификация и локализация невозможны)».

17 ИЮНЯ, 11:00—14:30

Töjnan, Sollentuna. Район с низким процентом российских беженцев.

Их бывшего начальника, Писателя, который сбежал из Москвы на пять месяцев раньше, убили дрелью на батарейках. Двадцать восемь дырок. Большинство в таких местах, где не сразу насмерть. Судя по характеру отверстий, он был жив почти до самого конца, дёргался туда-сюда, пока висок не пробуравили насквозь. Дрель там же и бросили – рядом с головой.

Кровищи, само собой, набрызгало достаточно. Хватило на два ряда жирных букв поперёк щита с полезной информацией. Тело же в лесопарке нашли – на краю городка, название которого постоянно вылетало у Свечина из головы. Какая-то местная пара пожилая гуляла рано утром с собакой. Собака полезла в кусты, загавкала. Хозяева сначала подумали, что она лягушку там засекла или ежа. А потом увидели эти багряные русские буквы на информационном щите. Вызвали полицию.

Расстояние от щита до трупа составляло около шестнадцати метров. Так сказали в новостях. Щит показали во всех подробностях. Гнутый жестяной козырёк, название лесопарка, кривые кольца тропинок с условными обозначениями. Краткие сведения о флоре, фауне, геологии. Установлен лет двадцать назад, не меньше, – картинки уже выцвели, текст местами еле читается. Поблекшему изображению барсука (видного представителя местной фауны) кто-то подрисовал ручкой шлем Дарта Вейдера. Шлем тоже успел выцвести.

Свежая кровяная кириллица зато читалась даже на мелких снимках в телефонной ленте:

Судя по следам вокруг трупа, передавателей горячего привета было как минимум двое. Чтобы донести кровь до щита, они её сцедили в стеклянную баночку из-под маринованной селёдки (баночка нашлась в траве). Буквы вывели ровненько, кисточкой. Как будто не торопились никуда.

Всё это произвело на Свечина тяжелейшее впечатление. Особенно потяжелело от сообщения, что почти сорок минут не работали камеры безопасности. Не только в окрестностях лесопарка, а вообще по всему городку. Кто-то хакнул национальную сеть, убедил её, что в локальном кластере страшный баг, и она автоматом вырубила весь кластер для перестраховки. Семьдесят два квадратных километра.

Откуда залезли в центральный сервер – установить не удалось. Сам факт атаки – и тот вычислили задним числом, когда уже камеры включили обратно.

Ответственность за убийство на себя никто не взял. Все леворадикалы, вся антифа публично отмежевалась, выразила безоговорочное осуждение. Местные нацики тоже открестились на всякий случай. Хотя их и не подозревал никто. На фига нацикам убивать русских? В «Новом нордическом сопротивлении» уже 15% боевиков русские – Свечин читал на днях бегущую строку в метро. Очень был горд, что все слова понял: «По данным Полиции безопасности, праворадикальные круги активно вербуют сторонников среди русских беженцев». Нацики вообще русских любят.

Годной человеческой ДНК на месте убийства тоже не наскребли. В первый день прошло сообщение, что эврика! – есть неопознанная ДНК на одежде убитого. Но потом оказалось: собачья. Помесь бассета с водолазом.

В общем, главной уликой так и осталась кровяная надпись на щите с поблекшими тропинками и барсуками:

Свечин, когда увидел эти слова в новостях, первым делом обосрался от страха. В буквальном смысле. Рванул в туалет и долго, мучительно сидел на унитазе. Под конец ему стало казаться, что сейчас наружу полезут кишки и другие внутренние органы. Но встать всё равно не мог – не отпускало.

Ему даже в России никогда не было так страшно. В России трындец подступал шажочками, оставляя время для психологической адаптации. По крайней мере, в его – свечинской – непыльной жизни.

Вторым делом надо было раздолбать оба телефона и компьютер. Как можно быстрей раздолбать – пока не пересилила жадность и жалость, пока не убаюкал себя, что как-нибудь обойдётся. После сортира Свечин метнулся на кухню, пододвинул к стене стул, залез на него, достал из шкафчика под потолком картонную коробку с инструментами. В коробке нашёлся увесистый молоточек с длинной ручкой. Ручка была покрыта резиной – податливой, шелковистой на ощупь. Так и тянуло стиснуть, замахнуться и расхерачить что-нибудь.

Вернувшись в комнату, Свечин около пятнадцати минут удовлетворял это желание. Первым делом расчистил стол для расправы. Чтобы не сильно гремело, подстелил грязную простыню, сложенную вчетверо. Начал с телефонов. Древний айфон, купленный в лагере беженцев под Резекне в первые дни после перехода московской границы, долго не поддавался. Потому что Свечин слишком бережно долбил. Воображал, что неведомые соседи услышат грохот и всё просекут, и пошлют условный сигнал тем, которые с дрелью.

Потом он бросил воображать глупости. Разошёлся. Другой телефон (новёхонький, прозрачный, купленный уже здесь) брызнул осколками со второго удара. Над ноутом, правда, всё равно пришлось потеть – ноут был военного образца, в недетском панцире типа хрен разобьёшь. Свечину его выдали в Инфобе, когда под Москвой бои начались. Но кто хочет, тот добьёт. А Свечин очень-очень хотел. Размолотил содержимое панциря в кашу.

Кашу вытряхнул на простыню, к останкам телефонов. Скатал простыню в комок, засунул в пакет из алкогольного магазина. Сел на пол в углу комнаты. Спиной к стене, подальше от окна, за диваном. При этом не старался осознанно сесть именно туда. Как-то так само собой вышло.

Медные стрелки на декоративных часах без циферблата показывали нечто вроде начала второго. Свечин раньше не задумывался, ходят эти часы вообще или нет. Теперь прислушался: тикают. Вспомнил: на старом айфоне, когда он прощально глянул на экран, сжимая потной клешнёй молоток, было 12:53.

Значит, и правда начало второго. Ну, всё правильно. Щит с надписью всплыл в новостях после полудня, а первое сообщение об убийстве ему скинули в начале одиннадцатого. Он сидел, обделывал какую-то фем-активистку для заказчика из Пиндосии. Pисовал этой активистке Геноцыд Мушшын и брызги слюны изо рта, когда прилетела ссылка на Евроньюз от Макара: «видел какую у вас перфорацию писателю сделали?» Эта ссылка вырубила Свечина из трудовой деятельности.

Медная стрелка ещё раз легонько дёрнулась вниз. То есть прошла минута. То есть он целую минуту не моргая смотрел на часы без циферблата. Кроме страха, в груди теснилась удушливая пустота, про которую однажды, а именно за три года до рождения Свечина, спела группа «АукцЫон» («Ещё не поздно, день уже прожит»). Свечин никогда не слышал эту песню, он вообще не слушал музыку на русском, не говоря уже о золотом фонде говнорока. Он даже книжек на русском не читал со школы, и теперь ему сильно не хватало слов, чтобы описать собственные эмоции.

– Фаааак, – прошептал он. – Факин фак.

Надо было переместиться в физическом пространстве, немедленно и подальше, но Свечин не представлял, куда. Пространство было европейское, нашпигованное камерами и сканерами, пропитанное законопослушием. Выйдешь из дома – снимут на видео. Зайдёшь в метро, сядешь в такси – отсканят, залогят в какой-нибудь государственной базе, которую школьник любой хакнет как не фиг делать. В гостиницы даже смысла нет соваться. Никто не зачекинит русского беженца под фейковым именем. Никто видео с ресепшена не затрёт. Ни за какой пакет крипты.

Мысль о деньгах вывела Свечина из транса. Он вскочил на ноги, схватил с дивана рюкзак, заметался по квартире, сгребая во все отделения рюкзака предметы первой необходимости. Уходить надо было в любом случае. Куда – придумаем по дороге.

Думать по дороге пришлось ещё больше, чем он опасался. Свечин не помнил, когда последний раз передвигался по улице без телефона. Вернее, помнил: в детстве, с мамой. Но тогда за него думала мама, она всегда знала без интернета, как вовсюда добраться, на каком перекрёстке свернуть, в какую маршрутку сесть у какого метро. А в конце нулевых, когда Свечин стал ездить по городу один, у него уже точно был какой-то интернет вполне юзабельный, в его первой и последней нокии (6121 – правильно же?).

Даже в прошлом году, после июньских зачисток, когда на юго-западе Москвы шли натуральные бои, сеть в городе не легла ни разу. Можно было стримить что угодно прямо под обстрелом. Свечин сам под обстрелами не жил, им в Инфобе давали квартиры в Центральном округе, брошенные хозяевами, слинявшими в Европу. Но один раз он попёрся на день рожденья к Миру Гилязову в Ясенево (инфобовская сводка для внутреннего пользования обещала, что «ближе Щербинки» больше не стреляют). Там жахнули гранатой по соседнему дому прямо в разгар застолья. Откуда-то сразу понаехали БТРы, автоматы затрещали, по двору забегали худосочные пацаны в камуфляже. День рожденья переехал в подвал заодно со всем подъездом. Страха особого, кстати, не было – местные уже привыкли, шутили, заражали своим чёрным юмором. Бутылка вискаря опять же ходила по рукам. А рядом со Свечиным, на табуретке у подвальной стены, девочка лет десяти из Миркиного подъезда смотрела корейский сериал про любовь и космос. Болтала ногой под саундтрек, сочившийся из наушников. Пока Свечин подглядывал ей в телефон, вспомнилось: в детстве его поразил телерепортаж из какой-то Сомали или Конго. Там тоже была перманентная война, и ни фига вообще не работало, кроме мобильной связи. Всё общество держалось на мобильной связи. Она работала бесперебойно.

Поэтому Свечину не приходило в голову, что он может оказаться на улице без телефона. Тем более, здесь. Где никакой войны не было.

Без телефона Свечин даже не был уверен, в какой стороне центр города. Или хотя бы станция электрички. Решил дождаться автобуса – не чтобы в него сесть (без телефона с приложением всё равно не сядешь), а просто посмотреть, куда тот поедет. Автобус же точно шёл до станции. Свечин ездил на нём раза два или три в самом начале, пока боялся, что новых заказов будет мало и деньги придётся экономить. Типа такси не брать, в кафе не ходить, еду покупать в магазине. И, главное, жить в этом спальном Ебенятово среди кустов и сосен.

Автобус пришёл через двенадцать минут. Он выпустил из средней двери стайку темнокожих девочек-подростков, матерившихся по-русски, и свернул направо, на Ryavägen. Свечин двинулся туда же. Когда дошёл до остановки на Trollvägen, уверовал, что идёт в правильную сторону. Зашагал целеустремлённей, расстегнул ветровку, чтоб не спариться. День был серый, прохладный, но лето как-никак.

Дошагав до станции, уже на платформе, Свечин испытал прилив незнакомого чувства. Его обрадовало присутствие солдат. На платформе их было двое: высокая девушка с ближневосточным лицом и веснушчатый парень – ростом поменьше, но тоже крепкий, тоже кровь с молоком. У девушки из-под шлема, на краю лба, свисала витая прядка чёрных волос. Парень ласково улыбался чему-то своему, похлопывая ладонью зелёный Ak5.

Короткоствольная модель для уличного боя. Свечин знал этот автомат, как родной. Они в Инфобе однажды делали эпичную партию дипфейка про Джыхадистов. Там в одном эпизоде Бородатые поубивали всех скандинавских солдат, забрали всё оружие и установили Ысламский Калифат в Пылающих Пригородах от Лаппеенранты до Бергена. И Свечин ради Правды Жызни вооружил воинов Джыхада этим самым Ak5 в трёх конфигурациях. Потому что Свечин страдал перфекционизмом. Макар бы, например, не парился. Макар бы нарисовал Бородатым калаши. Или тавор израильский, в лучшем случае. И никто б и ухом не повёл (уж точно не их начальник Писатель и не целевые фейкофаги). Но Свечин халтурить не мог. Он гордился своим вниманием к деталям. Целую ночь тогда сидел, изучал стрелковое оружие Северных Стран. Выбирал что посексуальней. Чтобы целевой фейкофаг сходу видел: это в Гейропе дело происходит. Гейропе Трындец.

Солдаты приблизились. Девушка в пятнистой форме что-то сказала. Она обращалась к нему. Свечин так залюбовался вооружённой силой, которая (теперь-то он догадывался) берегла его от людей с дрелью, что не сразу это понял.

– … Sir? – повторила девушка. – Daniel Svechin? – она произнесла его имя на английский манер («Дэньел»), а вместо «Свечин» выговорила «Свешин». – Sir, do you understand English?

Свечин открыл рот. Солдаты ждали ответа в трёх шагах от него. Парень больше не улыбался; теперь на его конопатом лике застыло типовое солдатское выражение без выражения. Девушка глядела Свечину в лоб. Сосредоточенно, будто у него там показывали важные новости.

Линзы, сообразил Свечин. У неё на линзах, наверно, вся его новейшая биография с иллюстрациями.

– … Yes. Yes, I do, – ответил Свечин чужим, писклявым голосом.

Девушка ещё несколько секунд изучала его лоб. Потом заглянула ему прямо в душу – через глаза.

– You are a citizen of the Republic of Estonia, – сказала она. То ли с удивлением, то ли Свечину померещилось. Он сам поражался до сих пор, что у него есть эстонское гражданство. Свечин был в Эстонии один раз в жизни – проездом. Даже паспорт свой бордовый с EUROOPA LIIT EESTI и тремя львами получал в Москве, ещё до войны. Дед Свечина по матери родился в Печорском районе в 1939 году. Все прямые потомки деда были гражданами Эстонии по факту появления на свет.

– Yes! Yes, I am! – рука Свечина полезла во внутренний карман ветровки. Как будто кого-то здесь интересовали бумажные документы.

Спустя мгновение Свечин узнал, как в реальной жизни щёлкает предохранитель Ak5 и как выглядит дуло, направленное ему в голову.

– Your hands, sir! – рявкнул конопатый парень, вскинувший свой автомат. – Spread your arms! Spread your arms, sir!

Свечин раскинул руки. Раскинуть их было нетрудно. Труднее держать на весу. Он вспомнил, как рисовал в Инфобе девочку, распятую Фошыстами (украинскими? польскими? белорусскими? исламо? – забыл начисто) на дверях какой-то Поруганной Русcкой Церкви. У той девочки проблем с руками не было – Свечин прибил их гвоздями-двухсотками в запястья, как положено. По-древнеримски. Его собственные, ненарисованные руки без гвоздей тряслись и тянулись к земле, как будто в них разом усохла половина мышц. А в штанах, наоборот, помокрело. Свечин почувствовал, как лицо раскаляется от стыда. К счастью, он не обоссался по-настоящему, максимум несколько капель насочилось в трусы, но и этого могло хватить на мокрое пятно. Он боялся опустить глаза, проверить. Вместо этого покосился влево-вправо. За минувшие секунды платформа вокруг сильно обезлюдела. Только у противоположного края, на пределе его зрения, синеволосый подросток неясного пола снимал/а происходящее на телефон.

Девушка в пятнистой форме подступила вплотную к Свечину. Не торопясь, обшмонала все части его тела, включая пах. Выпрямилась, отступила обратно. Разрешила Свечину опустить руки. Своему напарнику бросила что-то непонятное, певучее. Тот усмехнулся. Опустил автомат.

– You are a citizen of the Republic of Estonia, – повторила девушка.

Когда она говорила это первый раз, полторы минуты назад, Свечин принял её интонацию и выражение лица за удивление. Лишь теперь до него дошло, как их надо толковать на самом деле. На самом деле они означали: «Ты говно из Москвы. Но ты гражданин Эстонии. К сожалению, я обязана о тебе заботиться».

– Sir, your life is in immediate danger, – сообщила девушка, понизив голос. – I advise that you contact the Estonian embassy as soon as possible.

Свечин закивал. Да-да, он в курсе, что его жизнь в опасности. Он в курсе, что на него могут охотиться. Да, он прямо вот как раз и едет в эстонское посольство. Нет-нет, спасибо, он знает, где оно находится. Конечно, он знает. Большое спасибо. Спасибо за предупреждение. Он очень признателен. Спасибо. До свиданья. Хорошего дня. Хорошего лета.

Солдаты не спеша обогнули его. Девушка слева, парень справа. Свечин начал было оборачиваться им вслед (зачем?), потом крутанулся обратно (на фига так резко?), схватил нижние края ветровки, задёрнул молнию по самую шею. Он так и не решился посмотреть, есть ли на штанах влажное пятно. Ветровка была достаточно длинная, ниже паха. Всё закрывала, так или иначе.

На людей он, пока добирался до центра, тоже старался не смотреть. Разве что ещё на платформе, когда покупал билет в автомате, опять наткнулся взглядом на бесполого подростка с синими волосами. Подросток заметил его взгляд и кисловато улыбнулся в ответ. Он/а что-то выстукивал/а на экране телефона – очень быстро, четырьмя порхающими пальцами. Вероятно, писал/а пояснение к трансляции, которую только что запостил/а.

17 ИЮНЯ, 2:00—8:00

«Модули», Norra Rinkeby. Район компактного проживания российских беженцев.

За стенкой, в двести шестом, опять ржали до трёх утра, орали матом, слушали гоп-рэп, долбились головой об стол. То есть Ника не знала наверняка, что головой и что об стол, но звук соответствовал, и она всегда представляла себе, как ушлёпки из двести шестого покачиваются в центре своего модуля, вокруг длинноногого столика, похожего на гладильную доску, по очереди нагибаясь, чтобы ударить башкой по краю ламинированной плоскости, липкой от соуса и пролитого пива.

Один из ушлёпков – кажется, тонкий Дима (их там жило четверо: тонкий Дима, толстый Дима, Ренат и то ли Витя, то ли Володя, то ли он менялся вообще) – так вот, один из них в третьем часу стучался к ним с Маргулей в окно. Игриво шипел: «Вероничка! Абрамянчик! Сестричка! Харэ спать, заходи на пати, в могиле выспишься». Ника уже нашарила рукой трубку на стене, чтобы вызвать патруль, уже сложила в уме нужные предложения, начала их репетировать шёпотом. Но в этот раз обошлось. Другой ушлёпок (вероятно, толстый Дима – у него чаще всего бывали проблески человеческого) оттащил соседа от их окна. Типа, ты чё, у неё там это – ребёнок спит.

После трёх, когда в двести шестом наконец заглохли, Ника ещё час не могла заснуть, ворочалась в узкой кровати, думая лишние мысли – почему-то о Маргулиной однокласснице Наде, точнее, Надие, худющей большеротой сирийке, которая иногда торчала у них в модуле после школы. Они с Маргулей делали вместе уроки или смотрели девочковый контент в наушниках с разъёмом на двоих. Надия жила в настоящем доме, во многоэтажке где-то южнее метро, и Ника не могла понять, как её вообще пускают в Модули к русским. Однажды спросила в лоб, пока Маргуля была в туалете:

– Надия, твои родители знают, где ты?

Девочка посмотрела на неё, как на полоумную. Поставила в тупик встречным вопросом:

– А где я?

Ника не знала, как лучше намекнуть одиннадцатилетнему ребёнку на местный дискурс о русском алкобыдле и русских шлюхах. Её языковых навыков не хватало на такие тонкости.

– … В гостях? – беспомощно пояснила она. – У нас?

– Конечно, знают.

Тема была явно исчерпана, маленькая сирийка уткнулась обратно в телефон, и Нике пришлось гадать дальше. Родители приёмные? не мусульмане? в России учились? или врёт просто? Этот последний вариант беспокоил её – не так чтоб сильно (в разы меньше тех же ушлёпков из двести шестого или резистентной ангины в Маргулиной школе), но всё же. До начала пятого, когда она провалилась в короткое утреннее забытьё, в её воображении толпились угрюмые сирийские мужики – отцы, дядья и старшие братья, которые вдруг узнали, где околачивается Надия после уроков, и пришли вызволять её из русского гадюшника.

В шесть тридцать включился свет и телек над Маргулиной кроватью. Помучившись минуты три, Ника встала, стащила с дочкиной головы жёлтые мохнатые наушники, выковыряла затычки из её ушей.

– Маргулька. Подъём.

Та заныла, зарылась в одеяло.

– Мааам… Можно, я дома останусь… Я чееестно буду дома… Никудааа не пойдууу…

Нытьё было ритуальное, безо всякой надежды.

– Вставай-вставай, – Ника положила затычки и наушники на пластмассовую полку под телевизором. В телевизоре дымился и падал вертолёт, снятый на дрожащий телефон. – Я на работу опоздаю.

Она прошла 2 м 60 см от кроватей до санузла, сквозь душное пространство, сдавленное шкафом, холодильником, наглухо зашторенным окном, табуретками, плиткой с одной индукционной конфоркой и столиком, похожим на гладильную доску. Раздевшись, она запихнула бельё в синюю сумку из ИКЕИ, подвешенную к потолку. Протиснулась в душ.

Через пару минут приковыляла Маргуля. Когда Ника отдёрнула душевую занавеску, чтобы взять полотенце, дочь зевала на унитазе, скосив голову и вжавшись ухом в плечо.

В семь ноль пять они вышли из модуля. Воздух был прохладный и свежий, всю кухонно-прачечную вонь сдувал ветер, и сразу появилось какое-то настроение, почти хорошее, и перестала колоть совесть за то, что школа у Маргули кончилась неделю назад, и официально наступило лето, но лето без нормальных каникул, четвёртое по счёту. На углу Невского и Тверской, у сто восемьдесят пятого номера, догнали Валю с её пятилетней двойней, утирающей вечные сопли рукавами джемперов. На выходе из Модулей, перед шоссе, слева вырулил однорукий Толик с глухой дочкой. Тоже влился в коллектив.

– Новости видели, да? – спросил Толик. Его всегда интересовали новости. – Миссию ООН сбили. Вертолёт с наблюдателями. Под Краснодаром.

– Пипееец, – поддержала беседу Валя. – Серёжа!!! – Один из её близнецов полез на шоссе, не дожидаясь зелёного. Она подцепила его за капюшон, затащила обратно. – А кто сбил-то? Наши сбили?

– «Наши»?.. – притяжательное местоимение озадачило Толика. – Говоря «наши», ты части, верные московскому правительству, имеешь в виду?

Он сказал это без вызова, без какой-либо поддёвки. Ему искренне хотелось уточнить. По лицу было видно. Ника уже год не могла решить, чтó у Толика в анамнезе – какая-то форма аутизма или обострённая интеллигентность. Начала подозревать, что это одно и то же.

– Друг на друга, наверно, валят? – вмешалась она, увидев, как меняется Валино лицо.

– Да, – подтвердил Толик. – Все стороны конфликта уже вывесили заявления. Но лично мне кажется маловероятным, что противники московского…

– Зелёный!!! – заорали близнецы.

После перехода, к счастью, заговорили о насущном. Валя рассказала, что в сто двенадцатом со вчерашнего дня стоит плач и мат. Уведомление пришло о выселении. Конец пятилетнего срока.

И ведь знали же, что в модули заселяют временно. Все это знали. «Во избежание нормализации геттообразных условий». «Чтобы не допустить возникновения параллельного общества». Как-то так выступали министры по делам интеграции. За пять лет полагалось встать на ноги, влиться в социум, найти полноценное жильё. Кто не нашёл – на улицу. Точнее, в KFB, пункты коллективного проживания беженцев, на милость благотворительных организаций. Туда, где по тридцать-пятьдесят коек в одном зале, по два-три туалета на зал. Температура воздуха зимой не выше 15° C.

Все это знали, и пять лет никто в это не верил. Модулей было слишком много. В одном этом районе, пока русских ещё принимали без разбора, понаставили больше двух тысяч единиц. «Нормализация геттообразных условий» достигла такой степени, что на картах города писали Nevskij, Tverskaja и прочее. Местную Красную площадь, то есть ухабистый пустырь в районе пятисотых номеров, разровняли и благоустроили. Там открылся «Макдоналдс», «Лидль», салон красоты «Славянка», забегаловка с крафтовым пивом, магазин «Татьяна» с русской едой из Германии.

И все махали рукой вечно. Все повторяли, как заклинание: «Да ладно! Да нет ничего более постоянного, чем временное». Типа уж мы-то, русские, знаем.

Некоторые говорили даже: «За пять лет война сто раз кончится». Толик рассказывал, что говорили. Ника такого не застала. Их с Маргулей заселили намного позже первой волны, год и восемь месяцев назад, в освободившийся модуль. У матерей-одиночек был приоритет, когда модули освобождались. Особенно (по слухам) если ребёнок женского пола. Но даже с приоритетом пришлось десять месяцев торчать в КFB. Ждать очереди. Хотя чего жаловаться – в KFB нормальные условия. По сравнению с лагерем беженцев под Одессой, где они мариновались полгода, в KFB полный люкс. А собственный модуль (5,8 на 2,2 метра, с плиткой и душем) – это вообще чудо.

Валя не умолкала от шоссе до метро. Ника слушала, охала, ахала, делала вид, что ей не наплевать на ростовскую семью из сто двенадцатого, у которой маячило выселение. При этом думала одно: как же им с Маргулей хорошо. У них-то ещё сорок месяцев в модуле. Сорок месяцев символической платы за жильё. Можно откладывать по несколько тысяч с каждой зарплаты.

В метро Ника заметила, что Маргуля говорит с дочерью Толика. Они специально сели друг напротив друга. Маргулины жесты были рваными и грубыми, особенно на фоне танцующих рук глухой девочки (Ксюши? Кати?). Но этих жестов явно хватало для общения. Девчонки лыбились, дразнились, оттаптывали друг другу кроссовки. Обе повторяли какой-то важный знак: один указательный палец косо метит в небо, другой указательный палец обводит вокруг него круг, словно переводя стрелку часов, и при этом отскакивает вверх. Ника хотела спросить у Маргули, что это значит, но боялась перебить разговор, напомнив о своём существовании.

Толик, стоявший рядом у дверей вагона, прочитал её мысли:

– Это праздник летнего солнцестояния! – сказал он слишком громко, будто хотел перекричать рёв метро в своём родном Питере.

– Что? – отшатнулась Ника.

– Этот знак! – Толик изобразил одной рукой круговой жест девочек. – Он означает день Ивана Купалы! На местном языке жестов! Праздник! В эти выходные который будет!

– А тут есть местный? – спросила Ника. – Я думала, они американский какой-нибудь используют…

Толик принялся объяснять генеалогические связи местного языка жестов с языками слабослышащих других стран и континентов. Много он поведать не успел – городской лагерь для детей беженцев находился на Duvbo, через одну остановку. Вся модульная компания, кроме Ники, вывалилась из вагона. Ника крикнула вслед Маргуле, что заберёт её в пять. Не дождавшись ответа, шлёпнулась на Маргулино место у прохода.

Было как-то не по-утреннему легко оттого, что дочь за неделю нахваталась от Ксюши-Кати местного языка жестов. А ещё легче – оттого, что можно было закрыть глаза и несколько остановок плыть в полудрёме, думая о чём-нибудь несвоём. Например, о дочке Толика. Как, интересно, Толик с ней говорит своей одной рукой? Или она по губам читает? Кажется, Толик рассказывал, что в России, пока ему руку не отдавило при взрыве дома, он свободно говорил на языке глухих. Видимо, на российском (на каком ещё?). Они с убитой женой уроки специально брали, когда дочка родилась. Значит, здешний язык он уже с одной рукой учит. Видимо, адаптирует как-то. Смешивает, наверно, с российскими жестами. А девочка привыкла, дети ко всему привыкают. Да и трудно ли отца понимать, с которым всю жизнь.

В центре, ещё не поднявшись из метро, Ника потратилась. Купила двойной эспрессо из автомата «Прессбюро» в свою кружку. Залпом выпила. Этих денег хватило бы на два батона хлеба или почти на три литра молока. Но хлеб и молоко не помогали держаться на ногах в начале смены.

17 ИЮНЯ, 15:00—15:30

Hötorget, центр столицы. Этнический ресторан быстрого питания Teremok.

Свечин не имел ни малейшего понятия, где находится эстонское посольство. Спросить у сил охраны правопорядка, защищавших его от людей с дрелью, он больше не мог, потому что наврал патрулю на платформе, и это враньё, записанное сразу двумя солдатскими регистраторами, уже застыло в его миграционном файле, словно говно мамонта в вечной мерзлоте.

Проще всего было бы докопаться до прохожих, до какой-нибудь ламповой парочки космополитичного вида. Наврать, что он эстонский турист, что его ограбили, ему нужно добраться до своих. Точнее, проще всего было бы взять такси и сказать: «Estonian embassy». Но тогда надо подтверждать личность при посадке. По паспорту, если телефона нет.

Конечно, спектакль с прохожими тоже мог попасть на камеру безопасности. Но камеры уже не напрягали сами по себе. Свечин знал, что засветился раз пять, не меньше, пока ехал до центра. Если люди с дрелью пролезли уже вовсюда, если у них стабильный, чистый доступ к полицейским камерам в режиме реального времени, и если алёрт стоит на его рожу, то суетиться вообще бесполезно. Однако представлять такое всесилие было всё равно, что представлять собственную смерть. Невозможно психологически.

Хакнутый миграционный файл – другое дело. Люди с дрелью, убедил себя Свечин, пасут его миграционный файл. А там автоматом оседала только проверка личности, контакты с представителями власти, покупки свыше какой-то суммы. Поэтому, если пасли миграционный файл, оставалась какая-то надежда. В худшем случае, люди с дрелью знали, куда он едет. Куда, а не каким именно путём. Они могли посадить снайпера на крышу и разворотить ему, Свечину, пулей затылок прямо у входа в эстонское посольство. И это, конечно, была бы печалька. Но зато без дрели. Главное, что без дрели.

При мысли о дрели фантазия Свечина пошла вразнос. Ему представилось всё. Вот он поймал такси. Вот бортовой комп читает его паспорт и отсылает пакетик данных на сервер миграционной службы, и у злых людей с незримыми, затемнёнными лицами тут же вспыхивает огонёк на карте города. Это его такси. Потом такси как назло пятнадцать минут стоит в пробке. Безликие люди успевают дать ориентировку своим и вырубить все камеры в нужном районе. За пару поворотов до эстонского посольства такси резко тормозит. Из микроавтобуса, перегородившего улицу, выпрыгивают быки в балаклавах. Свечина хватают, тащат, швыряют на пол микроавтобуса, завязывают рот длинным шарфом и начинают сверлить – понемножку, как сверлили Писателя, чтобы извивался и подыхал как можно дольше; чтобы, в идеале, дожил до конечной остановки где-нибудь за городом, в опрятной рощице, где его добьют сверлом в глаз и бросят вместе с машиной, нацедив красной гемоглобиновой жидкости в баночку и написав на боку микроавтобуса:

Умом Свечин понимал, что насмотрелся сериалов. В Унылой Реальности не было таких терминаторов мгновенного действия. Но доказать это кишечнику не удавалось. Свечинские внутренности опять полезли наружу, хотя в желудке два часа не было ничего, кроме голодной рези.

Не сбавляя шаг, он стал высматривать подходящее заведение с туалетом. С обеих сторон узкой улицы, по которой он полушёл-полубежал от вокзала, манили распахнутые двери кафе и ресторанов. В нос били запахи тайской, иранской, кубинской, авторской кухни. Тошнотно воняло пиццей и хорошим кофе. Можно было зайти куда угодно, никто б и глазом не моргнул, но это чудесное безразличие работников местного общепита Свечин тоже понимал только умом, то есть каким-то мелким фрагментом коры головного мозга. Все остальные компоненты Свечина пугливо неслись дальше по улице. Они боялись, что привлекут к себе внимание, если сунутся в WC, ничего не заказав. А заказывать, не сходив в WC, они тоже боялись. Чтобы сделать заказ, пришлось бы отвлечься и утратить контроль над жопой.

Улица выходила на квадратную площадь, огороженную кинотеатром и пафосным голубым зданием с колоннами, в котором происходила какая-то Культура. На площади галдел рынок. Сладко пахло клубникой с передвижных лотков. Бледные мужики в застиранных штанах, бабушки в цветных хиджабах, крашеные русские беженки в чём попало топтались вокруг старой посуды, винила и убогого шмотья, болтали с продавцами, затрудняли движение Свечина. Он решил обойти рынок и уже шагал по периметру площади, мимо кинотеатра, когда стало ясно, что контроль над жопой вот-вот будет утрачен в любом случае. Свечин развернулся и побежал обратно. На углу площади он вильнул влево – туда, где белела вывеска Teremok, продублированная рыжей кириллицей на стёклах высоких окон.

Свечин избегал всего, что было чревато русскими, и никогда не ел в этом «Теремке», хотя сто раз проходил мимо. Теперь ему повезло, туалет не пришлось искать – белая дверь с кодом на ручке была у самого входа, и из этой двери как раз выходили. Свечин кое-как обтёр стульчак туалетной бумагой, потужился минуту или две. Подтёрся. Сполоснул руки и залитое пóтом лицо. Бумажных полотенец не было – их запретили в начале года во имя окружающей среды. Свечин вытер лицо изнанкой куртки. Вышел из туалета.

Из «Теремка» он тоже хотел выйти сразу, но замешкался, повернул голову, чтобы утолить любопытство. Какая публика ходит есть русский фастфуд по центровым ценам в середине рабочего дня? Публика оказалась обычной, смешанной, без национального колорита. Белобрысая семья с двумя дошкольниками. Три очкастых парня индопакистанского вида. Компания разноцветных студенток, болтающая по-английски. И так далее.

Зато в глубине зала, за одной из двух касс, стояла Ника Абрамян в теремковском наряде. Свечин, когда её увидел, сразу поверил своим глазам. Очень хотел поверить – и поверил.

– Ника, – шепнул он сам себе.

Пересёк зал, выстоял коротенькую очередь, безуспешно ловя Никин взгляд, прикованный к другим посетителям, и повторил громче – ей:

– Ника!

– Vad får det lov att vara, сударь? – машинально спросила женщина за кассой.

Она была на восемь лет старше и всегда казалась ему женщиной, а не девушкой, – даже четырнадцать лет назад, когда ни один охранник на просторах Российской Федерации, ни одна смотрительница Третьяковской галереи не заорала бы на неё «женщина!» вместо «девушка!».

– Ника!

– Чего изволите, сударь? – она сменила язык, опознав русского.

До Свечина дошло, почему она не реагирует на то, что её называют по имени. У неё на бэдже было написано NIKA.

– Ника Абрамян? Это я… – Свечин запнулся. Он не помнил, кем был для неё. Даней? Данилой? Данькой? Выбрал первый вариант: – Я Даня Свечин. Ну, из Медведково. Помнишь?

Он жадно разглядывал её лицо, ожидая, когда улыбка работницы «Теремка» сменится улыбкой человека, узнавшего старого знакомого. Лицо вроде бы осунулось, постарело, под глазами угадывались запудренные взрослые круги, но оно по-прежнему казалось Свечину красивым, нездешне красивым даже под уродским теремковским колпаком. Он вспомнил, как мечтал об этом лице в Медведкове, – мечтал гладить кончиками пальцев этот нос, надломленный и тонкий, воображал, как целует кожу вокруг этих карело-армянских глаз. Он представлял и другие части её тела – особенно, когда дрочил в кустах за железной дорогой, – но приступы фантазии почему-то не пересекались. Лицо почему-то всегда мерещилось отдельно от прочего.

– … Даня Свечин? – женщина покачала головой. Её улыбка так и не поменялась. – К сожалению, не знаю вас, сударь. Желаете что-нибудь заказать?

Она провела тыльной стороной ладони по краю лба – видимо, стирая испарину. Её глаза терпеливо глядели в свечинские.

– Медведково… – жалобно повторил Свечин. – Дачный посёлок?.. Куда ты – вы куда приезжали два лета, жили там у подруги. А я жил в доме у телефона, помните? Ну, мы жили – наша семья жила летом… Бабушка снимала дом, мы с мамой приезжали… Я вас рисовал ещё – портрет ваш – не помните, нет?

Женщина ещё раз покачала головой. Посерьёзнела.

– Простите. Вы ошиблись. Я не ездила – я вас не знаю. Простите. У меня такое типичное лицо, меня часто с кем-то путают.

Свечин был уверен, что никогда в жизни не видел другого лица, похожего на это «типичное». Но сказать это у кассы «Теремка» было невозможно. Говорить дальше вообще было невозможно.

– Извините… – его прошиб пот, неизвестно в какой раз с начала этого беспредельного дня.

– Ничего страшного, – женщина опять заулыбалась теремковской улыбкой. – Что-нибудь желаете заказать, сударь?

Свечин задрал глаза на меню.

– …Квас, пожалуйста. Бутылку ноль пять.

– Бутылочку кваса для сударя… – пальцы женщины пробежались по кнопкам кассы. – Гульмир! – она обернулась к фигурам в белых балахонах. Фигуры колдовали у блинной плиты, суетились в глубинах кухни. – Гульмира, принеси маленьких кваса! Здесь кончились!.. Что-нибудь ещё, сударь? Булочку к квасу не желаете сдобную?

Несколько секунд Свечин не мог ответить. Теперь вместо задницы надо было контролировать глаза. Свечин хлопал ими и боялся, что из них потечёт, как только он выскажется на тему сдобной булочки.

– Эй! Дорогой соотечественник, – дружелюбно сказали у него за спиной.

Свечин вздрогнул, ощутив чужую руку у себя на предплечье. Обернулся.

– Я тут закажу, пока ты в трансе? – подмигнул ему седеющий мужик в шортах и футболке с древним лозунгом «РОССИЯ ВПЕРДЕ», натянутой на вспученное брюхо. – А то мне бежать надо.

– Я… – Свечин представил, как делает надменное лицо, как бросает мужику «Я вам не соотечественник!», как суёт ему в рожу свой эстонский паспорт. – Извините, пожалуйста…

Он отшатнулся от кассы, пропуская вперёд пузо в футболке, но не встал в стороне, а по инерции засеменил дальше, между столами, к выходу из «Теремка».

– Сударь! – крикнула ему вслед женщина, для которой он, получалось, не был больше ни Даней, ни Данилой, ни Данькой – никем вообще. – Сударь, а квас?! Квас-то брать будете?!

– Ха! Шуганул я вам клиента! – заржала «РОССИЯ ВПЕРДЕ». – Давайте, что ль, кваску и возьму за него в порядке возмещения ущерба…

Свечин не расслышал, что на это ответила женщина, для которой он был никем. Он уже пересёк зал, гудевший на четырёх или пяти языках, а ещё через мгновение выскочил на улицу.

17 ИЮНЯ, 17:20—18:00

Tyrgatan 3, Östermalm. Посольство Эстонской Республики.

Когда Маргарита приняла решение, убедила начальство и выглянула из офиса, инфобовец всё также сидел на скамье под репродукцией Конрада Мяги, выстукивая нервную дробь подошвой модного ботинка.

– Извините, что пришлось ждать, – сказала Маргарита. – Заходите, пожалуйста.

Голова инфобовца дёрнулась, взгляд отклеился от линолеума.

– … А? – он перестал стучать ногой по полу. – Что?

– Заходите, пожалуйста, – повторила Маргарита и приоткрыла дверь своего офиса ещё на несколько сантиметров. – Я связалась с коллегами. Мы обсудили, как вам лучше поступить в сложившейся ситуации.

Она до последнего собиралась сказать «как вам можно помочь» или что-то в этом духе, что-то более-менее человеческое, но язык так и не повернулся. По факту, она помогала инфобовцу, это правда. Как единственный представитель дипмиссии, (а) явившийся сегодня в офис и (б) не сваливший домой после обеда, она вынуждена была оказывать содействие гражданину Эстонии Даниилу Свечину. Но ни в каких инструкциях не говорилось, что она должна помогать этой истерящей московской сволочи как человек.

Инфобовец встал, прошёл мимо неё походкой в стиле «Мы с пацанами спешили на пляж». Шлёпнулся на стул у края её рабочего стола, не дожидаясь, когда ему предложат сесть. Более того, он проехался на этом стуле взад-вперёд, как будто его терпение было на исходе. И снова заколотил ботинком по полу.

Маргарита оставила дверь офиса открытой. Подошла к столу, нажала кнопку, чтобы опустить столешницу до уровня пояса. Села. Она почти всегда работала стоя, и от непривычной позы её раздражение усилилось.

– Вы, – сказала Маргарита, – очень хорошо сделали, что сразу пришли к нам. Вы когда новости последний раз видели?

– … После двенадцати. После двенадцати где-то. Я отключил потом девайсы. Ну, чтобы… – инфобовец покраснел. – Чтобы не светиться.

Когда он говорил этим своим голосом, высоким и дёргающимся, он ещё сильней напоминал затравленного юношу-поэта. Конкретней, он напоминал Серёженьку Воронцова, одноклассника Маргариты из Солдинаской гимназии в Нарве. Серёженька писал стихи, длинные. Читал их вслух при свидетелях. У него была такая же тонкая шейка и такая же шапочка русых волос с завитушками на концах. После выпуска, когда Маргарита пошла в армию, он уехал куда-то в Омск или Иркутск за российской любовью из интернета. Надо бы узнать, что с ним стало – в Омске-Иркутске и вообще.

– Очень хорошо, – сказала Маргарита. – В вашей ситуации важно быть осторожным. Вы, наверно, не слышали, что в Пардубице сегодня нашли тело ещё одного бывшего сотрудника Отдела информационной обороны. Бывшей сотрудницы. Оксаны Голубчик.

Она сделала паузу, чтобы насладиться судорогами на лице инфобовца.

– … А это в Чехии, да? – спросил он полушёпотом.

– Да.

– А её тоже? В смысле, дрелью тоже?

– Похоже на то. Её нашли – тело нашли в подвале многоквартирного дома. На стене подвала было написано…

– Да я понял, – визгливо перебил инфобовец. – Знаю я, что там было написано…

На пару секунд он даже зажмурился.

– Кровью убитой написано, – дожала Маргарита.

Она хотела выдержать ещё одну драматическую паузу и перейти к делу, но инфобовец снова прокатился взад-вперёд на стуле и быстро-быстро заговорил, глядя то в пол, то куда-то в угол за её спиной:

– Я чисто сиджишник, я обычным рисователем был, вы же это понимаете, да? Я в политику не лезу и не лез вообще никогда, мне политика всегда была по барабану. Я на оперативки по политике даже не ходил никогда вообще, окей? Ну, пару раз, может, ходил в начале, когда не знал, что можно не ходить… – инфобовец подъехал ближе к столу и вцепился рукой в его край. – Мне спускали творческую задачу: типа нарисуй то-то и то-то, затри то-то и то-то. Если мы чистый дипфейк делали – ну, с нуля если рисовали, а не по реальному исходнику, – тогда, конечно, больше креативили – творческой свободы было больше. Ну, к примеру… – он боязливо покосился на Маргариту. – Чисто условно если: говорят тебе нарисовать Коварное НАТО до пятницы, например. И тогда ты уже креативишь, там, прикидываешь, как лучше: видео секретного совещания натовских генералов сделать или, там, зверский допрос Русского Патриота в какой-нибудь Латвии… – он запнулся, явно осознавая, что сказанул не то или не так. – Я ничего против Латвии лично – ничего против Прибалтики вообще не имею, само собой. Реально хотел всегда больше об Эстонии узнать, об эстонской, там, культуре, язык выучить…

– Очень хорошо, – попробовала вклиниться Маргарита. – У вас будет прекрасная…

– Я же про Эстонию, ну, вообще не рисовал, окей? – не обратил на неё внимания инфобовец. – Ну, один раз максимум, когда про школу в Таллинне вброс делали. Там типа сидела училка пожилая заслуженная, у неё табличка на груди: «Я говорила по-русски во время урока». Ученики вокруг неё водят хоровод и, ну, типа плюют в неё по очереди, по распоряжению директора. Училка в слезах вся, седые волосы растрёпанные такие. И типа одна храбрая Русская Патриотка из числа учеников сняла всё тайком и выложила в сеть. Вот это я рисовал. И то – я же только училку рисовал, окей? Меня попросили, потому что я по лицам профи – я мимику лучше всех делал. А там немереное Благородное Страдание надо было изобразить. Мне часто сложную мимику давали. А так мне Прибалтику вообще не давали. Знали все, что у меня, ну, паспорт эстонский. Наш главинфоб, Меняев, – он так и говорил: «Ты у нас прибалт. Мы тебя на это направление не ставим». Типа тебе ещё эмигрировать туда придётся рано или поздно – когда переворот следующий. Мне давали…

– В Тарту, – перебила Маргарита, не сдержавшись. Перебила громко, чтобы он не мог не услышать. – Фейк с учительницей – это, если мне память не изменяет, было про школу в Тарту. Не в Таллинне. На табличке было написано: «Я говорить русский язык». Ma rääkima vene keel. Вместо Ma rääkisin vene keelt. Инфинитив вместо простого прошедшего, номинатив вместо генитива. Это было крупное лингвистическое достижение вашей информационной обороны. Даже Google перевёл бы правильно. В Москве не знают о существовании переводчика Google?

Инфобовец ненадолго заткнулся. Заездил на стуле вдоль её стола – теперь уже без остановки.

– В Тарту, да… – как будто нехотя признал он. – Я не отвечал за эстонский текст. Нарисовал что прислали… Да какая вообще разница? Это же просто фейк, окей? Может, прикололся кто-то из ребят. Может, мы вообще серию таких видосов делали. Я не помню. Все знали, что это чистый буллшит. Думаете, – он посмотрел на Маргариту с трогательным вызовом, – у нас кто-то верил вот в это всё? Да никто ни во что не верил. Все работу просто делали. Сами подумайте. В Голливуде, когда сиджишники Годзиллу рисуют или, там, армию зомби, – никто же в угрозу Годзиллы не верит, окей? Они не думают, что в мире есть какая-то Годзилла на самом деле, с которой, там, надо вести священный бой. Вот мы точно так же работали. И что – нас убивать всех теперь за это?..

Он умолк, не прекращая кататься на стуле. Глаза под коровьими ресницами подёрнулись влагой. Очевидно, творческая натура трещала под нажимом грубой действительности. Сходство с Воронцовым Серёженькой из Нарвы (особенно в те минуты, когда Маргарита посылала Серёженьку в жопу и просила больше никогда – «Понял, Серёжа? Никогда!» – не объясняться ей в любви) делалось невыносимым.

– Могу вас заверить, – начала Маргарита, – как представитель эстонского государства, что мы готовы сделать всё возможное, чтобы обеспечить вашу…

– За что нас убивают? – печально спросил инфобовец. Влага, скопившаяся в его глазах, потекла вниз. – Это чистый буллшит… Мы что – убивали кого-то? Бомбили, там, стреляли? Оксанка Голубчик… – инфобовец шмыгнул носом. – Она, блин, осу прихлопнуть не могла – ей жалко было. Плакала всегда, когда фотки брошенных котят видела. У неё своих кошек было четыре штуки. Мы над ней смеялись, что она типа всех котят Земли хочет усыновить… – инфобовец вытер правую щеку рукавом куртки. – Оксанка просто тексты писала, окей? Диалоги, там, новости зарубежные на английском… Не, ну я могу ещё – что Меняева убили – это как-то ещё можно понять… – инфобовец вытер левую щеку. – Меняев политику согласовывал с кремлёвской администрацией. Он оперативки проводил. Он гайдлайны рассылал…

– Даниил, – предприняла новую попытку Маргарита. – Всю эту информацию вы при желании можете сообщить…

– … Моралфагом он тоже, по ходу, был всю дорогу. Ему реально покоя не давали сабджекты моралфаговские: гей-парады, там, феминаци, толерантность. Когда у нас пьянки были корпоративные, он каждый раз Миру Гилязову мозги выносил. Пальцем махал: типа ай-ай-ай, ты же здоровый исламский парень, гордый сын Татарстана. Мог бы жену найти красавицу, детишек разводить, а долбишься с мальчиками в жопу. А Мир – ну, из него такой же мусульманин, как из меня митрополит…

– Да-ни-ил! – раздельно прикрикнула Маргарита. – Меня это всё совершенно не интересует. Ни грамма. Для исповедей есть церковь и Полиция безопасности. Есть Служба внешней разведки. Там вас выслушают с интересом. Окей?