Читать книгу Лучшее лекарство - Кристин Хэмилл - Страница 11

По пути к Энгу я позвонил ему и предупредил, что зайду.

– В будний вечер? – удивился он. – Твоя мама с ума сошла?

И как он догадался?

– Сделал ей приятное на день рождения, – соврал я. Мне не хотелось объяснять ему, что моя мама и правда немного не в себе и что она заперлась в туалете, потому что вдруг ни с того ни с сего у неё случился нервный срыв из-за какой-то фигни для волос. – Так я могу заглянуть к тебе или нет?

– Окей, – подтвердил Энг. – Только давай без стихов и признаний мне в любви. Хорошо?

– Замётано!

Пока убирал телефон в карман, я заметил краем глаза на углу девчонку в синем худи, и она была очень похожа на Люси. Вот правда, это был первый раз, когда я реально пожалел, что очки сломались. С тем, чтобы не видеть доску в школе, я как-то могу справиться, но тут я не могу даже поймать в фокус любовь всей моей жизни! Странно только то, что живёт она отнюдь не рядом со мной, да и она такая зубрила, что точно не выйдет из дома лишний раз иначе как в выходной. Объяснение может быть одно: я галлюцинирую. Га-Люси-нирую, точнее. Видите, что любовь с вами делает? Вы съезжаете с катушек.

И всё же привидевшаяся Люси была лучше, чем ничего, и поэтому я не смог удержаться от мыслей из серии «ах, если бы только она была моей!». Я присел у стены дома Энга, чтобы на какое-то время предаться этим размышлениям, и даже толком не заметил, как сочинил стихотворение о Люси. Думаю, вы согласитесь, что поэтизирование, вдохновлённое галлюцинацией девушки, которая даже не любит меня, выдаёт моё богатое воображение. И хотя мне удалось сочинить стишок, в животе засело противное чувство. Потому что, по правде говоря, я написал именно то, что хотел. Я понял, что нужно как можно скорее записать всё, иначе мимолётное виденье развеется, – и позвонил в дверь Энга.

Его мама приветствовала меня, легонько похлопав по макушке и ущипнув за щеку, словно я был какой-то помесью лабрадора и малыша, едва научившегося ходить. Несомненно, я был очарователен в тот момент, раз произвёл такой эффект. Мама Энга улыбнулась и произнесла что-то по-испански.

– Что она говорит? – спросил я Энга, войдя в комнату, где тот сидел перед компьютером.

– Donde hay amor, hay dolor, – ответил он, не поворачиваясь.

– По-английски, пожалуйста.

– Это испанская пословица, – объяснил мой друг. – Где есть любовь, там есть и боль.

– Ты ей сказал! – вскрикнул я.

– Сказал ей что? Я ничего такого и не знаю.

– О Люси.

– Ты сбрендил? – удивился Энг. – Мне незачем ей и рассказывать-то. У тебя всё на физиономии написано. Ты похож на большую несчастную собаку-ищейку.

– Ищейку, да? Мне казалось, скорее на милого лабрадора.

– На пуделя, – парировал Энг.

– Отстань! Никакой я не пудель.

И мы принялись издавать собачьи звуки, выть и гавкать, а ещё показывать всякие щенячьи трюки, пока я не вспомнил: я не пёс, а поэт, и необходимо срочно записать стихотворение, покуда оно ещё держится в памяти.

– Сядь, – сказал я.

Энг сел. Может, когда я вырасту, из меня получится неплохой собачий тренер.

– Печатай. – Эту просьбу он проигнорировал. – Быстрее, пока я не забыл!

– Я тебе не раб тут, – возмутился Энг и неподвижно уставился в монитор. Он может быть реально упрямым, когда хочет.

– У тебя в принтере есть бумага?

– М-м-м? – промычал он, рассматривая страницу какой-то девчонки в «Фейсбуке».

– Э-э-энг! – взмолился я. – Это вопрос жизни и смерти!

Он отвёл голову от компьютера и повернул ко мне. (У него был крутящийся стул, если вдруг вы вообразили себе странноватого испанского пацана с головой, вращающейся на 360 градусов с помощью специального шарнира в шее.)

– Чьих жизни и смерти? – поинтересовался он.

– Моих, – пояснил я и, прежде чем Энг отвернулся обратно к монитору, добавил: – Я сделал это. Я написал стихотворение для миссис Грей.

– Для миссис Грей! Ты теперь в неё влюблён?

– Нет, придурок. Оно о Люси, но для миссис Грей.

– Ты собираешься отдать училке поэму, посвящённую Люси? – Энг выглядел взволнованным. – Не кажется ли тебе, что она тебя поймёт неправильно?

– Ха-ха, смешно. Она думает, что я поэт, помнишь? Ну слушай, это займёт не больше минуты.

Энг простонал, но всё-таки склонился над клавиатурой.

– Ну я же просил, никаких стихов, но окей, так и быть, – пробубнил он.

Я откашлялся и гордо произнёс:

– Если бы она была моей.

Выдержал театральную паузу.

Энг снова повернулся ко мне:

– Это всё, что ли?

– Это, – ответил я презрительно, – заглавие.

И затем я прочитал всё стихотворение от первой до последней строчки. Энг стучал по клавишам, даже ни разу не хмыкнув и не прихрюкнув: говорил же вам, что получилось круто! Когда мой друг закончил, он распечатал копию, и мы оба внимательно рассмотрели готовый текст:

– Какое-то оно ну такое кривое, – заключил Энг.

– И вот так ты говоришь о моей душе, – возмутился я.

– И всё-таки, – продолжил он. – Разве стихи не должны быть странноватыми и не должны рассказывать буквально о том, чему они посвящены? И не следует ли использовать эти нелепые словечки вроде «томленье» и «ланиты»?

– Я же сочиняю стихи, а не путешествую во времени.

Энг протянул мне лист.

– Торопиться же не надо? Мне казалось, у тебя время до среды.

– Готов поспорить, ты и не хочешь вникать в детали, – парировал я.

– Рассказывай, ну. Ты же рвёшься всё вывалить.

Как он это понял? Я начал было думать, что Энг и правда немножко медиум.

– На следующей неделе у меня не будет времени, – признался я. – По-моему, у моей мамы психическое расстройство, так что через неделю я буду занят визитами к ней в сверхсекретную психолабораторию.

– Вау! А какие симптомы?

– Она печёт кексы и много плачет.

– Не может быть! Как и моя, – Энг выглядел восторженно.

Надо же, оказывается, он воспринял это всерьёз.

– Как думаешь, моя мама могла тоже сойти с ума? – спросил он.

Я немного пораскинул мозгами, а потом ответил:

– Твоя мама может быть сумасшедшей, но если это так, то она такая вообще всегда, потому что никаких изменений в её поведении в последнее время не было. Получается, она нормально-сумасшедшая, потому что это норма для неё.

– Нормально-сумасшедшая?

– Да, – подтвердил я, – тогда как моя мама обычно покупает выпечку в магазине и обычно же ржёт как гиена почти всё время. Поэтому все эти пекарско-плакательные дела реально ненормальны, и это значит, что она не в себе.

– Понял, – сказал Энг, и мне показалось, что он действительно понял, поскольку выглядел очень серьёзным. – Видимо, её придётся запереть в комнате, где нет доступа ни к каким пекарским принадлежностям, чтобы она ненароком не поранила себя лопаткой.

– О господи, – простонал я. – Атака лопаткой. Одно это может быть основой для уголовного дела!

– Преступление, – добавил Энг. – Особо тяжкое.

– И содержаться она должна в особо охраняемом месте, – продолжил я. – С охраной, собаками, колючей проволокой на случай, если она попытается сделать подкоп деревянной ложечкой, сбежать и испечь-таки пару пирожных.

– Или маффинов.

– Брауни.

– Оладьев, – это Энг произнёс уже со слезами на глазах.

И мы оба просто катались по полу, выкрикивая названия разных вкусностей – всех, какие только приходили нам в голову.