Читать книгу Армагеддон. 1453 - Крис Хамфрис - Страница 10

Часть I
Альфа
Глава 5
Маски

Оглавление

Рагуза (Дубровник)

Начало декабря 1452 года

Женские крики были вполне обычным делом на улицах Рагузы.

Необычным было то, что́ кричала женщина. Проклятия на османском, языке турок. Прежде чем ей заткнули рот, женщина предлагала нападавшим совершить извращенный акт с верблюдом.

Григорий улыбнулся, однако решил выбрать другой путь к дому. Потом остановился, посмотрел на мостовую. Его редко волновали подобные вещи. Но минувшую ночь он опять провел в таверне, в одиночестве… и сейчас внезапно решил, что хочет дослушать, чем закончится проклятие.

Далеко идти не пришлось. Он услышал болезненное ворчание, потом мужской голос прошипел:

– Будь ты проклят… да держи же ей ноги!

Григорий прижался к стене, выглянул, отпрянул.

Пятеро, включая их добычу. Женщину прижимал к земле самый крупный, одной рукой обхватив ее за грудь, второй затыкая рот. Она дергала ногами, пытаясь пинаться, и явно небезуспешно.

Григорий задумался. Четверо мужчин. Все молоды. Он выскочит быстро, из темноты. Четверо – не самый плохой расклад, ему доводилось встречаться с худшим. Однако он мешкал. Какое ему дело до насилия над какой-то турчанкой? Даже если удастся помочь, его могут ранить, и это помешает выполнить задание, которое должно изменить всю его жизнь. Зачем рисковать своим будущим? Для чего? Инстинкт велел ему уйти.

Потом он услышал, как из-за угла донесся громкий болезненный вскрик – и проклятие завершилось, будто женщина все это время специально затаивала дыхание. Он снова улыбнулся, достал дубинку и вышел из-за угла.

Здоровяк выпустил женщину. Он держался за ухо, пытаясь остановить кровь.

Самое время.

– Хейя, – негромко произнес Григорий и шагнул вперед.

Тот, кто первым обернулся на его голос, получил первый удар – вполсилы, зато в висок – и тут же рухнул на землю. Парень слева тянулся к поясу, но у правого ножны уже были пусты. Григорий схватил за рукав левого, резко дернул, выводя из равновесия, и в то же мгновение опустил дубинку на руку с кинжалом, как раз когда тот делал выпад. Послышался хруст кости, вопль, зазвенел о стену отлетевший кинжал.

Григорий все еще сжимал чужой рукав. Он снова дернул, разворачивая парня на того, чьи пальцы только что сломал. Они столкнулись и рухнули грудой рук и ног. Теперь перед Григорием стоял только один мужчина, тот самый здоровяк с кровоточащим ухом. Он выхватил меч, взревел и вскинул его над головой.

Между ними было три шага. Один лишний. Григорий поднял дубинку для броска… но еще один человек перед ним успел первым. Женщина вскочила с кинжалом в руке, и его лезвие вошло в руку мужчины чуть выше локтя в момент, когда та опускалась. Сила двух встречных ударов загнала кинжал в его руку по рукоять.

Мужчина завопил, выронил меч, отшатнулся к стене.

– Милосердие Господне! На помощь, на помощь сыну Рагузы! Помогите, ради ран Христовых!

Его голос был слишком высоким для такого крупного мужчины, но хорошо слышимым, и в окнах начали распахиваться ставни. Трое парней на земле уже распутались и тоже кричали.

– Сюда, скорее! – приказал Григорий, пробираясь мимо парней.

– Секунду.

Женщина ответила на том же языке, на котором говорил Григорий и на котором она сыпала проклятиями. Она наклонилась к здоровяку; тот сполз по стене, прикрывая руками лицо и хныча. Но женщина не ударила его. Она ухватилась за рукоять кинжала, торчащую из руки нападавшего, и резко выдернула клинок.

Здоровяк жалобно вскрикнул. Другие крики слышались из окон, из лабиринта переулков.

– Пошли, – бросил Григорий, поворачиваясь; если она не пойдет, он сделал все, что мог.

Она пошла за ним. Они не бежали. Сзади доносились вопли: «Воры! Убийцы!» Когда рядом послышался стук подкованных железом сапог, Григорий отступил в нишу двери, прижал женщину к себе и накрыл их обоих своим плащом. Она не противилась, пока мимо пробежали четверо городских стражников. И не отодвинулась, когда их шаги утихли.

– Сюда, – сказал он.

Вышел на улицу, повернул налево, направо, опять направо, налево, поднимаясь все выше. Крики затихли, потерялись в шуме таверны, в пьяных песнях, стуке костей на разных досках. Это была таверна, в которой он собирался остановиться. Но здесь его знали, насколько он вообще позволял узнать себя. И не желал объяснять появление женщины.

Здесь, в беднейшей части города, улицы вообще не мостили – новейшие указы властей еще сюда не добрались. Пара шлепала по лужам, оставленным осенними штормами, поднимаясь все выше. Вот Григорий почувствовал на лице морской бриз и увидел впереди тьму ночного неба – и стал ощупывать стену слева. Когда камень под рукой сменился деревом, Григорий откинул защелку и толкнул дверь.

Он тяжело дышал после быстрой ходьбы, после внезапной схватки. Оперся о стол, нащупал лампу, едва не опрокинув ее. Лампа была заправлена маслом, фитиль оставлен коротким; Григорий повернул колесико, которое поднимало его, и открыл шторку. Между двумя людьми лег мерцающий свет. Оба были в масках. Их взгляды двигались, не встречаясь, от шарфа к маске, от шляпы к дублету. Недвижная тишина длилась несколько ударов сердца, потом он нарушил ее:

– Ты не ранена?

– Нет. Ты уберег меня от этого. Спасибо.

– Ну…

Ему внезапно стало неловко.

– Женщина, одна на улицах, ночью. Говорящая на османском. Это… – Он умолк.

– Тебя это поразило? Мне всегда говорили, что мой язык лучше подходит для казарм.

Турчанка рассмеялась низким смехом искреннего удовольствия, заставившего его всмотреться пристальнее.

– Поразило? Нет. Мне приходилось бывать в казармах.

Григорий осекся, удивленный, что рассказывает о себе. Он никогда этого не делал. Таким был его образ жизни.

– Почему ты была одна? Без защиты?

– Я не беззащитна. Ты сам видел, – ответила она, поднимая руку с кинжалом. – Нет ли у тебя воды? Я бы смыла свиную кровь с моего приятеля.

А вот зрелище окровавленного кинжала действительно потрясло его. И напомнило. Прошло много времени с тех пор, как в его доме был кто-то еще, кроме него самого.

– Прости. Да, вода. Для тебя. И для твоего… друга. Умыться. И напиться. И у меня есть вино. Хотя ты… – Он умолк, покачал головой. – Если ты турчанка, ты не станешь его пить.

– А если я заговорю на греческом?

Женщина легко перешла на другой язык; она говорила на обоих без малейшего акцента.

На этот раз рассмеялся он – и ответил, тоже на греческом, хотя и задумался, как ей удалось с такой легкостью проникнуть под его маску, ведь он считал свой османский безупречным:

– Конечно. И я выпью с тобой.

Григорий поставил лампу на стол. Комната была маленькой, и узкой полоски света вполне хватило, чтобы собрать все необходимое. Тазик для воды, кусок грубой ткани для рук и оружия – и женщина немедля воспользовалась ими. Глиняная бутыль с вином. Григорий налил вина в свой единственный кубок и протянул ей. Поднял бутыль ей навстречу:

– За полуночные приключения.

Оба подняли маски, чтобы выпить. И оба, допив вино, опустили их.

– Что ж, – произнес Григорий, ставя бутыль на стол и опершись на него. – Я должен извиниться за свой город. Обычно это вполне цивилизованное место. Но, как и в большинстве городов, в нем есть… дикие части. А молодежь – везде молодежь.

– Молодежь вроде тебя? – спросила женщина, протягивая пустой кубок.

Григорий наполнил его.

– Но я не молод.

– Трудно понять под этой маской, – заметила она, отпила, глядя на него. – Ты когда-нибудь снимаешь ее?

Он оттолкнулся от стола.

– У меня есть немного хлеба. И сыр.

Григорий залез в мешок, подвешенный к потолку, достал оттуда буханку плотного грубого хлеба и круг острого козьего сыра.

– У меня нет тарелок, – извинился он.

– Не важно, – сказала она, отломила по куску и начала есть. – Но ты не ответил на мой вопрос.

– Который?

– Ты когда-нибудь снимаешь маску?

Когда Григорий не двинулся, не ответил, женщина вытерла пальцы о ткань и подняла руку к маске.

– Ну же. Мы преломили хлеб, пили вино и сражались вместе на улицах. Мы говорим на языках друг друга. О, мы практически родственники. И потому я поражу тебя своим лицом, если ты поразишь меня своим.

С этими словами она сдернула шелк, отложила ткань и придвинулась к лампе.

Григорий не шевелился, он едва дышал. Пусть у нее не было благородства Софии, но она была прекрасна. Прелестнее, если не красивее. Миндалевидные, глубоко посаженные глаза, выщипанные брови, полные губы с припухшей нижней.

Но он уставился на ее нос. Они всегда завораживали – их разнообразие, сложность; и те, что просто сидели на лице, и те, что гармонировали с прочими чертами, выражая личность человека… Как ее нос. Крупный, но не слишком; ноздри раздувает вызов, отраженный в поднятой брови, в темных глазах. В сказанных словах.

– Теперь твой черед.

Эти слова привели его в чувство. В его дом никогда не входила женщина. Со времени его позора Григорий имел женщин дважды – неуклюжие, пьяные акты краткого удовлетворения и долгих сожалений. Он поднял лампу, отошел от стола и посветил на матрас из конского волоса, лежащий на полу.

– Ты можешь спать здесь, – сказал Григорий, повесил лампу на крюк и повернулся к двери.

– Куда ты пошел?

– На улицу, – не оборачиваясь, ответил он. – В таверну. Я высплюсь там, в углу, лучше, чем на этом полу.

Ее торопливая речь остановила его.

– Так я выгнала тебя из твоего дома, из твоей постели, и все потому, что… – Женщина шагнула к нему. – Я прошу прощения. Моя мать выговаривала мне за ненасытное любопытство. Есть много причин, по которым мужчина может захотеть остаться в маске. И мне не следует еще раз осмеливаться узнать твою. Если только я не заслужу твое позволение.

Говоря, женщина подходила к нему. Григорий обернулся, и она стояла рядом, вплотную к нему, как тогда, в переулке. Он вдохнул – и почувствовал ее запах.

Когда зазубренный кинжал впервые коснулся его носа, когда на ране запеклись кровь и разорванные хрящи, Григорий думал, что больше никогда не сможет чувствовать запахи. Потом он обнаружил, что может, если запах достаточно силен, как ее. В нем смешивалась сладость – корица, гвоздика. Но было и что-то еще – сандал, осознал Григорий в нахлынувших воспоминаниях. Он не чувствовал этого запаха со своего последнего дня в Константинополе, дня, когда он отправился на свою первую войну… и попрощался с Софией. Тот же запах, исходящий от этой женщины, душистый, пряный, напомнил ему обо всем, что он потерял. Ее глаза казались темными омутами, и Григорий подумал – нет ничего лучше, чем нырнуть в них, заплыть в глубину и никогда не подниматься к воздуху.

– Как тебя зовут?

– Лейла, – ответила она. – А как называют тебя?

Он замешкался. Повсюду его знали как Зорана. Еще одна маска. Однако здесь, сейчас, с ней, ему хотелось открыть правду о себе. По какой-то причине, впервые за шесть лет, захотелось, чтобы кто-то увидел его без маски.

– Меня зовут Григорий, – негромко ответил он и стянул ткань, закрывавшую его лицо.

Даже в тенях у двери света было достаточно. Он ждал обычной реакции, как у тех немногих, что видели его прежде, – лекарей, шлюх, наемников. Сначала потрясение, потом – в зависимости от смотрящего – жалость, завороженность, насмешка. С двумя последними он справлялся. Первого не мог выдержать.

Но вместо них Григорий увидел другое. То, чего не видел ни разу за эти шесть лет.

Желание.

– Что ж, – произнесла она, придвигаясь ближе, теперь их одежды касались друг друга. – Мне приходилось видеть деревянные, но никогда… это слоновая кость?

– Да. – Григорий коснулся рукой кончика накладного носа. – Резчик был скульптором из Фессалоники. Он сделал мне три, поскольку кость желтеет. Скоро мне придется заменить этот.

– И он держится на… – Она заглянула сбоку и увидела двойные кожаные ремешки, сверху и снизу, которые обхватывали голову над ушами. – На вид тугие. Ты его когда-нибудь снимаешь?

– Когда я здесь один. Когда сплю. Иногда в бою, если не надеваю шлем.

– Воин?.. Ну конечно, я и так это знала.

Лейла взяла его руку, поднесла к губам, поцеловала. Ее взгляд не отрывался от него.

– Сними его, – сказала она.

Григорий вздрогнул от ее прикосновения, от ее приказа. Для него это была маска под маской. Последнее укрытие. Никто не заглядывал под него.

Он ничего не сказал. Наклонил голову, потянулся к застежкам на ремешках, отщелкнул их, засунул слоновую кость в карман. Вновь встретил ее взгляд.

Ни потрясения. Ни отвращения. Ни жалости. Только возбуждение.

Она все еще держала его за руку. Теперь потянула и молча повела его к постели.

* * *

Лейла проснулась от солнечных лучей, полосовавших сквозь ставни лежащего рядом мужчину, его лицо пряталось в ее вытянутой руке. Она привстала, посмотреть… и улыбнулась. Не воспоминаниям об их близости, какой бы неистовой она ни была. Нет, дело в другом, впечатляющем намного сильнее.

Ибо часто ли человеку удается посмотреть на свою судьбу?

У нее снова было видение во время короткого сна. Мужчина, в плаще и капюшоне, ведет ее. Запертая дверь. «У тебя есть ключ?» – спрашивает она. Только тогда он оборачивается. Под капюшоном видна маска. «Здесь», – отвечает мужчина и снимает маску.

Маска падает, дверь открывается, она шагает вперед, за ним, опускается на колени, тянется – и наконец касается того, что искала. Искала с минуты, когда услышала о ней в постели другого мужчины – Исаака, ее прежнего любовника; Исаака Алхимика, чьи серые глаза горели таким желанием, какое у него никогда не вызывала Лейла. Жаждой заполучить наставление по алхимии, написанное великим Джабиром ибн-Хайяном, которого другие называли Гебером. С его собственными пометками на полях. С ответами на вопросы, которые искал каждый алхимик. Ответами на саму жизнь.

Книга была в монастыре, в городе, называемом Красным Яблоком. Она открыла бы Лейле тайны мира. И эти тайны можно будет продать кому-нибудь за сумму, которая освободит ее от всех мужчин. И этот, который сейчас шевелится рядом, добудет книгу для нее.

Она всегда просыпалась от этого сна мокрой от желания – вернее, разных желаний.

– Хейя, – тихо произнесла Лейла.

Григорий проснулся. Он спал? Небо стало намного ярче, а напротив света сидела она с затененным лицом. Он видел ее волосы, распущенные и струящиеся по обнаженным плечам. Видел одну грудь, силуэт на фоне решетчатых ставней.

Сейчас она склонилась к нему, груди легли на его плечо, мазнули по голому торсу, когда женщина поцеловала его. Она прижалась носом к его щеке… и тут он вспомнил. Он обнажился перед ней. Не одежда, такая ерунда его не заботила. Он снял маску.

Однако не успел Григорий вылезти из постели и найти свою защиту, женщина скользнула ниже, обвила его, натянула сброшенные покрывала.

– Я замерзла, – прошептала она. – Согрей меня.

И тогда он вспомнил, что с ней он не заботился о масках.

Они занимались любовью полусонно, нежно, без неистовства минувшей ночи. Сейчас он чувствовал каждую часть ее тела, тогда как ночью они мелькали перед его глазами, под руками, губами трепещущей дрожью восторга. Сейчас Григорий неторопливо изучал все. Ее груди, винно-красные соски, набухающие в ответ на касания его языка и зубов. Изгиб ее живота, его подъем и спуск, вплоть до чресел, затопляющих под его рукой бедра, будто поток – свои берега. Он впитывал ее, пробовал те самые запахи, которые чувствовал раньше, аромат специй – корицы и гвоздики. И другой запах, шедший следом, сандаловое дерево, но уже без прежних воспоминаний – прошлое уступало сладости настоящего. А тем временем она наслаждалась им, двигаясь то выше, то ниже, вверх и вниз, прослеживая собой его многочисленные шрамы, пробегая по его телу пальцами, языком, затвердевшим соском, исследуя его окрепшие места.

В конце их крики слились, но негромко, будто дневной свет сдерживал голоса, хотя нечего было сдерживать, ничего не осталось.

Несколько минут она лежала, опершись локтями ему на грудь, рассматривала его. Сейчас в ее взгляде был иной голод, тревожащий его. Несмотря на ее возражения, он умудрился расплестись с ней.

Позади его лачуги был дворик, окруженный стенами, но без крыши. Там Григорий держал воду и бадью, чтобы облегчаться. Этим он и занялся. Тело немного ныло, и он улыбался этой боли. Потом постоял, глядя в голубое небо, не замечая прохладного ветра – пока не услышал, что она зовет его. Григорий наполнил бутыль дождевой водой из бочки и вернулся в комнату.

К его разочарованию, она уже надела рубашку.

– Ты уходишь? – спросил он.

– Скоро. И здесь без тебя холодно.

– Ну, я уже вернулся. С водой, – сказал Григорий, поднимая бутыль.

Лейла собрала волосы, заколола их шпильками:

– А, от этого я не отказалась бы.

Он вымыл свой единственный кубок, выплеснув остатки вина в окно, налил туда дождевой воды и протянул ей со словами:

– Не вернуться ли нам в постель?

– Я бы с удовольствием, – ответила она, закалывая последнюю шпильку. – Но я должна идти.

– Должна? – спросил он.

– Прилив. Мой капитан клялся, что оставит меня на берегу, если я не вернусь в гавань к полудню.

– Капитан?

– С судна, на котором я приплыла. Я направляюсь в… другое место. Буря загнала нас в этот порт. Вчера вечером я искала таверну, когда эти мужчины… – Лейла пожала плечами.

– А.

Григорий подошел к своей разбросанной одежде, достал костяной нос и привычными движениями надел его.

– Тебе незачем это делать для меня, – сказала она.

– Я делаю это для себя, – ответил он и потянулся за рубашкой.

Оба молча пили воду. Конечно, она уходит, думал Григорий. С чего ей оставаться? Ему не нравилось чувство, которое он испытывал. Скорей бы она ушла, и это чувство ушло вместе с ней. И тут он понял, что спрашивает о чем-то другом. О противоположном.

– Тебе непременно нужно идти?

– Непременно. – Лейла рассмеялась, увидев его лицо. – Но я могу скоро вернуться. Если тебя это порадует. Я еду недалеко.

– Меня это порадует, – сказал он, слишком поспешно; потом вспомнил. – Но я тоже должен сегодня уехать. Меня не будет… несколько месяцев. Потом я вернусь. – Он помешкал… но все равно сказал: – Ты встретишь меня здесь?

Лейла обдумывала его слова – и вспомнила свое видение.

– Здесь? Возможно, мы встретимся где-нибудь… где теплее? – Она огляделась и улыбнулась. – И с мебелью.

Он тоже огляделся, увидел комнату ее глазами. Забывшись в страсти, они могли быть где угодно. Но в утреннем свете…

– Идем, – неожиданно предложил он, поставил бутыль и взял женщину за руку. Подвел ее через комнату к другому забранному ставнями окну. Открыл ставни и сказал: – Смотри.

– На что?

– На вид.

Она рассмеялась, посмотрела. Это и вправду был вид. Они стояли на вершине. Слева ниспадали ступенями красночерепичные крыши, дома клонились в переулки, прорезавшие город. Прямо под ними, в броске камня, бежали городские стены, уходя вниз и открывая вид на море, искрящееся под зимним солнцем. Шебеки с косыми парусами в красную полоску и высокобортые каракки шли в гавань, лавируя против ветра. А неподалеку остров тянул к небу поросшие соснами склоны.

– У меня есть дом, – сказал Григорий, – но именно за этот вид я заплатил столько золота. Сейчас мне нужно гораздо больше, и я построю что-нибудь достойное его.

Он обвел рукой просторы неба и моря.

– В Византии был поэт, он жил почти тысячу лет назад. Его звали Павел, и он сказал: «Комната с хорошим видом – владение надежней добродетели». – Рассмеялся. – Поскольку у меня мало добродетелей, я довольствуюсь этим видом.

Византия, подумала Лейла, удовлетворенная, что он сам упомянул место ее видения.

– Почему здесь? – спросила она. – Почему не там? – Она прижалась к нему и тихо продолжила: – Ведь ты из Константинополя, не так ли?

Его глаза прищурились поверх слоновой кости:

– Откуда ты знаешь?

– Суть моей жизни – знание людей, – ответила женщина. – Твое произношение выдает Восток, с изысканным оттенком. Я бы сказала, что ты из самого города и родился в знатной семье.

– Возможно, – проворчал Григорий.

– Тогда почему бы не вернуться туда? Там виды, о которых говорит твой поэт. – Ее глаза вглядывались в него. – И там твое сердце, верно?

– Нет!

Григорий сам удивился, с какой яростью выкрикнул это слово, потом вспомнил, что уже открыл этой незнакомке. И потому не оборвал себя, как поступал прежде:

– Этот город взял мое сердце и разбил его. Он забрал мое лицо и уничтожил. Это прогнившее место, оно вот-вот получит смертельную рану, и я… я буду счастлив. – Он посмотрел на восток, и продолжил тише, но с той же силой: – Я никогда не вернусь туда, даже позлорадствовать над его почерневшими камнями. Никогда!

Вновь страсть, но другого рода. Лейле нравились страстные мужчины. И ей всегда было интересно наблюдать, как мужчина заявляет: он не будет делать то, что должен.

В тишине, повисшей после шторма, начал бить колокол. Женщина насчитала десять ударов.

– Мне пора идти, – сказала она.

Гнев Григория утих.

– Как и мне, – сказал он и взял ее за руку. – Я действительно буду рад, если ты вернешься.

– А я действительно буду рада вернуться.

Она крепко пожала ему руку, потом отступила:

– У тебя есть какое-то место, где я могу… облегчиться?

Он указал на заднюю дверь. Лейла взяла свою сумку и вышла в закрытый дворик. Присела на корточки, потом, вздрагивая, вымылась дождевой водой.

Когда она вернулась, Григорий уже оделся. Женщина тоже закончила одеваться, а потом оба натянули свои маски. И уставились друг на друга.

– Ну, – наконец заметила она, – голым ты мне нравился больше.

Григорий усмехнулся:

– Как и ты мне. Но торговец камнем, с которым я встречаюсь, этого не оценит.

Он открыл дверь и наклонился подобрать свой мешок и еще какой-то предмет. Лейла улыбнулась:

– Торговцы камнем ценят арбалеты?

Мужчина снова рассмеялся:

– Там, куда я поеду, хорошая охота.

Она смотрела на оружие. Превосходный образец, простой, без украшений. Практичный. У нее был почти такой же, на судне.

– И ты хорошо владеешь им?

– Как подмастерье, только и всего.

Они больше не заговаривали друг с другом, пока он вел ее по переулкам к гавани, вдоль причалов к судну. Капитан подозрительно взглянул на них, потом взял у нее мешок.

Лейла обернулась, но Григорий уже шел прочь.

– Ты знаешь, где я! – крикнул он. – Возвращайся, если пожелаешь.

Она не возражала против такого грубоватого прощания. Мало того, наслаждалась, глядя, как видение из ее сна становится явью на сверкающем причале Рагузы. Лейла едва не поддалась искушению последовать за ним и посмотреть, не приведет ли он ее прямо к книге Гебера. Но потом вспомнила: судьба ждет в другом городе, в том, куда он поклялся никогда не возвращаться, в том, к которому он сейчас шел – хотя она не могла сейчас разглядеть, каким путем.

Армагеддон. 1453

Подняться наверх