Читать книгу Ты – мне, я – тебе - Кристина Арноти - Страница 10

Во время таких приемов, который устроила миссис Кларк-Гаррисон, кинозвезды обычно хотят, чтобы их ласкали, продюсеры – чтобы их хвалили, а режиссеры, постоянно находящиеся на грани конфликта с собственным эго, вечные жертвы тревог и страхов, надеются на публичное признание их заслуг. Шиллер наслаждался славой, своим будущим успехом и своими перспективами на будущее. Надо было распустить слух о том, что Сольвейг должна была провести ночь у него. Он планировал устроить шикарный завтрак – часов около одиннадцати – в саду своей резиденции позади Родео-Драйв. Все, кто жил на Беверли-Хиллз, в Вествуде или Бель-Эре, принадлежали к одному обществу, обществу денег и славы. Те, кто по каким-то причинам разорялся, молча исчезали.

Вот уже много месяцев Шиллер опасался того, что Элен приедет в Лос-Анджелес. Ему достаточно было сказать только слово, и она лишилась бы права въезда в США, но он все колебался. Не стоило снова взбалтывать тину. Отсутствие средств должно было автоматически заставить Элен покинуть эти места. Она хотела найти решение. Раз в год она могла бы видеться с сыном здесь, на месте, в Лос-Анджелесе, в отеле, который ей указал бы он. Но у нее не хватило бы денег, чтобы воспользоваться этим разрешением.

Никто в надушенных салонах отеля не обратил внимания на суету на заднем дворе. Когда носилки с Элен ставили в «скорую помощь», Шиллер рассыпал комплименты Сольвейг. Режиссер шептал ей на ухо:

– Твоя комната приготовлена, как ты хотела: покой, порядок, тишина, роскошь. У меня дома ты будешь чувствовать себя божественно хорошо. Потерпи еще немного: гости хотят восторгаться твоим блеском.

– Ты так считаешь? – спросила Сольвейг, кладя свою изящную ладонь с накрашенными ногтями на руку Шиллера. – Правда? Все эти люди действительно восхищаются мной?

– Ты – их идол!

С того дня, когда она поняла, как время действует на ее тело, она, как и другие актрисы, ставшие кинозвездами, находилась во власти приступов тревоги и постоянно считала, сколько ей оставалось лет. Ее связь с Шиллером могла обеспечить ей еще три контракта. А потом что, уйти из публичной жизни? Тайно встречать старость на другом континенте? Почему бы ей не стать «старой американкой» в каком-нибудь второразрядном отеле в Италии? Несколько месяцев тому назад, возможно даже год, она начала бояться того, что потеряет место фаворитки этого режиссера. На горизонте появилась одна китайская актриса, красивая и молодая – лет тридцати. Шиллер привез ее из Шанхая. Потом она пропала, как и многие другие. Повезло!

Сюжет фильма «Потерпевшие кораблекрушение» беспокоил Сольвейг. Играть роль матери двадцатилетнего парня? «Дорогая Сольвейг, – объяснил ей Шиллер, – всему свое время. Парню всего двадцать лет. Ты могла родить его в очень юном возрасте. В этой роли ты будешь восхитительна. Боль матери, которая видит, как ее дитя погибает: кто выразит это лучше тебя? Твое имя будет на афишах сверху. Ты поднимешь бурю переживаний. Залы будут наполнены попкорном и носовыми платками. Уверяю тебя, Сольвейг, в этой роли ты будешь великолепна». Великолепна? Этого слова было недостаточно. Она потребовала более возвышенной оценки. «Гениальна. Ты будешь гениальна». В ее планы входило после съемок фильма «Потерпевшие кораблекрушение» сыграть в фильме «Анна Каренина». Она с удовольствием сыграет героиню великой русской мелодрамы.

Отношения между Сольвейг и Шиллером представлялись для публики романтическими, но основывались они на чисто коммерческой основе. Сольвейг не верила в физическую любовь, Шиллер занимался ею иногда без особой убежденности, разве только для того, чтобы показать свою мужскую силу. Их занятия любовью были суетливыми и утомительными. Проводя с ней выходные дни, Шиллер понял, что Сольвейг интересовало только ее собственное тело. Теперь же они были нужны друг другу для рекламы.

* * *

«Ах, какой вечер!» – воскликнула актриса, садясь в лимузин. Шофер повел машину. Чтобы добраться до темной улочки рядом с Родео-Драйв хватило чуть более двадцати минут.

– Пойдем, – сказал Шиллер Сольвейг.

Он протянул ей руку. Войдя на территорию поместья, она прошла по аллее, поверхность которой была шелковистой, как расстеленный бархатный ковер. Несмотря на близорукость и отсутствие освещения, она увидела справа от них какой-то странный предмет.

– А что там такое? – спросила она, указав усталым жестом на показавшийся в свете луны предмет.

– Качели. А рядом – песочница. У моего сына своя игровая площадка.

– А, – произнесла Сольвейг, – конечно… Вчера я забыла про малыша. Завтра я пришлю ему игрушки. Он любит плюшевые игрушки? Помнит ли он меня? Я так редко здесь бываю.

– Он еще ребенок, – сказал Шиллер.

– А видел ли он меня на экране?

– Сольвейг, ему всего семь лет.

– Сейчас все дети развиты не по годам, – возразила актриса.

– Нет. Он тебя в кино не видел.

Они вошли в салон, находившийся на одном уровне с садом. Навстречу им двинулся телохранитель. Он сказал, что нянька ушла, а ребенок спит. В доме царил порядок. Охранник доложил регистрационный номер лимузина, который стоял недалеко от дома двенадцать с половиной минут.

– Вы навели справки? Чья это машина?

– Она принадлежит миссис Кларк-Гаррисон.

Шиллер почувствовал удовлетворение: вероятно, Элизабет заезжала посмотреть, как он живет.

– Я хочу пройти в мою комнату, – сказала Сольвейг.

Ей хотелось, чтобы Шиллер сегодня от нее отстал.

– Бокал шампанского? – осмелился спросить он.

Она чуть улыбнулась.

– Дай, пожалуйста, стакан воды без газа.

– Давай посидим в салоне, всего несколько минут…

На ее лице появилось выражение боли. Шиллер не понимал, что люди могли уставать.

– У меня нет сил, – сказала она. – Уже два часа ночи. Я должна выспаться, чтобы хорошо выглядеть.

– Конечно, – пробормотал Рудольф.

Он повернулся к телохранителю.

– Горничная ушла?

– Да, сэр. Вы не предупредили, чтобы она осталась.

Шиллер покорно подал Сольвейг руку.

– Пойдем, я тебя провожу.

Большая спальня с балконными окнами, завешанными парчовыми шторами цвета увядшей розы, была восхитительна. Сольвейг нежно произнесла:

– Сегодня никакой близости, Рудольф. Я должна отдохнуть.

– Конечно, – с облегчением сказал Шиллер, – Но, коль скоро я здесь, я мог бы помочь тебе раздеться…

– Нет. Оставь меня. Любовь отложим на другой день.

– Как тебе будет угодно!

– Как тебе позвонить по внутреннему телефону?

– Надо нажать на клавишу с цифрой 3, – ответил Рудольф. – Я сразу же приду.

– Отлично, – сказала Сольвейг.

Оставшись одна, она прислушалась. Ей хотелось удостовериться, что никто не явится к ней без предупреждения. Расстегнула до бедер молнию, и платье раскрылось, как раковина. Сольвейг сразу стало легче дышать. Затем она начала вылезать из своего корсета. Сев на кровать, она вздохнула и взмахами ног отправила в дальний угол свои туфли. Обнажившись, она почувствовала опьяняющую свободу. Словно выпила спиртного. Ей захотелось надеть широкий хлопковый халат и домашние тапочки, распустить волосы, снять с лица макияж.

Днем горничная распаковала чемодан, который Сольвейг распорядилась доставить в дом Шиллера. Свою большую косметичку она нашла в ванной комнате. Она долго снимала макияж, сняла накладные ресницы, положила их в коробочку, которая была в ее косметичке. Нашла среди вещей просторную ночную рубашку. Начать когда-нибудь жить по-другому? Невозможно. Чтобы никто не предлагал ей контракт, чтобы не было восхищения, пусть и на расстоянии, чтобы не иметь любовников, которых она выносила ради благого дела, чтобы не было ни денег, ни лимузинов. Без всех прикрас она не стоит и гроша. В этом она была уверена.

Она вздохнула и легла спиной на мягкую кровать. Подушку она швырнула на пол: к лицу ничто не должно прикасаться. Скатала в валик махровое полотенце и положила его под голову, затем, скрестив руки на груди, принялась глубоко дышать. Благодаря самогипнозу, которому она научилась у одного из голливудских гуру, Сольвейг заснула.

* * *

Расставшись с Сольвейг, Шиллер отправился спать. Он вскоре почувствовал боль, которой так боялся. Едва успев надеть пижамные брюки, он стал тереть свою волосатую грудь. Аллергия. В эту минуту он был совсем не похож на человека с хорошими манерами. Он с дикой силой чесался. «У вас аллергия, – повторил ему врач. – Вместо того чтобы кашлять, вы чешетесь. Я выпишу вам успокоительное лекарство. Принимайте по полтаблетки каждый вечер. Вы сейчас находитесь на вершине вашей профессиональной карьеры, один ваш успех следует за другим: что же вы хотите? Обратиться к психиатру? Возможно, но хватит ли у вас терпения на то, чтобы освободиться от всех беспокоящих вас проблем путем разговора о них, доверяясь кому-то?» На заре Шиллер все еще продолжал чесаться, как каторжник. Он встал под душ и дал воде возможность охладить чесавшиеся места на теле. А потом плашмя упал на простыни.

Он был весь мокрый, с трудом дышал. Проглотил еще четвертушку таблетки. Ему все-таки удалось успокоиться, когда он подводил итоги. Он добился успеха, у него был сын. Как он его отвоевал? Неважно как, главное – по закону. Эта надоедливая француженка закончит свои дни в старом парижском доме на одной из этих душных улиц на левом берегу, где жили ей подобные люди: там нет ни единого деревца, нет кислорода, так, грязный город-музей. А здесь Элизабет даст ему денег, Воров будет лизать ему руки, Джимми должен будет привыкнуть стоять перед камерой. Оставалась только проблема с фотографом: – тот застал его врасплох вместе с китайской актрисой Су-Иин. Проблемы была вовсе не в фотоснимках: небо не обрушится, если люди увидят рыжую голову Шиллера между бедер его азиатской любовницы. Нет. Девица сама распространила слухи, против которых он был бессилен. Ее здесь уже не было, но слухи разрастались. А если люди поверят этой негодяйке… «Не надо больше об этом думать», – пробормотал он, взбивая подушку.

Открылась дверь. Он удивленно застыл. Стука в дверь он не слышал. Он натянул на себя простыню. Лица его не было видно, он был в темноте.

– Кто тут?

– Папа?

Он встал, обернув тело простыней.

– Тимоти, любовь моя, тебе не спится?

– Нет. Могу я лечь в твою постель?

Он пришел к нему, этот украденный ангелочек, с детскими кудряшками, с глазками, покрасневшими он слез и сна. Шиллер, как смог, привел кровать в порядок.

– Иди сюда, иди!

Шиллер прижал простыню к своей груди, словно хотел сдавить ее, стереть, заставить исчезнуть расчесанные места. Ребенок прижался к нему и сказал: