Читать книгу Братья - Крис МакКормик - Страница 4

Кировакан [1], Армянская ССР, 1973 год

Холмы разрезала длинная грязная дорога, делившая пастбища на две половины. Скотина в поисках корма разбрелась, оставив братьев наедине друг с другом. Да нет, не наедине поначалу. Один из них остановился, чтобы глотнуть льющейся с неба дождевой воды и дождаться отставшего брата. Все равно сапоги облепила грязь и идти было трудно.

Они были не родными братьями – двоюродными, и это совсем другое дело. Им было по семнадцать, и различала их только разница в росте. Один был выше другого. При таком дожде сложно определить, кто именно, да и какая разница, да? За те два года, что они прожили вместе, им удалось как-то объединить судьбы. Брат брата стоит… Так и есть.

На околице им махала рукою старуха. Даже сквозь ливень парни поняли, что это была Сирануш. А кто еще? Только у нее были рыжие волосы, пусть и тронутые сединой.

Укрывшись вместе с нею под металлическим навесом, один из братьев спросил:

– Ну, как он?

– Все еще говорит, – ответила старуха, подразумевая своего мужа Ергата.

Старик восьмидесяти восьми лет сидел там же, под навесом, поглаживая потертые шляпки латунных гвоздей на подлокотниках своего кресла. Кресло один из братьев – тот, что был повыше, – вытащил под навес еще три дня назад. Чтобы старик не замерз, Сирануш набросила ему на ноги колючее шерстяное одеяло, а на плечи – серое пальто.

Братья поочередно наклонились, чтобы поцеловать старика в щеку. Тот не обратил на них никакого внимания. Сидел и рассказывал о своей юности. О геноциде. Он называл это Катастрофой. Сирануш слышала его истории тысячу раз за прошедшие полвека, но только недавно сдалась и уже не просила мужа заткнуться. Правда, теперь он рассказывал уже по-другому, более подробно, ибо он умирал, и, умирая, ясно помнил, как ему удалось победить смерть.

Навес дрожал от молотящих по нему капель дождя. Весна в Кировакане выдалась очень уж шумной от постоянных ливней. Чтобы тебя услышали, приходилось говорить человеку прямо в ухо.

Оба брата любили зиму. Зимой тихо падал снег и насыпал такие сугробы, что можно было спокойно добраться до небес. А как только выпадал снег, начинал работать ведомственный курорт, и жители деревни то и дело собирались толпой, чтобы поглазеть, как приехавшие туристы устремляются к вершине горы, словно ангелы, а потом слетают с нее. Зима означала, что в их деревушку придут русские и грузины и дети смогут покататься на настоящих лыжах. Но сейчас была весна, и горные склоны стали зелеными, напоминая кладбище. С северной стороны хозяйственные постройки и стволы деревьев начал покрывать нитевидный мох. Между кирпичами появились тяжи плесени, затянувшие также дровяники и курятники. В лужах плавали маленькие островки из водорослей, окруженные пеной. Все из-за дождя. Дождь не переставал. Дождь шел дни напролет. Что ж – весна в Кировакане.

– Пахнет… – произнес старик, и братья наклонились, чтобы разобрать слова.

Ергат не хотел умирать в доме, потому-то они и вынесли его под навес, чтобы он мог слышать шум и запах дождя. В этих местах протекала его юность, и Ергат рассказывал свои истории, которые подхватывал ветер, словно семена.

– Теперь он поэт, – пробормотала Сирануш.

Она вилась вокруг мужа, как огненный сполох. Рыжие волосы и веснушки – ну кто мог бы признать в ней армянку?

Поговаривали, что когда-то она была обычной армянской девочкой: черные как вороново крыло волосы и нежная кожа. Но случилось так, что однажды ее отец – человек злобный по натуре, – уличив Сирануш в каком-то мелком проступке, сказал ей, что лучше бы она не рождалась на этот свет. И девчонка исчезла. Ее не могли найти в течение трех дней, а когда она появилась, то и сама толком не могла объяснить, где ее носило. Но четко сказала, кто был с нею – ангелы. Ангелы забрали ее в ту же ночь, чтобы наказать отца. Ангелы были совсем молодыми, почти подростками, но уже успели разочароваться в человеческом племени, мелочном и мстительном. Эй, послушайте, разве можно винить в чем-то ангелов?

Но тем не менее даже те, кто относился к Сирануш хорошо, не мог не признать, что история была неправдоподобной. Кто может доказать твои слова? – спрашивали ее. Единственный, кто поверил и чье мнение в данном случае действительно имело значение, был ее отец. Когда Сирануш наконец вернулась, он держал ее на руках, плакал и смотрел ей в лицо. Она рассказала ему свою историю, и он поверил… Сирануш вернулась такой же, как и была, но только волосы ее сделались рыжими, и по лицу рассыпались веснушки.

С той поры отец стал следить за своими словами и уже не обижал ее.

Так, ладно. Сирануш позволила своему мужу вспоминать прошлое. А что? Пусть в полной мере насладится ролью местного историка. К тому же каждый должен услышать лекцию историка-армянина на его родном языке. О, это было одновременно возвышенное и эпическое повествование. Словно корабль заходил в гавань.

– Сначала, – говорил Ергат, – турки пришли изымать у нас оружие…

Тогда у него была первая семья – жена и маленькая дочь. Жили они недалеко от Вана, что в Турции. Был тысяча девятьсот пятнадцатый год, и Ергату исполнилось тридцать.

– Вот тогда и пришли турки, – говорил Ергат. – Чтобы нас разоружить.

Оба брата, словно два низверженных ангела – и высокий, и другой, пониже, – наклонились к старику, чтобы лучше разобрать слова. Как и положено каждому армянину, они знали все о Катастрофе. В этом смысле их жизнь была сродни усикам плюща, ползшим по каменным стенам. Каждое новое воспоминание выжившего в Катастрофе давало им возможность зацепиться за новый выступ.

Ергат рассказывал, что у него вообще не было оружия. «Только трусу нужно ружье», – думал он тогда. Но остальные жители деревни поспешили сдать требуемое к озвученному турками сроку. Ергату нечего было сдавать, не в чем каяться – и он, нарядившись эдаким щеголем, спокойно остался дома пить кофе. Он даже велел своей дочери, которой было тогда всего десять, налить ему порцию коньяку.

Но турецкие власти не поверили ему. Солдаты говорили, что знают, где Ергат прячет оружие, и обвиняли его в неповиновении. Они говорили, что он может использовать свое ружье, которого на самом деле не было, против турецких военных.

Турки подозревали Ергата в том, что он относится к тем армянам, которые русских любят больше, чем их, турок. Тогда Ергат со смехом сказал им:

– Идите вы все к черту, и русские, и турки!

Однако турки не оценили его юмора. В полночь, когда уже все в деревне спали, к нему в дом вломились, вынеся входную дверь, и арестовали. После этого Ергат узнал одно турецкое слово, которое врезалось ему в память, как выстрел: «фалака». Оно означало старинную пытку, когда человека бьют палками по подошвам ног. Турки мучили Ергата, одновременно угрожая убить его дочь и жену. Ергат вынужден был сказать, что у него есть ружье, что он его спрятал. Он обещал принести ружье на следующий день к двенадцати часам. Ради спасения жизни пришлось соврать… Турки поверили ему и отпустили. Ергат полз к дому через всю деревню. Когда он добрался до двери, был в таком состоянии, что жене с дочерью пришлось самим усаживать его в кресло.

Старик приподнял ноги, словно возлагая на воображаемую подушку. Затем он рассказал, как попросил жену принести зеркало. Та плакала, что его ступни стали похожи на собачьи лапы – волдыри одни, и те в крови. Ему хотелось посмотреть.

Невольно оба брата взглянули на ноги старика. Шестьдесят лет прошло, но даже кожаные чувяки не могли скрыть следов того избиения – настолько деформировалась стопа.

В Кировакане говорили, что некогда у Ергата был великолепный голос. Обычно Сирануш аккомпанировала ему на дудуке – древнем инструменте, без которого невозможно представить армян. Но теперь, когда он был на пороге смерти, единственной его песней стала нестройная, бесконечно мучительная повесть о депортации, о скитаниях по сирийским пустыням, о насилии, о пытках и казнях, о трупах, плывших по реке Евфрат… словно цветы или мусор, – аллегория зависела от того, как много успел к этому моменту выпить Ергат. Он называл мертвых несчастными душами, сравнивал с теми, кто переплывает Стикс на лодке Харона.

Ноты его мелодии могли варьировать, но сама песня оставалась той же. Деревенские тетушки надеялись, хоть это было и грешно, что старик наконец преставится. Эх, чем раньше, тем лучше…

– Про оружие-то я им соврал, – снова сказал Ергат мальчишкам. – Но я обещал принести ствол в комендатуру, хотя не мог стоять на ногах. Не исполнить своего обещания я не мог. Поэтому рано утром я велел дочери идти и купить ружье. Будь Господь ко мне более милостив, у меня был бы сын, которого я смог бы послать на это дело. Жена упаковывала наши вещи, прятала семейное серебро. Глупость, как оказалось… А дочке я сказал, чтобы она шла в соседнее село, где жил мой давний друг-турок. Он мог нам помочь. Я вложил ей в кулачок деньги, и она отправилась в путь. Думаю, она так крепко сжимала монеты в ладошке, что они должны были отпечататься на ее коже. Много лет потом я разглядывал ручки маленьких девочек, надеясь увидеть эти отпечатки.

Под навес забрела курица. Еще раньше, в тот же день, Сирануш изловила такую же и свернула ей шею. Процесс напоминал выжимание мокрого полотенца, пока голова птицы не откинулась назад. Затем Сирануш ощипала тушку и выпотрошила, пока Ергат блаженствовал в своем кресле. Старуха удалилась в дом и вскоре вынесла мужу его любимую еду – жареную куриную ножку. Тот сначала съел мясо, а потом принялся за кость, положив ее в рот, отчего щека оттопырилась.

Сирануш спросила мальчишек, хотят ли они есть.

– Ты лучше спроси их, – отозвался Ергат, – что они думают о моих зубах? У меня никогда не было кариеса, да и о зубной боли я ничего не знаю. Идеальные зубы! Притом что мне уже почти девяносто…

Маленький брат вытер свои очки о рубашку и спросил Сирануш:

– А на что ему такие зубы, если турки остались?

Та пожала плечами:

– Думаю, он сам вам объяснит. Он же не рассказывает, а разъясняет.

– Истории, связанные с армянским народом, всегда требуют разъяснений, – заметил Ергат, не вынимая кости изо рта.

– Что, даже для армян?

– А, они не армяне. Они советские люди.

– Нет, в первую очередь мы – армяне, – произнес коротышка в очках.

– Может, и да. – Старик вытащил изо рта куриную кость и стал размахивать ею наподобие дирижерской палочки. – А может, и нет. Но, как бы то ни было, вот вам хороший совет – никогда не выбрасывайте кости. Грызите их, ешьте. Неважно – курица, говядина, свинина… Когда моя мать готовила, я просил ее оставить мне кости. В детстве я перемолол больше костей, чем любое кладбище. Тому же я научил и свою дочь. Когда меня посадили, а турки погнали моих через пустыню, дочке приходилось грызть кости павших животных. А иногда она съедала пару-тройку зерен, вытащенных из конского навоза, и такое случалось. Но я надеюсь, что мне удалось натренировать ее в этом деле… укрепить ее зубы. Другие дети, скорее всего, мучились от голода, но моя дочь питалась на славу… словно королевна на званом пиру. Да, она была подобна собаке, стервятнику, мыши – но перемалывала все кости в труху.

– Если вы позволите спросить, – наклонился к старику высокий юноша, – что же случилось с вашей дочерью?

Ергат не мог ответить на этот вопрос. Его дочь могла принять ислам и поверить, что она – турчанка. Если выжила, конечно. Но кто знает об этом? Ергат мог только догадываться…

– А как ее звали?

Старик зашмыгал носом, словно вторя дождю. Потом покачал головой, обсосал до конца кость и вздохнул:

– Я не помню…

– А как же вы выжили? – спросил брат поменьше. – Я слышал, турки уничтожили всех армян-мужчин.

Сирануш неловко шлепнула его ладонью по лицу. Сказала, что Ергату надо бы немного вздремнуть.

– Оставим конец истории на завтра, – пояснила она.

Знала ли она, что ее муж проживет так долго? Возможно… Но он сильно устал, и она понимала это лучше, чем он сам. Сирануш сама закончила его рассказ.

Они встретились в тысяча девятьсот семнадцатом в лагере для беженцев. Она носила на голове платок, чтобы ее рыжие волосы не привлекали удивленных взглядов. Ергат тоже повязал голову и одевался в женскую одежду, чтобы спасти себе жизнь. Он считал это постыдным, однако Сирануш была другого мнения на сей счет. Жизнь… Она понимала это, как никто иной.

Теперь, на пороге смерти, ее муж рассказывал свою историю каждому в мельчайших подробностях. И Сирануш не хотела, чтобы он снова пережил это бесчестие.

К креслу подошла приблудная собака и, облизываясь, с интересом уставилась на старика. Брат, что был поменьше ростом, надулся. Ему хотелось услышать, как Ергату удалось сбежать от турок. Сирануш прошептала ему: «Завтра он тебе сам расскажет». А потом, в качестве компенсации, предложила кое-что получше, чем воспоминания старика. Она расскажет братьям – точнее, двоюродным братьям – историю о будущем.

– Пусть себе спит, – сказала она. – А я сейчас вернусь.

Сирануш исчезла в доме и вышла, держа в руках миску с молоком. Затем внимательно вгляделась в поверхность молока, по которой побежала мелкая рябь. Перекрестилась.

– Я вижу здесь кое-что… О, я хорошо умею провидеть, я одна из лучших в этом деле… Но таких становится все меньше и меньше. Какой стыд! Так, я вижу, что вы оба полюбите одну и ту же женщину. Бог ей в помощь! Но не представляю, кому из вас она ответит взаимностью. Здесь одно лишь имя… О, здесь мало приятного – к счастью, мне не придется быть этому свидетелем! Что еще? А самое главное: только один из вас настоящий армянин. Другой же покажет, что он дешевая подделка.

– И это говорит женщина с рыжими волосами! – воскликнул низенький.

Сирануш засмеялась и поставила миску на пол, где уже принюхивались кошки. Затем, жалея промокшую, но терпеливую собаку, осторожно вытащила из руки своего дремавшего мужа куриную кость и бросила ее дворняге. Та поймала кость на лету, и, казалось, даже сделала легкий поклон, перед тем как убежать и насладиться угощением.

Братья внимательно смотрели друг на друга, словно изучая. Они вроде были одинаковыми, но в то же время разными, словно их похитили во младенчестве и что-то поменяли в них. По пути обратно в город тот, кто был повыше ростом, пошутил, что ангелам небесным нужно было бы поселить эту рыжую старуху где-нибудь в Ирландии или Америке, уж там-то она вполне могла найти себя.

Когда они уже стояли на центральной площади Кировакана, низенький снял очки и стал протирать полой рубашки.

– Вот я бы ни за что не позволил, – начал он, – ни за что бы не позволил арестовать меня, да еще и бить по ступням… Ни за что бы не позволил забрать мою родную дочь!

Он водрузил очки на нос, и за линзами его глаза сделались огромными. Около носа прилипла выпавшая ресница. Высокий заметил ее и протянул пальцы, чтобы смахнуть.