Читать книгу Красная книга улицы Мира. Повести и рассказы - Константин Зарубин - Страница 3

12 лет, 7 месяцев, 28 дней, 21 час и 38 минут. Столько времени я провёл в Советском Союзе. Лет через сорок это будет впечатлять не только моих студенток 98-го года рождения. К середине века я сделаюсь очевидцем. Молодые коллеги ещё будут пересказывать мои обкатанные байки про узел красного галстука и чебуреки за девять копеек. Меня посадят свадебным ветераном на конференцию, приуроченную к юбилею Апрельского пленума. Мои куцые воспоминания ещё будут иметь вес в политических спорах.

Впрочем, женщина за стеной завидует мне уже сейчас.

Стена не несёт никакой символической нагрузки. Она разделяет наши офисы в университетском коридоре. Иногда, если надо переговорить, мы колотим прямо по ней. Но чаще всё же делаем пять шагов и стучим в дверь.

У меня на двери написано моё имя. У неё – Kalyna Rudnyk. Под нашими именами указан факультет: Historia och samhällsvetenskap. Когда Стокгольм заводит очередную реформу высшего образования, у нас отвечают перетасовкой кафедр, и радушные мужики из техперсонала прикручивают новые таблички. Historia och politisk sociologi. Или Historia och religionvetenskap. Неизменной остаётся только Historia. Мы историки. Пять лет в соседних кабинетах.

На трезвую голову Калина Рудник не завидует мне вслух. Вряд ли я бы вообще знал о ней такие интимные подробности, если бы пару раз в год не случалось нам пить под одной крышей. Именно тогда, бокала после третьего, всё неизбежно: и зависть, и шутливые признания в ней, и наш самозабвенный трёп на любимую тему. Бывает, мы обсуждаем ту же тему и на работе, причём там за это ещё и платят. Но когда есть деньги, сразу находятся вещи дороже денег. Бокала после третьего такие вещи особенно важны. А от них невольно важнеет всё остальное.

Признавшись мне в зависти, Калина Рудник распекает себя за ребячество. К примеру, на вечеринке в честь пятидесятилетия гагаринского полёта, которую закатили мы с женой, она сказала:

– … всё равно завидую вам. И тебе, и Тане. Знаете, как я себя чувствую? – Калина рефлекторно потрогала очки в стильной оправе и приложилась к бокалу №4. – Как бывший солдат, который больше всего на свете мечтал понюхать пороху, но на войну не попал. Потом солдат стал убеждённым пацифистом. Ушёл из армии. Ни на какие войны больше не хочет. Но как выпьет, так и убивается: ээх, стал пацифистом и даже повоевать не успел. Анекдот, правда?

Она покосилась на мужа и сына, 45-и и 11-и лет соответственно. Те осторожно сидели на диване в самодельных костюмах «Союз» – «Аполлон». Ели чипсы сквозь прорези в фюзеляжах.

– Правду говорят, что никто не взрослеет, – заключила Калина. – Все притворяются только.

Мы посмеялись. Отглотнули. Послушали социолога Эрику Мальм в парике Мистера Спока. Она объясняла «Союзу», почему не стоит далеко заводить параллели между Арабской весной и падением Берлинской стены. Ей кивал поддатый Зигги Стардаст с кафедры религиоведения.

– Калина, – традиционно сказал я после паузы, – аналогия у тебя красивая, но тебе она не подходит. Ты успела повоевать. Ты, можно сказать, брала Рейхстаг.

– Нет, она Прагу брала, – поправила Таня.

– Точно! Как я сам не подумал. Калина! Ты добивала генерал-фельдмаршала Шёрнера. Восьмого мая!

– Десяааатого! – горестно засмеялась она.

– Да всё равно считается! Считается же?

– Считается, – подтвердила Таня.

– Короче говоря. Или Пражская операция не война, или Калина Рудник была в Советском Союзе. Или одно из двух.

Калина затрясла аккуратно взлохмаченной головой.

– Я ехала в Советский Союз. Несовершенный вид.

– Это всё грамматика, – сказал я.

– Это вопрос исторической интерпретации, – напомнила Таня.

И Таня была права (я бы охотно приписал «как почти всегда», но это чревато лишним нагоняем за «издевательство»). Поэтому забудьте все наши реплики. Вот вам реконструкция исторических событий со слов наиболее предвзятого очевидца. Интерпретируйте сами.

24 серпня 1991 года, когда на восточном побережье США дело шло к полуночи, Павло Рудник поднялся в кабинет с видом на высокий уровень жизни вокруг Чикаго и впервые за пять лет дозвонился до дочери.

– Калина! – закричали в Округе Колумбия, на первом этаже дома, населённого молодыми сотрудниками некоммерческих организаций. – Тебя!

Калина приглушила радио и сняла трубку.

Отец спросил, как дела. От неожиданности она ответила приветливо. Задала тот же вопрос. Отец помычал и перешёл на украинский. В такие дни, сказал он, старые обиды кажутся несусветной глупостью. Калина уже открыла рот, чтобы язвительно перебить его («Кому кажутся, тебе?»), уже стиснула трубку, чтобы шмякнуть её об аппарат. Но помешали странности в отцовской речи. Он торопился и запинался. Он даже сбивался на английский. Калина не доверяла памяти, вечно всё перепроверяла, вечно кропала заметки на подвернувшихся бумажках. Но тут было железно без бумажек. Калина знала, что такого ещё не было. Павло Рудник пятилетней давности НИКОГДА не смешивал языки.

Постепенно её осенило: отец пьян. Первый раз в её жизни. Она не стала лучше о нём думать – во всяком случае, не в тот вечер, – но и трубку бросила не сразу. Даже вслушалась в его слова. Он говорил о Верховной Раде. О независимости. О дате референдума. Каялся в маловерии:

– … сам так думал. Мол, внуки, в лучшем случае. Да мы же все так думали, даже – even as we were writing those opinion columns. Писали, что глубокий кризис структурный. А в головёнке-то всё равно крутилось: «Он всех нас переживёт». Прости, господи. Позавчера, когда в Москве – когда повязали банду – еду домой и повторяю: «Скоро его не будет». «Скоро его не будет». И верю сам себе. Первый раз верю! Всю дорогу до…

– Кого скоро не будет? – перебила Калина.

Отец закряхтел, смущённо и радостно:

– Советского Союза, дочка. Don’t you follow the news anymore?

Пауза.

– Congratulations, Dad. I’m very happy for you.

Бросив трубку, Калина долго боролась с детской ненавистью к отцу. Ей казалось, что он снова обокрал её. Снова забрал у неё СССР. Разумеется, она следила за новостями. Если уж она не следила за новостями, кто ж тогда за ними вообще следил? Она сидела на матрасе, обложившись газетами, спиной к стене, и в одиночку слушала короткие волны, пока на первом этаже массово праздновали субботу.

В ту неделю она вообще ни за чем не следила, кроме новостей. Что дома, что на работе. Ещё неделя такого бухучёта – и её погонят даже из «Граждан Земли за суд над Красными кхмерами». И всё-таки. До отцовского звонка она упрямо видела, как СССР меняется. Меняется через пень-колоду, без отвалившейся Прибалтики, но к лучшему. Даже после Вильнюса, даже после Ельцина и ГКЧП, после жалкой улыбки Горбачёва на трапе прилетевшего из Крыма самолёта, – она всё равно шарахалась от мысли, что СССР не меняется, а исчезает.

На первом этаже загремела посуда. Счастливые люди, которые праздновали субботу, заматерились сквозь хохот.

Калина вскочила с матраса и прошлась по комнате. Ей хотелось кропотливо пересчитать доступные средства, но не было повода: она знала всё наизусть. 198 наличными, 225 в банке, 12.850 долга. Итого: минус двенадцать тысяч четыреста двадцать семь долларов. Разрывы с отцами стоят денег. Очень много денег сверх того, что выходит из ночных смен и гор перемытой посуды.

Первый год её колледжа покрыла стипендия. Со вторым помогла мать. На третий пришлось зарабатывать лицемерием. Весь второй курс она играла и переигрывала роль одержимой юки, украиноамериканки с горящим взглядом и болящим сердцем. Она ходила держать плакаты у советского посольства. По субботам бесплатно вела кружки в «Рiдной школе». Ездила на все zabavy, до которых могла доехать. Когда выяснилось, что у парня, с которым она спала, бабушка из Галиции, Калина капала ему на мозги, пока он не вступил в УНА. В Украинскую национальную ассоциацию.

Отец, прослышав о таких подвигах, рвался выйти на связь. Один раз лично приехал караулить у кампуса, прождал почти три часа. Тщетно. Во-первых, она не простила его. Во-вторых, у полноценной жертвы развода шансы на стипендию были выше. А впрочем, зачем отрицать очевидное? Гранты УНА раздавали отцовские приятели. Они знали Калину с пелёнок, и вряд ли их распирало от объективности, когда обсуждалась её кандидатура. Было ли ей стыдно за это? Да ещё чего. Да ни грамма не стыдно. Главное, у него она ничего не просила. Она знала, что честно отыграла каждый полученный цент. И отыграла бы ещё, если бы не устала от роли. Ей нравилось помогать в «Рiдной школе», нравилось разгонять скуку в глазах детей. Но всё остальное встало поперёк горла. На четвёртый год колледжа она взяла кредит.

Калина остановилась в середине комнаты. Прислушалась. Тихое Би-би-си допрашивало «видного советолога». Надо ли принимать всерьёз Верховную Раду? Отпустит ли Украину генсек Горбачёв? Советолог вещал с накрахмаленным акцентом, от которого мерещились башенки на часовне Королевского колледжа. «Горбачёв консолидирует власть», – говорил он. «Без оглядки на старую партию». «На волне сочувствия». Под его всезнающий голос хотелось смести газеты с матраса и, прикорнув головой к подержанному радио, мечтать о поездке в дивный новый СССР. Году эдак в двухтысячном. Как только кончатся долги.

Так бы Калина, в общем, и сделала. Если б не поняла, что советолог убаюкивает сам себя. Он был настолько во всём уверен, что из его уверенности торчало отчаяние.

Калина встряхнулась. Выключила радио.

– Советологи… – процедила она, уходя из комнаты.

Эти люди с большими научными степенями всю жизнь разглядывали в лупу ритуальные речи генсеков. Вычисляли средний возраст членов Политбюро. Можно было слушать их лебединые мантры до второго пришествия, до выноса Ленина из Мавзолея. А можно было честно покурить травы и медитировать на красный флажок с серпом и молотом, который Джеки Шварц привезла из Ленинграда. Если удирать от действительности, лучше удирать напрямик.

Но и действительность не топталась на месте. Утром 7 вересня Калина узнала, что Джеки Шварц, которая ездила в Ленинград, обставила её навсегда. Потому что Ленинграда больше не было. Вместо него была суббота – с кислым вином после обеда и продолжением в гостях. К вечеру Калина еле держалась на велосипеде. Колотя по педалям, шептала себе, что неееет. Нет! Город, который ещё вчера звали Ленинградом, ни-ку-да не делся. Там, в дельте реки Невы, те же люди наверняка спешили в то же метро мимо той же статуи Маяковского, в ногах у которого, по словам Джэки Шварц, конвейерным потоком встречались влюблённые. Грузные, уродливые трамваи, на которые истратил пять рулонов плёнки Дерек Томсен, который тоже ездил в Ленинград, по-прежнему гремели среди облезлых имперских фасадов. Зоя Максимовна, у которой два месяца жила Вики Клейн, тоже ездившая в Ленинград, по-прежнему закалывала волосы пластмассовым гребнем, стирала пыль с корешков «Большой советской энциклопедии» и гоняла внучку в очередь за сахаром. Только теперь всё это звалось Санкт-Петербургом. То есть как «только»? А как же те жилые коробки с фотографий Дерека – романтичные и жуткие, в клетчатой сетке незакрытых швов? Они-то как могли называться «Санкт-Петербургом»?

– Они же пропадут… – Калина слезла с велосипеда и оттолкнула его в коммунальную клумбу с овощами. – Если назовёшь их Санкт-Петербургом… Они исчезнут в аннигиляционной вспышке…

Потом она долго икала и курила на крыльце. Заоблачный Ленинград, годами паривший в её голове, расползался по своим незамазанным швам.

Аннигиляция Ленинграда решила дело. Утром 8 вересня Калина отодрала себя от матраса и, выпив аспирина, поняла, что у неё нет цепей, которые страшно терять. Сколько бы работодателей она ни подставила, в Вашингтоне всегда найдётся дюжина контор по спасению мира, которым позарез нужна своя Калина, потому что никто, кроме Калины, не готов чахнуть над их отчётностью за такую зарплату. Сколько бы она ни шаталась по планете Земля, в Вашингтоне всегда найдётся свободная комната в притоне для блудных детей среднего класса. Опять придётся брать в долг? Ну да, придётся. И что? Было минус двенадцать с половиной тысяч – станет минус тринадцать с половиной. Тысячей больше, тысячей меньше. Всё равно не расплатишься.

Но влезть в новые долги оказалось не так просто. Калина полдня просидела на первом этаже, в комнате Ренаты Палайтене, мусоля записные книжки. Они с Ренатой выпили три кофейника на двоих, но не нашли ни одного знакомого, способного одолжить больше сотни. У знакомых в принципе не было денег. Все деньги на свете принадлежали родственникам.

Родственники. Просить мать было стыдно, просить брата – противно, отца и тёток – невозможно. Но кого-то просить было надо. Оставалось зажмуриться и перепробовать все варианты. Кроме невозможных.

Калина сказала «спасибо» Ренате Палайтене и поволоклась к себе. Она решила начать с матери. Мать после развода вернулась в школу. Её новый муж, вдовец с двумя подростками на шее, не мог её содержать. Он зарабатывал в разы меньше, чем отец Калины. Мать казалась счастливой в новом браке, но это счастье происходило не от избытка денег.

Калина напрягла воображение. Можно ли обставить дело так, чтобы оно не выглядело детской блажью?

– Неа, – она помотала головой, поднимаясь по скрипучей лестнице. – Нельзя.

Её дело, как его ни поверни, оставалось детской блажью. Чудесной, бесполезной детской блажью. Ни оправдывать её, ни противиться ей не имело смысла.

В комнате под крышей Калину встретили сигналы точного времени.

– This is London, – захрипело Би-би-си.

Калина осела на табуретку. За распахнутым окном внезапно оказался мир, залитый солнцем.

– Bingo, – прошептала она.

На следующий день она позвонила в Лондон и попросила в долг на поездку в СССР.

На той стороне океана помолчали. Затем попросили повторить.

– Мне очень нужна тысяча долларов, – повторила Калина. – Чтобы съездить в Советский Союз.

На той стороне океана прыснули в трубку.

– … Извини, Калина… Просто… Я, эээ, не могу никому дать в долг. Меня уже два года как сократили. Но я знаю людей, которые туда бесплатно возят. И денег ещё дают.

В тот же день Калина отложила все свободные средства на билет в Лондон.

В Лондоне, если начинать издалека, жил и умер Демьян Рудник, младший брат деда. Братья расстались в сорок третьем, в транзитном лагере под Бланкензее. Деда отправили на юг, к баварскому фермеру, который называл Гитлера «австрийской вошью», а украинских рабочих кормил за семейным столом. Брату Демьяну повезло меньше. Он угодил в деревню Пиппердорф недалеко от лагеря. Его хозяин гонял граммофонные пластинки с речами фюрера, держал украинских рабов в свинарнике и бил их черенком лопаты. Он был настолько туп, что дождался прихода Красной Армии и пули в лоб от выпившего советского лейтенанта. Украинцев, которые не догадались убежать от репатриации, тогда же погрузили в вагоны без окон, идущие далеко на восток. Дед Демьян был среди догадливых. Он переждал репатриацию в лесу и переполз в британскую зону оккупации. В конце концов он добрался до Англии, где стал подданным Её Величества, а также отцом Линды Холл, в девичестве Рудник, которая открыла Калине дверь в лондонском пригороде 1 грудня 1991-го.

– Проходи, проходи, – засияла она, придерживая огромный живот. – Только-только мои чехи звонили. Восьмого летишь в Прагу. Десятого будешь в Москве. Одиннадцатого в Мурманске. Иди, поешь сначала. Потом расскажу подробности. Извини, что всё затянулось.

Калина смотрела на тётю щенячьими глазами. Если б не живот, бросилась бы на шею.

– Спасибо!!!

– Подожди благодарить, – усмехнулась Линда. – Ты ещё не понимаешь, во что ввязываешься.

– Не понимаю, – охотно подтвердила Калина. – Почти ничего не понимаю. Гостиница, чехи, фосфаты? Лыжи?

После завтрака детали наконец выстроились в ряд. В начале этого ряда двое загадочных чехов ворочали большими деньгами в Лондоне. Часть этих денег почему-то спускалась на постройку гостиницы в городе Кировск за полярным кругом. Идеологом проекта был новоизбранный мэр Кировска, мечтавший превратить город в жемчужину горнолыжного спорта. Местным инвестором выступал советский комбинат, производивший фосфорные удобрения. Комбинат платил натурой, то есть удобрениями. Удобрения отгружались неоглядному чехословацкому холдингу, который, среди прочего, растил пшеницу, торговал бытовой электроникой и строил дома. Строителей гостиницы привозили в Кировск чартерными рейсами из Праги, вахту за вахтой: сначала каменщиков, потом бетонщиков, затем плиточников, после них электриков и штукатуров. Теми же рейсами по тающему СССР развозились утюги и телевизоры.

Лондонские чехи командовали стройкой из Лондона и не доверяли советским партнёрам. Для перестраховки им требовались глаза со стороны. Этими глазами и была Линда. Каждые два-три месяца, без чёткого графика, её посылали убедиться, что подрядчики не дерут с русских втридорога, а русские не тормозят дело своей бюрократией или безденежьем. Последний раз она выезжала на объект в августе, с уже заметным животом. В Москве как раз случился путч, объявили чрезвычайное положение, Ельцин забрался на танк, в Ленинграде строили баррикады, и вместо трёх дней Линда просидела в Кировске неделю – пока взвинченный мэр и невозмутимые заводские начальники выжидали, не придётся ли сворачивать на фиг весь капитализм.

Чехи платили щедрые суточные. Они исходили из того, что пребывание на советской территории травмирует западного человека. Линда не собиралась их переубеждать, но сама она бывала в Мозамбике и Бразилии, и даже имела там дело с местными властями. Ей не было страшно ни в Москве, ни в Мурманске, ни в Кировске. Ей было зябко и некомфортно.

– Самая мерзкая часть – гостиница в Москве. Заплесневелый бордель на пятьсот комнат. Тараканы в номере, ванна облезлая, в коридоре орут без конца. Персонал не видит тебя в упор. Весной, правда, оказалось, что человек, который из Праги всё организует, не знал, что это гостиница для советских граждан. Долго извинялся. В августе уже получше была гостиница – для иностранцев. Что ещё. Ах да, магазины. Магазины все пустые. Но что есть, то до сих пор стоит копейки. За фунт суют неприличное количество рублей. Деньги потратить невозможно, как ни старайся.

– Все деньги твои! – горячо перебила Калина.

– Глупости. Ты едешь, тебе и платят. Что ещё. От Мурманска до Кировска два с лишним часа на машине. По льду и полярной ночи. Если закутаешься как следует, даже романтично. В Кировске русские вполне приветливые, особенно мэр и особенно Виктор, Который Решает Проблемы. Почти все стараются помочь. Получается, правда, только у Виктора. Он даже пожарного инспектора может приволочь. Когда сильно путаешь русский с украинским, все смеются. Но радостно смеются, по-доброму. Ты не забыла русский, нет?

Калина качнула головой, помешкав. Последние два года колледжа она набирала столько русистики, сколько вообще влезало в её степень по антропологии. Другое дело, что все эти курсы оказались блестящими фантиками, на которые слависты подманивали чужих студентов, очарованных перестройкой. И ведь сама виновата. Нечего было клевать на названия вроде Tolstoyevsky и How to Suffer Like a Russian. Только один курс (The Soviet Novel) вёл настоящий русский профессор. Он, правда, презирал советские романы, но зато абзацами цитировал Тургенева и подробно объяснял, как снимать дроздов советским фотоаппаратом. На прочих же семинарах гладкие мальчики с рожами будущих любителей гольфа перебивали преподов речами о доблестях капитализма, а русский язык кончался на слове «Горбачёв».

Была, конечно, ещё и последняя советская осень в Вашингтоне. В ожидании вызова из Лондона Калина зубрила слова и преследовала людей, знавших русский. Пыталась читать советский учебник по строительному делу. До слёз хотелось вернуть ощущение, которое было в 85-м, накануне той самой олимпиады по русскому. Тогда, в 85-м, Калина не сомневалась, что сумела распихать русский и украинский по разным ящикам в голове. Сумела выдолбить между ними демаркационную линию. Это было прекрасное чувство. Но оно не желало возвращаться.

– Не волнуйся, – сказала Линда. – Раз меня понимают, у тебя не будет никаких проблем. Я помню, как ты чеканила Маяковского, когда приезжала с братом. «Я встал на четвереньки и залаял: гав-гав!» На стол, помню, забралась… Боже мой, какой же это год был? В голове всегда такая муть под конец беременности… Восемьдесят четвёртый?

Калина молчала, глядя в стол.

– Восемьдесят третий, – подсказал муж Линды с дивана.

– …Восемьдесят третий, – всхлипнула Калина и разревелась.

По очереди, отдельными порциями, она ещё могла бы всё это вытерпеть. Бессонный перелёт. Два с половиной месяца ожидания. Бесконечные новости по радио. Призрак той самой олимпиады. Воспоминания о поездке в Англию к волшебной тёте Линде, у которой хотелось остаться навсегда, потому что с ней можно было говорить обо всём, о чём вообще хотелось говорить. По очереди Калина стерпела бы даже то, что волшебная тётя Линда растеряла своё волшебство. По очереди – ничего страшного. Но всё навалилось одновременно, без передышки, и лучше было не бороться со слезами, а выплакать их все и сразу.

Впрочем, сразу всё равно не получилось. Плакать пришлось ещё четырежды.

Не прошло и дня, как Би-би-си доложило итоги украинского референдума, курьер принёс советскую визу, а чехи отложили вылет. Когда зазвонил телефон, Калина как раз сидела перед телевизором, раскрывая-закрывая листочки бледной бумаги с фотографией и штампом. У девушки на фотографии в визе были колючие тёмные волосы и большие глаза за квадратными очками. Её звали «РУДНЫК КАЛЫНА», цель её поездки была «ДЕЛОВАЯ», она ехала в «ПРЕДПРИЯТИЕ «АПАТИТ», раскинувшееся по пунктам «МОСКВА, МУРМАНСК, КИРОВСК» и почему-то «НАБЕРЕЖНЫЕ ЧЕЛНЫ». Калина любовалась этой девушкой. Линда тем временем взяла трубку и начала поддакивать. «Ага». «Конечно». «Естественно».

Оказалось, что кто-то забыл прописать в контракте лестничные пролёты. В Кировске трое суток не могли решить, какая сторона должна платить за перила. Поэтому текущая бригада задерживалась до 17-го. Вылет в Прагу откатывался на 12-е.

В другой раз Калина рыдала уже в самой Праге, носом в стекло на пятнадцатом этаже гостиницы «Панорама». Панорама состояла из серого неба и мокрого снега, который падал на город, напоминавший гибрид промзоны и спального района. Дома были унылыми, но аккуратными. Так, наверное, выглядели бы ленинградские коробки с фотографий Дерека Томсена, если бы кого-нибудь заботил их внешний вид. Когда-то Калина умела разглядеть в этих уродливых фасадах свидетельство верных приоритетов. Если общество рвётся к справедливости, если смысл жизни – интеллектуальное созидание и нравственный прогресс, зачем размениваться на красивые подоконники? Позднее, в колледже, Калина перестала понимать, зачем справедливому обществу нужны страхолюдные жилые коробки со швами, если даже несправедливые общества застроены домами, у которых швов не видно.

Но пражские слёзы душили её не от этого.

Она должна была провести в «Панораме» ровно ночь. Если бы всё шло по плану, то есть по обещаниям, которыми её накормили перед отлётом из Лондона, то в полдень 13-го она бы взяла такси до аэропорта. Её погрузили бы в Ил-76, вместе с утюгами и перилами. Вечером 13-го она бы занесла свою сумку в номер московской гостиницы. Спустившись в бар, она бы выпила 100 граммов водки. Выпив, она взяла бы такси до Красной Площади. Она прекрасно понимала, что после встречи Ельцина, Кравчука и Шушкевича в Беловежской пуще от Советского Союза не осталось ничего, кроме Горбачёва. Это понимали все: Би-би-си, Линда, муж Линды, лондонские чехи, «Гардиан», пражский таксист, английский инженер, летевший в соседнем кресле. Но пока это отказывался понимать сам Горбачёв, оставалось место для иллюзий. В конце концов, над Кремлём ещё трепыхался красный флаг. Под флагом ещё агонизировали какие-то союзные органы. Короче, такси – на Красную Площадь. Там – брусчатка и катарсис (и обязательно снег крупными хлопьями). На следующий день снова в аэропорт. Ил-76 в Небрежные Члены – отгружать утюги и что-то из Москвы. Дальше Мурманск. Кировск. Прага. Рождество в Лондоне.

Ага. Конечно. Естественно.

В Советском Союзе, или что там было вместо него, разом кончился керосин. Даже «Люфтганза» в ленинградском «Пулково» нервно взвешивала чемоданы и умоляла пассажиров вынуть из багажа всё лишнее, если они хотят долететь до места назначения. Ил-76, который должен был отвезти её на Красную Площадь, застрял в Смоленске. Никакие деньги не могли оторвать его от земли.

Вечер 13-го Калина убила прямо в номере – шепелявым телевизором и бутылкой «Бехеровки». Телевизор показывал три местных канала, немецкое порно и американские боевики. Первая треть бутылки ушла на «Рэмбо». Вторая началась под «Красную жару». А слёзы из калининых глаз брызнули под панораму Кремля. Когда балаганные голливудские русские в телевизоре заорали на Шварценеггера в ушанке («Что будьет с нашей страной?»), Калина приглушила звук и зашаталась по комнате. Она вытирала лицо пыльной шторой, она захлёбывалась Маяковским, она блевала в унитаз с непостижимой полочкой – и так, пока не заснула на ковре.

14-го было солнечно. Панорама сильно выигрывала при таком освещении. В ней проступили фрагменты, построенные до местного рывка к справедливости. А из окна в коридоре виднелись аппетитные шпили исторического центра. Очень хотелось туда сходить, но страшно было отойти от телефона – чехи накануне допускали, что керосин в Смоленске может объявиться «с минуты на минуту». Только после ужина она осталась в баре, надеясь на чью-нибудь компанию. Но людей в баре не нашлось. Там сидело только перепившее бизнес-быдло с акцентами от Нью-Джерси.

15-го телефон продолжал молчать. Калина не выдержала. Она оделась и поехала в центр города, чтобы там наткнуться на Юнаса Трюгга, то есть на будущего «Союза», отца «Аполлона». Из гремящего метро она выбралась прямо в Старе Место образца 1991 г. и завертелась по гулким улицам, застывшим на краю капитализма, в десяти днях от Рождества. Она гуляла до сумерек, вздрагивая от американских голосов среди промозглой сказки. Юнас попался ей вечером – в задымленной пивной, где она пыталась ужинать. Его приятель-чех подошёл к ней здороваться. Принял её за какую-то другую американку.

– Соорри! – хихикнул он, когда понял, что обознался. – American girls look like American girls!

И напросился за её стол. Потом, в ходе распития пива, он оказался неплохим человеком, но Юнас оказался лучше. Его образцовое шведское лицо светилось нетронутой шведской верой в человечество. В этом сиянии Калина изумлённо чувствовала себя беспросветным циником.

С 16-го по 20-е они встречались у вуза, где Юнас продирался сквозь чешский язык, а потом не расставались до закрытия метро. Они обошли всё, что могли обойти, не выбираясь из старых кварталов, с частыми привалами в дымных пивных. Всё было почти бесплатным. Стоило только пересчитать кроны в доллары.

Юнас жил в Праге с апреля. Он застал розовый танк в Смихове. Он рассказал, как летом упился до полусмерти вместе с чешскими соседями, которые отмечали уход последних советских частей. Полстены в его комнате занимал советский офицер, перечёркнутый русскими словами «Прощай, товарищ!» Вечером 20-го Калина глядела на этого офицера с расстеленного дивана, запустив пальцы в соломенные волосы Юнаса, и уже пятый день подряд не могла рассказать ему истинную цель своей поездки в СССР. Ей было стыдно даже перед Юнасом, не говоря уже о его чешских знакомых и Чехословакии в целом. Не говоря уже про всю Восточную Европу. Не говоря уже про Украину. За час до полуночи, в пустом вагоне метро по дороге в «Панораму», Калина оторопела: ей чуть не стало стыдно перед отцом. Она одёрнула себя в последнюю минуту.

Утром 21-го стыд смыло с повестки дня. Ей позвонили из Лондона. Какой-то Алекс с разухабистыми британскими гласными представился секретарём чехов. У самих чехов была суббота и надвигалось Рождество. Им было не до чего. Алекс невнятно извинился за своих работодателей. Он надеялся, что Калина хорошо провела время в Праге. Конечно же, ей должны были дать знать ещё в среду.

– Let me know what?!? – взорвалась Калина.

Ил-76, объяснил ей Алекс, так и не поднялся в смоленское небо. Рабочих (они хотели домой на Рождество) вывозили регулярными рейсами через Москву. Инспекция откладывалась на февраль. Разумеется, ей выплатят всё, что обещали. Она может вылететь в Лондон уже вечером.

Больше всего Калине хотелось запустить телефоном в потёртые обои. Вместо этого она наорала на Алекса и потребовала билет с открытой датой. Алекс немедленно согласился. В придачу предложил ещё две ночи в «Панораме».

– Sure! – рявкнула Калина.

Но бонусные ночи не понадобились. Ей казалось, что она сиганёт из окна, если останется в гостинице. Она собрала сумку и поехала к Юнасу.

Ещё в метро её забил озноб. Когда ошарашенный Юнас открыл ей дверь, Калина ходила ходуном. Здороваясь, она прикусила язык. Голова раскалывалась. Подкашивались ноги. Сосед Юнаса приволок градусник и намерил ей 38,8 градусов Цельсия. Боль в голове мешала вспомнить формулу пересчёта на Фаренгейт, но все вокруг сразу засуетились и заговорили по-чешски, а её закатали в одеяла на диване, под надзором советского офицера с плаката.

Время сделалось тягучим и рваным. В какой-то момент рядом села статная женщина с ледяным стетоскопом и начала задавать вопросы по-русски. Калина сбивчиво отвечала. Кивала. Послушно задирала одежду. Под конец осмотра спросила, кто отвёз её в Советский Союз.

– Вы в Чехословакии, – успокоила её женщина. – Не бойтесь. Советский Союз уже не эксистует.

Собрав остатки воли, Калина дождалась, когда она уйдёт. На Юнаса, вбежавшего с каким-то лечебным пойлом, её силы воли уже не хватило, и третий по счёту плач случился у него на глазах. Пока она молча глотала слёзы, он лепетал, что всё скоро пройдёт:

– Врач Новакова – очень хороший врач. Она сестра моего соседа. Ты в надёжных руках.

Калина возражала мычанием. Юнас не понимал её и лепетал дальше.

В конце концов у неё не осталось выхода, и она всё ему рассказала. Начала с семейных трапез, во время которых её отец наставительно склонял и смешивал с дерьмом родственников и партнёров по бизнесу. Люди, поучал отец, бывают двух видов. Одни – с негнущимся моральным стержнем и лошадиным трудолюбием. Такие люди полагаются на себя. Другие люди – клопы, безвольные и праздные. Они присасываются к окружающим. Семья Рудник кишела клопами. Клопами кишел весь мир. Клопами кишела даже украинская община. После развода клопом оказалась мать Калины, заодно с новым мужем. Страной победивших клопов был СССР. Коммунизм был их религией.

Главный вывод из этих проповедей Калина сделала для себя лет в одиннадцать. Отец и его дружки по мировоззрению ненавидели коммунизм. Значит, поняла Калина, коммунизм угрожал их лощёному миропорядочку, сколоченному из эгоизма, лицемерия и презрения к слабым. Отец мечтал о грибовидном облаке над Москвой – значит, именно Москва и была сердцем другой истории. В этой истории была своя большая ложь, свои страшные, кровавые ошибки, но эта другая история хоть как-то куда-то ползла, а не ходила по мерзкому кругу несправедливости. Отец хотел, чтобы Калина учила немецкий, – она выбрала русский. Отец вещал, что «не ступит на украинскую землю», пока там заправляют клопы, – Калина пропадала в библиотеках, целясь в первую тройку на олимпиаде штата по русскому, потому что место в первой тройке означало поездку в Москву и Киев. Она заняла второе место. Их группа должна была высадиться в «Шереметьево» 25 липня 1985 года, через три бесконечных месяца. Неделю после олимпиады Калина не могла спать: срок её паспорта вышел в конце 84-го, а для получения нового требовалось согласие отца.

Тревога кончилась отчаянием. Презрение к отцу – ненавистью. Когда Калина, набравшись смелости, пришла к нему за подписью, он порвал форму родительского согласия. Пообещал: если она дёрнется в СССР по достижении восемнадцати, то не получит больше ни цента на колледж.

Что ещё было рассказывать?

Что, раз уж на то пошло, осталось досказать мне?

25 грудня 1991 года Калина Рудник спустилась по трапу чехословацкого самолёта и прошла паспортный контроль в таллиннском аэропорте. Белобрысый парень в новой, несоветской форме радостно проштемпелевал её паспорт, даже не взглянув на советскую визу.

– Velcaam to Estohnia! – сказал он.

– Thank you, – подняла уголки губ Калина.

В городе ещё платили советскими рублями. Рождественскую сказку Старого Таллинна окружали легионы советских коробок. Калину ещё бросало то в пот, то в холод, да и деньги лучше было бы приберечь, но она уломала Юнаса не задерживаться, ехать дальше. Они купили билеты на ленинградский автобус. В 19.12 по Москве автобус съехал с моста через Нарву и по раздолбанному асфальту покатился к ивангородскому вокзалу. Жители Ивангорода дослушивали печального Горбачёва, который прощался с ними по телевизору и говорил, что верит в их мудрость, в их силу духа.

До спуска советского флага в Кремле оставалось 26 минут.

Конец.

– То есть как? – спросит дотошный читатель. – А плакать в четвёртый раз кто будет? Там же написано: «че-ты-реж-ды».

Ну, хорошо.

Подловили.

В четвёртый раз плакать буду я. В 2011-м. В нашем шведском вузе, на совместной лекции с доцентом Рудник. Это Калина придумала такую лекцию: сначала она яркими мазками набрасывает студентам политическую хронику развала СССР, а потом выхожу я и томлю их экономикой. Мне было сказано подойти минут через сорок. Я подошёл и ждал своей очереди в заднем ряду, на верхотуре. Она не предупредила меня, что на сорок первой минуте начнёт выразительно зачитывать то самое отречение Горбачёва в хорошем шведском переводе. Потом, конечно, извинялась. Объясняла, что так делает какой-то профессор в Энн-Арборе, и вот ей тоже захотелось попробовать, и спросить меня о впечатлениях.

Ну какие, Калина, у меня могли быть впечатления?

«…наталкивались на нашу нетерпимость, низкий уровень политической культуры, боязнь перемен…»

«…выстраданы всей нашей историей, нашим трагическим опытом…»

«…наши общие усилия дадут плоды…»

«…наши народы будут жить в процветающем и демократическом обществе…»

Вжимаясь в кресло, я смотрел, как расплываются головы шведских мальчиков и девочек, выросших в самом процветающем и демократическом обществе, каким пока может похвастать человечество. Я слушал твоё замечательное шведское произношение и давился комком в горле.

Потому что я тоже ехал в тот СССР, пускай и задним числом. На пару с тобой и Горбачёвым. Ехал 12 лет, 7 месяцев, 28 дней, 21 час и 38 минут.

И я не знаю, кому завидовать.

2011, 2017