Читать книгу Братья - Крис МакКормик - Страница 8

Часть первая
Глава пятая

Оглавление

Лос-Анджелес, Калифорния, 1989 год


Добраться из округа Кинг до бунгало Джонни Трампета в пустыне Мохаве можно было двумя путями – через Айдахо и Неваду, двигаясь на юго-восток, или через Орегон и Калифорнию. Мне не хотелось пробираться через горные разломы, и я выбрал второй вариант. Мы с Фудзи ехали вдоль равнин западных штатов, словно нас засосало в аэродинамическую трубу. Если не считать нескольких остановок на заправочных станциях, через мрачные леса графства Гумбольдт и виноградники Центральной долины прокатили почти без отдыха. При такой-то скорости мы должны были появиться на раскаленной пыльной сковородке калифорнийской пустыни раньше срока, оставив за собой день в запасе. Но после шестнадцати часов пути, невыспавшийся и одуревший, я пропустил поворот на восток и оказался на дороге, ведущей в Лос-Анджелес.

К моменту, когда я понял, что ошибся, было уже десять часов вечера. У меня слипались глаза, свет уличных фонарей стал сливаться со свечением габаритных огней впереди идущих автомобилей, и я едва удерживался, чтобы не уснуть. О том, чтобы вернуться на автостраду и продолжать путь на восток, даже и речи не шло. И тут мне повезло – в стояночном «кармане» я заметил свободное место. У меня был час времени, чтобы передохнуть. Я перенес Фудзи в кузов грузовичка и залез в спальный мешок.

Час пролетел мгновенно, как в бытность мою на флоте, когда я дежурил в «вороньем гнезде» и слезал оттуда с красным, обветренным лицом. Однако этого часа хватило, чтобы я проснулся достаточно бодрым и мог продолжать свой путь.

Было около полуночи, и я мог бы добраться до бунгало горчичного цвета, обещанного Трампетом, где-то часам к двум-трем, причем без особого труда. Однако стоило мне выглянуть из окна, чтобы пропустить встречный поток и выехать на автостраду, я внезапно понял, куда меня забросила судьба.

Вряд ли я когда-нибудь смогу понять – что в нашей жизни случайно, а что нет. Как выяснилось, я припарковался в одном квартале от забегаловки, где в семьдесят восьмом познакомился с Броубитером. Короче, это был бар «Выстрел в желудок».


Весной семьдесят восьмого я поссорился со своим лучшим борцом Микки Старром – по причинам, о которых не буду рассказывать, – и разорвал с ним контракт. Несколько недель после этого я варился в собственном соку в трущобах Северного Голливуда, думая, что делать дальше. Понятно, я был уже стар, к тому же у меня болела поврежденная шея, из-за чего мне пришлось расстаться с карьерой рестлера и превратиться в менеджера лет десять тому назад. На выбор оставалось два варианта: либо вообще уйти из этого бизнеса, либо найти замену Старру, чтобы поправить дела и начать зарабатывать. На все про все я положил себе месяц сроку.

К последней неделе установленного срока я бросил попытки найти новую звезду и переключился на поиски самого щедрого бармена в городе. В конце концов я набрел на «Выстрел в желудок» и познакомился с барменом, Лонгтином. Он был весь седой, хотя и намного младше меня, и только недавно стал отцом. С момента рождения дочки Лонгтин бросил пить и, как мне показалось, выставил мне дополнительную порцию бурбона, которая предназначалась ему.

В самую последнюю ночь перед концом злополучного месяца он открыл банку ананасового сока и чокнулся со мной, приветствуя мое решение: я переезжал в Тусон, чтобы быть поближе к бывшей жене. К такому решению меня подвигли бесконечные разговоры Лонгтина о своей крохотной дочке. Под парами я забывал о том, какие проблемы доставил своей бывшей, когда женился на ней, и искренне думал, что она как-никак самый близкий мне человек. Нам обоим было уже за пятьдесят. Возможно, у нее появилась новая семья – я не знал наверняка, но думал, что еще не поздно проявить к бывшей хоть каплю доброты.

Едва я объявил о том, что окончательно ухожу из рестлинга, и чокнулся с барменом, как заметил в зале Броубитера. Не скрою – поначалу меня привлекли его габариты, и моя умиротворенная виски душа впечатлилась от такого зрелища.

По обе стороны от его широкой шеи отходили два могучих плеча, напоминавшие гигантские эполеты. Даже фартук, повязанный вокруг его талии, не мог скрыть мощи тела, которое при этом выглядело не глыбой, а сгустком энергии. Он зевнул, и мне показалось, что на миг раскрылась его душа. В тот момент я подумал, что чихал и пердел этот парень с такой же душевностью. Потом он повернулся ко мне лицом, и я сразу понял, что может стать его отличительной чертой на ринге – густые, темные сросшиеся брови, проходившие через переносицу. То есть я сразу стал думать, как можно представлять его публике. Я понятия не имел, что там скрывается в глубине его черных глаз – змеи или сокровища, но это только раззадорило меня. Кошмары или благодать – я не мог понять, зато твердо понимал, что это деньги. То, что можно выгодно продать.

Однако помимо его габаритов меня привлекло и нечто иное. Я обратил внимание, как он исполняет свои рабочие обязанности. Выглядело это довольно странно: парень, зажав в руке кусочек мела, то и дело подходил к большой грифельной доске (там, к слову, стояли самые дорогие бутылки) и рисовал на ней какие-то странные закорючки.

Бар уже закрывался. Табуреты у стойки опустели – остался только я. Мне было хорошо слышно, как этот амбал напевает, чиркая мелком по доске. Не выдержав, я сказал Лонгтину, который стоял спиной ко мне, склонившись над кассой:

– А ты в курсе, что этот верзила разрисовывает твою доску?

– А, это мигрант, – отозвался бармен. – Мы зовем его Браво.

Я снова посмотрел в сторону черной доски, но парня там уже не было. На доске остались цепочки непонятных символов, которые, должно быть, являлись буквами его национального алфавита, сложившимися в слова. Много позже, когда я напомнил Аво эту историю, тот сказал, что совсем не помнит, что он там писал. К тому времени мы достаточно поколесили вместе по Америке, и я полагаю, он вполне мне доверял, чтобы сказать правду.

– Может быть, я переводил названия сортов пива, – со смешком пояснил он.

– Да, но слова казались чем-то более значительным, чем пиво.

– Это же армянский язык, бро, – отозвался Аво. – У нас даже проклятия напоминают молитву.

В тот вечер я понял, что этот парень – мой шанс снова вернуться в рестлинг. Едва только он, как бульдозер, прорвался в зал через дверь подсобки со шваброй и ведром, я спрыгнул с высокого барного табурета, и стянул волосы в хвост.

– Здорово! – сказал я, когда он толкал свое ведро мимо меня.

– Братан, мы закрываемся, – сказал он, не останавливаясь.

– Видишь ли, нам надо познакомиться, как мне тут посоветовали, – возразил я, соображая, как бы мне себя отрекомендовать. В его глазах я выглядел, наверное, неважнецки – средних лет, загорелый, с обесцвеченными волосами до плеч, собранными аптечной резинкой, рубашка расстегнута до груди, словно у голливудского прощелыги.

Я несколько сбавил тон, чтобы не отпугнуть его.

– Обычно меня зовут Волосы Ангела, но, как ты понимаешь, я вполне вменяемый чувак.

Понял ли он, о чем я говорю?

Я протянул ему руку:

– Терри Крилл.

Его исполинских размеров ручища на мгновение отцепилась от ручки швабры, тряхнула мою, и он снова принялся тереть пол.

– Эй, Терри, – крикнул мне Лонгтин из-за барной стойки, – тебе, кажется, уже пора!

Не обращая внимания на его слова, я засыпал Аво кучей вопросов. Поначалу он вообще никак не реагировал, но стоило мне заикнуться о борьбе, парень сразу заинтересовался. Сказал, что участвовал в юниорских состязаниях. Я поманил его пальцем, и тот согнулся, чтобы расслышать меня:

– Это прекрасно, сынок, но я имею в виду не борьбу, а профессиональный рестлинг. Знаешь, в чем их отличие?

Он не знал, и я совершил тяжкое преступление в отношении принципа «кейфеб» – сказал ему, что собираюсь нанять его для развлечения публики, что это всего лишь представление, и единственное, что в рестлинге реально, – это деньги. Деньги и мили, накрученные на спидометре автомобиля. «Этому научил меня Капитан Лу Альбано», – сказал я, но это имя не произвело на парня никакого впечатления. Тогда я спросил его, сколько он получает у Лонгтина, и продолжил расписывать сказочные перспективы, не забыв упомянуть о больших деньгах, что мы могли вместе заработать. Но Аво только без конца повторял, что бар закрывается, и елозил шваброй по полу, едва не задевая носки моих мокасин.

Только потом, гораздо позже, я понял, как мало повлияли деньги на его решение. Но тогда я не переставая твердил ему о долларах. Возможно, надо было попытаться соблазнить его чем-то другим – вниманием со стороны девушек, славой или необычайно пьянящим ощущением, что ты можешь заставить людей или обожать тебя, или ненавидеть. Но пока я распинался, Лонгтин вдруг вмешался в разговор из-за барной стойки:

– Так ты вроде собирался в Тусон?

Именно эта брошенная барменом фраза неожиданно заинтересовала Аво.

– Вы уезжаете из Лос-Анджелеса? – спросил он.

В его глазах появился какой-то особенный блеск.

– Если ты примешь мое предложение, то многие годы тебе придется жить в номерах отелей и в машинах, – честно сказал я.

Когда Аво спросил, как скоро мы сможем отправиться в путь, я понял, что достиг своей цели.

– С самого утра, – сказал я, поигрывая ключами в кармане.

Аво сказал, что раньше полудня не сможет. Я немного поломался для вида, но согласился.

На следующий день он подошел к моей «Каталине» с той самой красной поясной сумкой-кошельком на талии. На его лбу красовалась свежая ссадина.

– Что, прощальный подарок от Лонгтина? – поинтересовался я.

Впрочем, винить Лонгтина было бы несправедливо – он буквально за мгновение потерял хорошего работника. Но я был рад тому, что сделал. Во всяком случае, какое-то время я испытывал удовлетворение.


Возвращение в «Выстрел» чем-то напоминало вторжение в чужую собственность, ладно хоть вторгался я, а не ко мне. Думая, что вряд ли я еще когда-нибудь окажусь в этих местах, я решил все же зайти и посмотреть, помнит ли меня Лонгтин, как я его. Дочке Лонгтина, должно быть, уже исполнилось двенадцать. Черт возьми, почему к памяти прилипают чужие имена? «Выстрел в желудок», Лонгтин, его дочка – кажется, ее звали Харпер…

Открыв для Фудзи банку с тунцом, чтобы та не скучала в мое отсутствие, я направился знакомым переулком к «Выстрелу». К выкрашенной желтой краской двери бара вели пять ступенек, но не вверх, а вниз. Само помещение мало изменилось за эти годы – те же покосившиеся картинки с героями перестрелки у корабля «О’Кей», – но я сразу заметил главную перемену: за стойкой был не Лонгтин, а какой-то тип с выкрашенными в розовый цвет волосами, да к тому же весь в пирсинге. О как… Я забрался на табурет в дальнем углу напротив стайки подростков, которые, судя по металлическим побрякушкам на теле, явно были друзьями бармена. А тот согласился подождать, пока я обдумаю, что пить, и налил мне с собой стаканчик сливок – Фудзи любила это дело.

– Вы ищете Лонгтина? – спросил он, едва я заикнулся о бывшем хозяине. – Никогда не слышал о таком. Ну так что вам налить?

Да, я уже немолод, но я затягиваю волосы в хвост, и не только потому, что мне так удобно, а чтобы продемонстрировать вертикальные шрамы на лбу – их я заслужил не на ринге, а во время службы в ВМФ в сорок шестом. Когда я впервые пересек экватор, мне выбили на плече татуировку в виде двух перекрещенных орудийных стволов – и меня стали принимать за сидельца, хотя я ни разу не был в тюрьме. За последние тридцать лет я привык, что законопослушные граждане шарахаются от меня в супермаркетах, но вот эти детки в пирсинге совсем не удивились при моем появлении. Похоже, я сошел у них за своего. Ну что же, хоть это радует.

– Моя бывшая жена как-то раз сказала, что если нет денег на чаевые, то и пить не следует. Так что я просто так заглянул. Всем удачи! – без особого вызова произнес я.

Но разукрашенный перец за стойкой остановил меня и сунул кружку под кран. Хорошим он оказался парнем, о чем я ему сразу и сообщил. Слушая его, я понял, что все эти воткнутые в тело безделушки, розовая краска на волосах и привычка сбиваться в стаи – есть не что иное, как попытка избавиться от какого-то внутреннего страха. В этом смысле мы были с ним чем-то похожи.

Я поблагодарил его и поднес к губам кружку, а парень отошел к друзьям. Я успел выпить половину, когда он вернулся и спросил:

– Как, ты сказал, его звать?

Затем он обернулся и крикнул через плечо:

– Рауль, иди сюда!

Из кухни вышел мужик в таком же бежевом фартуке, что в свое время носил Броубитер. Новый работник подвязывал лямки гораздо свободнее, чем его предшественник, и почти не поднимал ступни при ходьбе.

– Ну?

– Вот этот старик с хвостом справляется о том, кто здесь работал до тебя.

– Его звали Лонгтин, – добавил я, проглотив слово «старик».

Рауль почесал свою козлиную бородку:

– Черт, вот мне делать нечего, как только думать об этом! Давно это было…

– А когда он уехал отсюда? – спросил я.

– Десять-одиннадцать лет назад, твою мать…

Рауль развязал фартук и подошел к стойке.

– Девчонки тут вовсю развлекались с музыкальным автоматом…

С этими словами он уселся на соседний стул и кивнул бармену, чтобы тот налил нам по пиву.

– Чаевые… – начал было я, но Рауль махнул рукой.

– Да, тут была история с Лонгтином, – сказал он, щедро обмочив усы пивной пеной. – Как-то раз он открывал бар, а этот парень стал к нему ломиться в дверь.

– Ох ты ж! – воскликнул один из посетителей. – Это ты о том самом ограблении?

– Типа того, – отозвался Рауль. – Только это не было ограблением. Тот чувак с пистолетом даже денег не взял, ничего такого. И вообще, он выглядел небедно. На вид – так себе. Коротышка, но одет был с иголочки. Костюм, обувь – все как надо.

– Ну, прям как гангстер! – произнес кто-то из компании.

– И чего этому гангстеру было нужно?

– Да то же, что и вам. Он сказал, что ищет какого-то чувака – вот только не спрашивайте, кого именно, – кажется, того, кто работал тут до меня. Может, он разыскивал своего hermano [7], я не знаю. Лонгтин сказал, что этот адрес дала этому чуваку одна женщина, преподавательница английского.

И вот тут-то я наконец вспомнил, как Лонгтин нанял Аво на работу. Я же знал эту историю. В его бар постоянно заглядывала немолодая женщина, преподавательница английского языка. Она работала с иммигрантами. Большинство ее учеников были из Латинской Америки, и она свободно говорила по-испански. Однако часть ее работы была посвящена языковой адаптации выходцев из Армении, откуда в Штаты переехали ее родители. Армянские ученики были, как она говорила, ее личным проектом, и помимо помощи в овладении языком она старалась как-то устроить их в американской действительности: хобби, спортивные клубы, работа волонтерами. «У меня есть новенький студент, – сказала она Лонгтину, – тоже из Армении. Огромного роста, но очень добросердечный паренек. Он мог бы стать вышибалой в клубе или разнорабочим».

Лонгтин согласился взять его к себе на работу, и учительница в знак благодарности принесла ему еще теплую домашнюю пахлаву с медом.

– А ты не припомнишь ее имя? – спросил я Рауля.

– Да… – кивнул тот, допивая свое пиво. – Ва-лен-ти-на… Она приходила сюда почти что каждый вечер. У нее еще была собака размером с крупную крысу, но Лонгтин не ругался на этот счет. Она постоянно совала мне свою визитку ESL [8] – а я такой про себя: «Да блин, достала уже, старая калоша, мы тут с тобой каждый день видимся, и я нормально говорю по-английски!»

– Это же расизм! – отозвался один из парней (кстати, единственный белый из всей компании).

Открылась входная дверь, и наш импровизированный симпозиум сам по себе закончился. Все вернулись на свои места. Я проводил взглядом Рауля, который захлопнул за собой дверь подсобки, одновременно завязывая фартук. Черт ли меня дернул или любопытство, но я крикнул ему вдогонку:

– Эй, у тебя не осталось хотя бы одной ее визитки?

Да, тогда я говорил Броубитеру, что в жизни существуют лишь деньги и мили. Но и время тоже существовало. В нашей работе не было межсезонья, не было больничных листов, не было профсоюзов, которые регулировали бы часы работы и минимальный размер оплаты труда. Не было ни страховки, ни пенсии. Мы были всего-навсего подрядчиками, эдакими фрилансерами, наемниками в средневековом смысле. Мы были бойцами или, скорее, шутами, которых нанимали сюзерены. Мы были обречены скитаться из штата в штат, чтобы наши уловки, секреты постановочного мастерства оставались тайной для публики. Для нас не было проблемой провести девять матчей за неделю, причем в пяти разных городах, а по выходным – по два зараз. А потом каждое утро тренажерные залы и мили автомагистралей между ними…

Время летело слишком быстро, чтобы он мог учиться, поэтому мы отрабатывали все приемы во время наших переездов. Он постигал мастерство прямо на работе, то есть на ринге, а потом мы закрепляли материал в дороге. Броубитер сносно говорил по-английски, но все же не бегло, поэтому большую часть его рекламных роликов я делал сам. Кроме того, я давал ему некоторые базовые навыки – как не повредить позвоночник при сильных столкновениях и ударах, например. По пути до следующего города мы подробно разбирали его прошлые матчи. Школа греко-римской борьбы сделала его выносливым и дала способность правильно работать ногами, но в остальном я велел Аво забыть о том, чему его учили.

– Ты же поистине гигант, – сказал я ему. – Твой стиль – некоторая неуклюжесть, но при этом ты должен использовать свою силу и не гнуться под ударами. Тебя нельзя уронить. Это все чисто психологические моменты. О чем ты должен думать на ринге? Кто есть ты сам, кто есть твой противник. Что мы можем рассказать и показать публике? Ты слишком большой, – добавил я, – чтобы хоть как-то выказывать боль, разве что тебе начнут выдавливать твои глубоко посаженные глаза.

Это было единственное его слабое место – глаза под могучей бровью, и больше ничего. Он вроде понял. На какое-то время…

Чуть позже он понял, что боль – это реальность. Пытаясь не причинить вреда другому, мы часто раним сами себя. В конце концов, Броубитер был большим, но совсем еще зеленым – а ведь ничто так не разрушает тело, как отсутствие зрелости и неслабые габариты. Я наблюдал за ним, как он боролся с выбитым большим пальцем, вывихнутым плечом, разрывом мениска, как минимум с двумя сотрясениями мозга… а еще сокрушительные удары о настил, от которых долго не сходили кровоподтеки; казалось, что болевой синдром испытывают даже волосы на его груди.

Прошло примерно месяца четыре с момента нашего знакомства в «Выстреле», когда я подумал: Аво, что называется, «испекся» и готов уйти. И тогда я стал рассказывать ему о своем брате.

В течение нескольких первых недель нашего сотрудничества, когда мы наматывали мили от Лос-Анджелеса до Ванкувера, я, не умолкая, говорил ему о психологии, о бизнесе, но, оглядываясь, замечал, что Броубитер смотрит в окно, слушая меня вполуха. Я списал его рассеянность на отсутствие интереса.

Как-то раз, во время особо затянувшегося молчания в дороге, я сказал ему:

– Знаешь, парень, нет ничего постыдного в том, что ты хочешь бросить это дело. Я бы и сам, ей-богу, послал бы рестлинг подальше, если бы не Гил. Гил – это мой брат. Именно из-за него я и увлекся.

И вот же момент – клянусь всеми святыми – Аво так резко повернулся на своем сиденье, что моя «Каталина» сама собой перестроилась в другой ряд безо всякого моего участия.

– Эй, бро, – удивился Броубитер, впервые за последнее время искренне заинтересованный моими словами. – У тебя что, есть брат?

– Был, – ответил я.

Потом я рассказал ему про спортивный клуб в Бремертоне, Вашингтон. Именно там я и увидел первый бой в сентябре сорок пятого года. («Черт побери, брателло! – сказал он. – Я и не подозревал, что ты такой старый».)

В сорок пятом, когда люди вовсю праздновали окончание войны, а мне только исполнилось восемнадцать, я как раз собрался вступить в ряды ВМФ. Услышав эту новость, Гил – ему тогда было двенадцать – расстроился и две недели канючил, чтобы я не уезжал. Я было треснул его открытой ладонью – любовно, полушутя, – но брат только сильнее расплакался и совсем ушел в себя. А потом ему на глаза попался плакат с анонсом матча, и я решил сводить его посмотреть. Я чувствовал себя виноватым перед ним за то, что ударил его, за то, что довел до слез, и – как я сейчас понимаю – я немного тосковал по тем временам, когда мы с братом были совсем еще мальчишками. Так что я приобрел два билета и встретил его после школы, доставив немало радости… Что я запомнил тогда? Ничего особенного – какие-то едва различимые фигуры, они безрассудно бросались друг на друга, сверкая потными телами. Осталось лишь чисто детское ощущение победы истинного добра над абсолютным злом.

Победителем в финале вышел борец по имени Лу Тес. Надо же, я даже имя его запомнил! Я подвел Гила к рингу, хотя сам доподлинно знал, что все матчи постановочные. На обратном пути в автобусе Гил приподнял свою кепку и сказал мне:

– Ну вот, я же говорил, что все это взаправду.

И я, Теренс Джей Крилл, без пяти минут, господи боже мой, курсант Крилл, ответил:

– Ну, быть может, и действительно Лу был прав, и это все на самом деле по-настоящему.

Рассказывая эту историю Аво, я не просто хотел поведать о некоем эпизоде из моей биографии, а скорее дать ему понять, на что должен быть способен настоящий борец, в чем заключается его послание к публике. Я хотел объяснить: рестлинг – это своего рода магия, фокус, и для успеха нужно лишь одно – настолько глубоко верить в свое дело, чтобы зритель забывал, что перед ним сцена. В нашем деле, говорил я, необходимы талант и харизма, то есть способность сделать сказку более реальной, чем сама жизнь.

Только после службы на флоте, после того, как я отпахал на рыболовецком траулере, мне удалось научиться тем особым методам, которые заставляли зрителя верить. Я не чувствовал боли, зато научился показывать ее. Я понял, на что нужно обращать внимание, – не на кровь, что возбуждает среднего зрителя, а на глаза: в них можно увидеть осознанность присутствия на ринге. Не то, что мы имеем в виду, когда речь идет о «звездности», а нечто менее заметное, неуловимое. Объездив всю страну, я понял, что ринг – это единственное место, где двое по-настоящему заботятся друг о друге. Дада, именно так. Там, на ринге, мы буквально дышали жизнями, что держали в своих руках. Если внимательно понаблюдать за поединком, то можно заметить чрезвычайную сосредоточенность в каждом наносимом ударе, чрезвычайную аккуратность при каждом захвате. Это похоже на современную живопись, пояснил я Аво. Со стороны это похоже на насилие. Но если подойти поближе, то увидишь нежность.

И тут Броубитер прервал меня:

– Так, значит, у тебя был брат?

– Вот именно сейчас и расскажу тебе, – сказал я.

Дело в том, что я хотел рассказать ему не только о смерти брата, а о том, как эта смерть привела меня в мир рестлинга. Вернее, привело чувство вины перед братом. Это было признание, а такие вещи не делаются наскоро.

Война как раз закончилась – я стал совершеннолетним на следующий день, как мы сбросили на Японию вторую атомную бомбу. Поэтому мое последующее пребывание на военной службе стало простой формальностью. Спустя четыре года службы в ВМФ я демобилизовался и вернулся домой в сорок девятом году, поразив ближних своими моряцкими татуировками. Делать было решительно нечего, только пить и показывать любопытствующим роспись на моем теле. Так что, едва представилась возможность, я незамедлительно променял Сиэтл на побережье Аляски, нанявшись на рыболовецкий траулер. Должность моя теперь называлась «переработчик морепродуктов», что звучало немного странно для палубного матроса. Моим уделом стало вытаскивать на борт огромные, размером с трейлер, сети, чтобы затем сортировать различные виды морских гадов. Помимо этого мне вменялось в обязанность управление обрабатывающим оборудованием, с которого приходилось счищать налипшие внутренности, кровь и слизь. Затем я запихивал добычу в лотки, а их нужно было еще маркировать и отправлять на хранение в рефрижераторный отсек. Итак, я грузил улов на палубу, чинил порванные сети, чистил гальюны, оттирал примерзшую к рукам рыбью чешую… Было дьявольски холодно. Во время шестиминутных перерывов в течение шестнадцатичасового рабочего дня я наблюдал, как от моих штанов поднимается пар. Три месяца подряд без выходных я шел через океан с серебристыми рыбьими кишками в волосах, которые боцман называл «ангельские волосы».

В перерыве между рейсами я ужасно мучился на берегу. Целую неделю приходилось жить в компании родителей и младшего брата, словно я все еще оставался маленьким ребенком. По закону следующий контракт я имел право заключить не менее чем через неделю. Если бы не это обстоятельство, я бы до конца своей жизни не возвращался из рейсов.

Из каждых тринадцати недель двенадцать я проводил в море. Именно из-за этого я пропустил большую часть важных событий в жизни своей семьи. Я был в море, когда обокрали наш дом, похитив, среди прочего, медальон с изображением святого Христофора, который был семейной реликвией матери. Она хотела подарить его своему первому внуку. Потом у отца случился второй сердечный приступ – и опять я был в рейсе. Гил окончил школу – но я не смог его поздравить, ибо работа.

Когда же я вернулся из рейса, он сказал мне, что записался в армию. Стоял февраль пятидесятого.

– Что я там должен делать? – спросил меня брат.

– Война окончена, – ответил я. – Мы родились слишком поздно, чтобы стать пушечным мясом.

Я вернулся на траулер и не смог поехать в доки вместе с семьей, чтобы проводить Гила в Корею. В декабре он был убит, но поскольку я снова был в море, то узнал об этом лишь в феврале пятьдесят первого. Его тело к тому моменту отправили на родину, но похороны мне пришлось пропустить. Родители места себе не находили от горя, а девушка Гила – Джойс, которая уже стала для нас членом семьи, – вообще восприняла это событие в своем абсурдном и нелепом ключе. Не буду говорить, что с ней стало. Я накручивал себя, и я тогда думал, что мне будет легче, если отправиться в дальний путь.

– Как я попал в рестлинг, – заметил я Броубитеру, – это уже другая история, но теперь ты понимаешь, почему это произошло.

Вместо ответа он положил мне ладонь на макушку, и какое-то время мы ехали, не разговаривая. С того самого момента я точно знал, что он никуда не уйдет.


Мы с Фудзи спали, пока не включились стояночные счетчики. Была среда – значит, я поспевал к Джонни Трампету за сутки до обозначенного срока. В кармане рубашки я нащупал старую визитную карточку, которую Рауль снял с доски объявлений на кухне «Выстрела». Карточка истерлась, пожелтела от жира и была похожа на клочок кружева. На лицевой стороне можно было разобрать: «Валентина. Уроки английского языка».

Передавая этот клочок, Рауль сказал мне:

– Если увидишь как-нибудь Лонгтина, передай ему, что я рассказал, в чем тут дело.

– Конечно, – ответил я, хотя знал, что теперь мне нужен совсем другой человек.

7

Брат (исп.).

8

English as a second language – «Английский как второй язык».

Братья

Подняться наверх