Читать книгу Не люби меня осторожно. Рассказы и повести. 1999-2007 - Константин Зарубин - Страница 6

У меня нет и никогда не было благородной цели. В жизни. Я живу, чтобы было хорошо. Мне и в непосредственной близости. Напиваюсь, когда не получается. Но обычно получается. У вас не получается? У меня получается. До сих пор. С тех самых пор.

Когда я понял, что жизнь прекрасна, мне было тридцать лет. До тридцати лет «жизнь прекрасна» стояло в одном ряду с «врать нехорошо», «алкоголь вреден», «начинай утро с зарядки» и «делай влажную уборку как минимум раз в неделю». Ещё одна истина, которая не имеет к тебе никакого отношения. То есть ты, в принципе, со всем согласен. Только изо дня в день врёшь, пьёшь, никогда не делаешь зарядку, убираешь квартиру раз в год. А жизнь представляется вязким отстоем с просветами.

Пункт с квартирой, впрочем, на меня не распространялся. У меня была Оля, жена. Раз в неделю я подметал, а затем она мыла. В квартире стояла свежесть. Славка, ребёнок, рос в здоровой обстановке. А я был менеджером. Более того, я отвечал за весь Северо-Западный регион. Я летал в командировки и даже в Москву. В Москве были самые большие начальники и периодически открывалась вакансия. Я мечтал о ней. Полуофициальные встречи с важными клиентами из провинций я проводил в ресторане Mama Roma. С важными клиентами из СПб я придерживался официальной линии. Жал руку крепко, но сухо. Смеялся тоже сухо, в основном глазами. На пятой минуте слегка ослаблял узел галстука. Профессионально, но коротко вдавался в избранные детали. Оля была программистом. Работала, как правило, дома. Она была симпатичной маленькой женщиной. Славка был симпатичным маленьким занудой. Яблоко от обеих яблонь. Сейчас он на втором курсе. Будущий юрист. Я вижу его три-четыре раза в год.

Квартира, как я уже сказал, была вечно свежая, но не наша. Мы её снимали. Недорого. Я копил на нечто большое и хорошее, но думал о Москве. Москва вызывала у меня щенячий восторг и слюноотделение. Оля не хотела в Москву, но пассивно. Я проводил разъяснительную работу.

Пил я с корпоративными друзьями; врал начальству, клиентам, Оле и самому себе; зарядку делал раз в квартал.

День рождения у меня в начале сентября, пятого. Исполнялось мне, как я уже сказал, тридцать. Тридцать лет – это, несомненно, дата. Сначала ты года три выслушиваешь «тебе уже скоро тридцать, а ты всё…» Потом тебе говорят «тебе уже тридцать, а ты всё…» Потом – не скрывая жалости – «тебе уже (давно) за тридцать, а ты так и не…» Водораздел и лакмусовая бумажка. Поэтому Славку отправили к бабушке, ресторан был просторный, в историческом пригороде, собралось человек пятьдесят, и на протяжении целого вечера все говорили «Тебе всего лишь тридцать, а ты уже!..» И все дарили подарки со значением. Даже Филин, мой некорпоративный друг, подарил мне бинокль и сказал, чтобы лучше видеть долгосрочные перспективы! Он полгода выбирал мне подарок. Бинокль купил в последнюю минуту, от отчаяния, а про перспективы придумала его жена.

Потом собравшиеся напились и сдержанно дебоширили. Филин разбил окно, его брат нашёл себе жену среди Олиных подруг, мой начальник врезался в Египетские ворота, я исполнял песню «Гудбай Америка». Подарки доставили нам в квартиру утром, специальным микроавтобусом. Мы с Олей их снова приняли, очнулись и стали разбирать. С чувством, толком, расстановкой. В конце концов Оле больше всего понравились безумные ходики, которые преподнесла наш финансовый директор, с фигой вместо кукушки и какими-то пошлыми фигурками вместо гирек. А мне больше всего понравился бинокль.

Бинокль был маленький, складной, похожий на театральный, но посерьёзней на вид и посильнее. В гладком чёрном футляре. Его можно было прикреплять к ремню, как мобильный телефон. Эта деталь покорила меня окончательно. Тем более, что мобильник я всегда таскал в кармане брюк. На ремень вполне можно было что-нибудь повесить, не привлекая лишнего внимания. И я стал ходить с биноклем на ремне. Футляр был такой простой прямоугольной коробочкой. Важные клиенты из СПб и самые большие московские начальники не догадывались, что у меня на ремне бинокль. Когда я рассказал Филину, он был жутко рад, просто сиял весь.

Хотя собственно смотрел в бинокль я не то чтобы часто. Иногда в окно офиса, на деревья и виднеющийся вдали город; иногда в окно нашей кухни, на пустырь и проспект с домами напротив. Вот разве что в октябре тогда мне дали неделю отпуска, и мы всей семьёй слетали в Грецию на пять дней. Вот там я на всё смотрел без конца, а Славка постоянно у меня клянчил бинокль. Даже Оля прониклась. Разглядывала с балкона яхты в заливе. Есть что-то в биноклях такое. Какое-то простенькое детское волшебство.

А в ноябре Оля как-то потащила меня в филармонию, в Большой зал. У неё одна из бабушек была скрипачкой. Точнее, виолончелисткой, как я сейчас понимаю. Когда вспоминаю фотографию в прихожей у Олиных родителей. В детстве Олю пытались научить играть на скрипке. Она три года проходила в музыкальную школу. Занималась в бабушкиной квартире, в большой комнате. Бабушка сосредоточенно слушала и иногда кивала. Пока в один прекрасный день не встала с дивана и сказала, Ольга, девочка моя, теперь я убедилась. Ты совершенно не способна играть на скрипке. Дай сюда инструмент.

Скрипку продали, в общем. От музыкального детства у Оли остался только зуд своеобразный. Который возникал, если она в течение полугода ни разу не ходила в филармонию тире Мариинский театр тире другой эквивалент. В апреле в том году мы ходили на «Кармен». Это единственная опера, на которой я не заснул, кстати. Я вообще на опере значительно хуже засыпал, чем в филармонии. Классическое пение всегда имело на меня какое-то беспокоящее воздействие. Оно как будто изнутри иногда звучит. Под такое не сразу заснёшь. Но когда не поют – это совсем другое дело. Отключаешься мгновенно, особенно если просто на рояле играют. Или какой-нибудь скрипичный квартет. Мы с Олей когда познакомились, она уже через месяц отвела меня на заезжую южнокорейскую пианистку. Та играла что-то из двадцати четырёх частей. Пятница, конец рабочего дня. Я моментально уткнулся подбородком в грудь, и очки сползли. Первые два года Оля меня пихала локтем в бок, стеснялась. Но я натренировался. Стал спать с головой всего лишь чуть-чуть набок и полуприкрытыми глазами, как бы от наслаждения.

В тот день был Чайковский, я точно запомнил. Рояль с оркестром. Только в программке была опечатка: «для струнного оркстра». Мне это очень понравилось. Оркстр. Чешское такое слово. Прст. Я в Чехословакии жил до семи лет, папа был военный. Он иногда учил чешский, чтоб не пить.

Места у нас были на балконе, почти над самым оркестром. Мы опоздали минут на десять, как всегда. Из-за меня, разумеется. Когда сели, я сразу положил руки на колени, расслабился, веки стали смыкаться. Днём было четыре встречи, одна другой противней. На последней вообще разрыв контракта. Но тут я вспомнил про бинокль. Я сразу оживился, достал его из футляра, протёр носовым платком, снял очки, пододвинул стул ближе к перилам и начал разглядывать оркестр. Оля зашипела, зашикала, дёрнула за рукав, но я просто отмахнулся. Сказал, радуйся, что не сплю ещё. Внимаю прекрасному.

Как только я начал смотреть, я сразу же понял, что для моего бинокля настал звёздный час. Я вообще всегда любил людей разглядывать, а музыканты такие смешные, когда играют. А ты смотришь на них, на их лица, близко-близко. Дирижёр был француз, кажется; с круглой блестящей лысиной и вьющимися седыми локонами по сторонам. Он мотал головой и подпрыгивал в особо переломных моментах. Но он как раз был мне не очень интересен. Типичный такой безумный дирижёр, можно просто брать и снимать голливудскую кинокомедию «Безумный дирижёр». Или «Внучка дирижёра». Чтобы в начале он ненавидел всё, что написано после 1900-го года, а потом у него откуда ни возьмись объявляется внучка, вся патлатая, с кольцом в губе, любит группу The Calling, скажем, и прочий американский репертуар радио «Максимум», ненавидит классику, жуёт бубль-гум и рыгает на концерте Шуберта, а потом они понимают друг друга и обогащают друг другу внутренние миры, и в конце группа The Calling обязательно бацает Сороковую симфонию в сопровождении струнного оркстра и с запилами, дедушка самозабвенно дирижирует, внучка плачет в первом ряду, весь зал забит панками и рэпперами, и саундтрек к этой лабуде в течение трёх недель на первом месте в Биллборде, а миллионы американских тинэйджеров целый месяц ходят в футболках Schubert Rocks! и Mozart In Da House.

То есть, ассоциаций много, но разглядывать неинтересно. Поэтому я стал смотреть на самих музыкантов. Самой крайней скрипачке было лет тридцать пять. У неё была пышная причёска, сосредоточенный взгляд и плохо припудренный фонарь под левым глазом. Я подкрутил резкость. Действительно, фонарь. Я даже цокнул языком. Это была тема для совсем другого фильма. Российского. Невесёлого. О душе. В начале она девочка, интеллигентная семья, в идеале вообще прямые потомки Глинки или Мусоргского, она учится играть, лауреатка всесоюзных конкурсов, весьма симпатичная при этом, заканчивает консерваторию, но тут начинаются мрачные девяностые, её в духе времени насилуют в парадной, нервный срыв, на несколько лет выпала из оборота, живёт с родителями, перебивается уроками, папа одного из учеников – обеспеченный импозантный мужчина, его жена умерла, красивый роман, брак, в её душе ожила музыка, но вдруг она начинает подозревать страшное, муж – криминальный авторитет, душегубец и подпольный олигарх, откровенный разговор, он кричит, брызжет слюной и бьёт её по лицу, её любимый композитор – Чайковский, она играет и растворяется в музыке, флэшбэк в детство, как всё прекрасно начиналось, она хочет уйти от мужа, он угрожает физической расправой, она в отчаянии, так жить нельзя, она выходит на враждебного мужу криминального авторитета, хладнокровно просит об убийстве, тот саркастичен и напоминает Воланда, она отдаётся ему, через три дня она возвращается домой с концерта, муж лежит на полу кухни с аккуратной дырочкой в затылке, звучит Чайковский, на её лице смертельная усталость, флэшбэк в детство, о где же ты, былая невинность и чистота души, мир пуст и сумрачен, жизнь – дорога в никуда, и называется всё это как-нибудь музыкально, «Побочная тема», внеконкурсный показ на Каннском фестивале и приз зрительских симпатий на Берлинском.