Читать книгу Моя темная королева - Кристина Тэ - Страница 4

Часть I. Принц и ведьма
Глава 1. Птица в мешке

Оглавление

Когда ты появилась на свет, моей матери не было и шестнадцати, и она, как прочие юные фрейлины королевы, бледным изваянием стояла у ее покоев и вслушивалась в предсмертные крики роженицы за дверью.

Когда король решил тебя убить, моя мать уже и сама была на сносях, но это не помешало ей – единственной – воспротивиться своему господину.

Когда мне было пять, а тебе восемь, матушка рассказала нам о тех днях. И о твоей немыслимой стойкости: ты молча пришла в этот мир и молча готовилась его покинуть.

Теперь ты так же молча сжигаешь дотла города.


Бронак встречает меня с равнодушием древнего исполина, даже не заметившего очередной букашки в своих ветвистых корнях. Его длинные пыльные улицы, точно узловатые пальцы старика, цепляются за каменистый берег моря, а на изъеденных солью и временем стенах домов каждую секунду появляются новые трещины-морщины. Солнце давно перевалило за полдень, но по меркам столицы людей на рыночной площади почти нет, и все равно здесь больше жизни, чем я видела за долгие месяцы пути. Я даже слышу детский смех – тихий и неуверенный, но прекрасный, как трель иволги.

Бронак готов очнуться от послевоенного сна. И я надеюсь, что следом воспрянет и все королевство.

Мои крепкие скрипучие сапоги стучат по бесцветным мостовым тысячелетнего города; в заплечном мешке недовольно ворочается Кайо – ему тоже хочется взглянуть на колыбель, с которой началась наша жизнь и где мы никогда не были. Но свет слишком яркий и до заката еще несколько часов, придется ему потерпеть.

Улицы пахнут морем и порохом, большая часть окон заколочена, и только несколько домов на моем пути сверкают новенькими стеклами. Я щурюсь, ослепленная отскочившими от их глади солнечными лучами. Щурюсь и улыбаюсь.

Да, Бронак открывает глаза. Наконец-то.

Трудно представить, каким он был прежде. Может, и впрямь усыпанным красочными витражами, золотыми флюгерами, багряными стягами да брызгами неумолчных фонтанов, как рассказывала мама. А может, таким же, как теперь, – словно выцветшим на солнце и припорошенным пеплом сгоревших судеб.

Мне, в общем-то, все равно. Уверена, я любила бы его любым, выпади мне шанс расти на этих улицах, а сейчас все здесь мне чуждо – независимо от яркости цветов и витиеватости узоров на фасадах. Сердце не ёкает, не стучит в висках судорожным «дом, дом, дом», не полнится тоскою и радостью. Это просто еще один город на моем бесконечном пути, хотя, вероятно, на дворцовых руинах все будет иначе. На дворцовых руинах мне вряд ли удастся противиться зову прошлого, однако туда я как раз не спешу, словно пытаюсь оттянуть миг неизбежной встречи с самыми жуткими деяниями твоих рук.

Вместо этого еще добрый час я толкаюсь на рынке, впитывая его разноголосицу, затем сворачиваю в проулок и по запаху нахожу неприметную едальню, манящую прохладой полупустого зала и ароматом свежей сдобы. У стойки, нависнув над пузатыми кружками, о чем-то шепчутся два старика, да трое одиночек обедают за щербатыми столами – вот и все здешние гости. В мою сторону никто даже головы не поворачивает, несмотря на громко скрипнувшую и хлопнувшую дверь, и я спокойно пробираюсь в дальний угол, откуда всех видно, а если повезет, то еще и слышно.

Через секунду рядом появляется угрюмый трактирщик, на удивление молодой, но такой же серый и поникший, как сам город, и равнодушно перечисляет короткий список нехитрых мясных блюд, которые я могу получить, и с десяток видов хлеба, от ягодного до имбирного. Он же чуть позже приносит мне рагу и душистый взвар и снова растворяется где-то на задворках, а посетители меж тем даже поз не меняют и жуют, кажется, еле-еле.

Я, не сдержавшись, разглядываю их исподлобья, да толку никакого: один, поджарый и плечистый, с выбритыми висками и черным ежиком волос, не поднимает лица от тарелки; второй, тонкий и гибкий, не снимает капюшона; старики сидят ко мне спиной, и лишь грузный и явно обеспеченный бородач виден как на ладони, но совершенно мне не интересен.

Я быстро отвожу глаза, пока не привлекла ничьего внимания, и набрасываюсь на первую за долгое время горячую пищу. И до того увлекаюсь, что вздрагиваю, когда один из стариков подает скрипучий, как ржавое колесо, голос:

– Эй, Охотник, ты ведь тоже его видел! Скажи этой развалине, что я не брешу.

– Кого видел? – вяло отзывается, очевидно, Охотник, сидящий за ближайшим ко мне столом, при этом так и не поднимая головы от давно опустевшей тарелки.

– Кого-кого, олвитанца безглазого. Почитай, седмицу слепо по округе шарит да на руинах дворцовых сидит – никак яйца высиживает. Али вру?

Наверное, я перестаю дышать, потому что зал подергивается дымкой и начинает вращаться, но тихонько вскрикнувший Кайо приводит меня в чувство. Он так и сидит в мешке и, встрепенувшись, едва не падает со скамьи – я едва успеваю ухватить холщовую лямку. Едоки же на птичий клекот внимания не обращают, но беседа о безглазом олвитанце их слегка оживляет.

– Не врешь, – наконец отрывается от тарелки Охотник, и я вижу, что левая сторона некогда красивого лица совсем еще молодого мужчины изборождена глубокими шрамами. – И впрямь ходит слепой по городу, про королей да принцесс расспрашивает и на руинах гнезда вьет. Бургомистр послал было нас его прогнать, да жалко ж калечного.

– Ишь, жалостливый какой, – фыркает бородач за соседним столом. – Будто сам не калечный.

– Правый глаз у меня отлично видит, – отвечает Охотник, – мимо морды твоей не промахнусь. Да мимо такой и слепец бы не промахнулся…

– Вражину бы с таким пылом гнал, как своим угрожаешь, – встревает третий, скинув капюшон и внезапно оказавшись худощавой девушкой с толстой рыжей косой и чистым, звонким голосом.

– Да какой из него вражина – шагу без палки ступить не может.

– И поздно его уже гнать, – поддерживает затеявший этот спор старик. – Вот года три назад надо было корабли их на подходе топить, а вы встречали как дорогих гостей. Теперь жизнь у них не слаще нашей.

– А то и горше, – бормочет его сосед, – раз к нам побитые ползут.

После изначального тягостного молчания столь бурная беседа, да еще и на волнующую меня тему, сбивает с толку. Я ошалело моргаю, прижимая к груди мешок с притихшим Кайо, и перевожу взгляд с одного незнакомца на другого. Я, конечно, хотела послушать местные сплетни, но они будто нарочно… Не бывает таких совпадений.

– А ты что думаешь, парень?

Я не сразу понимаю, что вопрос обращен ко мне, и несколько секунд молча глазею на задавшего его Охотника.

– Я? – уточняю внезапно севшим голосом.

– Ты, ты, – хмыкает первый старик – лысый как коленка. – Или думал, мы все тоже слепцы, что тот олвитанец, и чужака не приметим?

Его седой приятель кивает.

– Приметим-приметим. Но на еще одного олвитанца ты не тянешь, уж больно бледный.

– И мелкий, – вновь фыркает бородач.

– Для тебя все мелкие, в ком хотя бы пяти пудов не наберется. – Девушка закатывает глаза.

– Я не олвитанец, – быстро вставляю я, почти сползая под стол.


Раз уж приняли за парня, то и не стоит доказывать обратного, хотя обмануть кого-либо я не стремилась. Просто нет во мне девичьей мягкости, давно нет, а волосы так и вовсе с самого детства ниже плеч не отрастают – твоя месть за неосторожно брошенное слово.

– Так что скажешь, не олвитанец? – вновь спрашивает Охотник, прищурив правый глаз. Левый под гнетом шрама и так остается закрытым. – Стоит прогнать слепого из города или пусть себе бродит?

– Зачем гнать, если зла от него никакого, – тихо отвечаю я, и здесь бы остановиться, но я слишком долго молчала. – Всякий может в беде оказаться, лучше б спросили, чем помочь.

– Тьфу, никак святошу к нам занесло, – сплевывает лысый старик и вдруг отворачивается, вновь нависнув над кружкой.

Остальные четверо и затаившийся в тенях трактирщик согласно гудят.

– Ты тут поменьше помощь ближнему проповедуй, малец, – советует напоследок Охотник, не то скривившись, не то улыбнувшись, – или вперед слепого из города погонят.

И на этом они теряют ко мне всякий интерес. Рыжая быстро подсаживается к Охотнику и, склонившись, что-то жарко шепчет в его уцелевшее правое ухо. Их грузный собеседник в который раз фыркает, бросает на стол монеты и размашисто шагает к выходу. Старики тихонько ворчат друг на друга, похоже, продолжая спор в более тесной компании. А надо мной вновь нависает тень трактирщика.

Вот только смотрит он не на меня, а на мой чересчур подвижный мешок.

– Выпусти тьму, – говорит наконец трактирщик, не дождавшись от меня ни слова. – Здесь никто не обидит.

Я не удивлена, что он знает про мою вторую половину. Думаю, все здесь знают, раз уж с ходу обозвали святошей, и зла никто из них действительно не причинит. Вот только мешок защищает Кайо отнюдь не от людей и даже не от монстров. Мешок бережет его от любого проблеска солнечного света, а обеденный зал, несмотря на затененность, все-таки не глухой подпол. Мало ли, занавеска на окне дрогнет, или дверь кто-нибудь распахнет так широко, что лучи и до нашего угла дотянутся.

Кайо не просто тьма, которая отделилась от меня, как и от всякого пастыря, в раннем детстве, позволяя целиком сосредоточиться на светлых чарах. Нет, он лишь часть этой тьмы, ибо остальное вернулось в мои вены в миг недолгой смерти, и теперь Кайо недостает силы сопротивляться солнцу.

Неуязвим он только по ночам.

Я неуверенно качаю головой, накручивая на запястье лямку.

– Моя тьма особенная, – все же объясняюсь полушепотом я.

Вряд ли трактирщик что-то понимает. Он хмурится, сверлит взглядом мешок, будто надеется прожечь в нем дыру или увидеть сквозь плотную ткань, но затем все-таки кивает и снова уходит.

Я стараюсь доесть побыстрее. Вдруг начинает казаться, что каждый в этих стенах в курсе, кто я такая, что задумала и куда направляюсь. И разговоры их неслучайны, и на тьму мою они хотят взглянуть, убедиться…

Глупость, конечно, несусветная. Обо мне и в лучшие времена никто не знал, так с чего бы чему-то меняться сейчас? Но доводы разума спокойствия душе не добавляют, и, быстро сунув оставшийся кусок хлеба в карман, а на стол положив несколько монет, я вскакиваю, готовая уйти.

И утыкаюсь носом в широкую грудь Охотника.

– Мы проводим, – слышу я над головой его тихий голос и отшатываюсь.

Они стоят плечом к плечу, Охотник и рыжая. И смотрят на меня одинаково насмешливо и будто с жалостью.

– Куда? – переспрашиваю глупо.

– Во дворец, – чеканит рыжая, и они, развернувшись, шагают к выходу.

А мне ничего не остается, кроме как бежать следом.


Рыжую зовут Искра, и я не решаюсь уточнить, настоящее это имя или прозвище. Сама я не представляюсь, да никто и не спрашивает, хотя мы плетемся прочь от заходящего солнца уже не менее получаса. Им будто плевать, кого провожать, и развлекать меня беседой никто не собирается, а я всю дорогу мучаюсь догадками, но рот упрямо держу закрытым. Это почти несложно… я привыкла.

Но то ли лицо мое красноречивее всяких слов, то ли таких, как я, у них по пять штук на дню и все одинаковые, но Искра наконец снисходит до объяснений. Правда, лишь когда мы минуем последние дома, от которых веет теплом и жизнью, и ступаем на землю настолько омертвевшую, что ни один росток не успевает сквозь нее продраться, погибая еще до рождения.

Дворец отнюдь не строился на задворках города – напротив, когда-то городские улицы струились вокруг величественных стен, точно ленты у ног танцовщицы. Теперь же Бронак будто испуганно отползает от этой обугленной груды камней все дальше и дальше, грозя вскоре погрузиться в морскую пучину, лишь бы избежать напоминаний о горестях, его сломивших.

– Наши старики кое-что умеют, – говорит Искра, пока я старательно выравниваю дыхание.

В носу и горле свербит, и чудится, что с каждым шагом ноги по колено проваливаются в пепел, но, глядя вниз, я вижу только прочный серый камень.

– Они чувствуют, какие тревоги терзают путников, – продолжает Искра. – Какие вопросы роятся в чужих головах. И куда повернет их судьба в ближайшее время. – Она останавливается и оборачивается ко мне. – И раз при тебе они заговорили о руинах и олвитанце, значит, сюда тебе и дорога.

– А вы?.. – Я не заканчиваю, но того и не требуется.

Искра понимает:

– А мы следим, чтоб чужаки попусту по городу не шатались. Слишком уж много от вас проблем. Проще проводить, чем потом их разгребать.

«Убить чужака или вышвырнуть из города еще проще», – думаю я, но идей подкидывать не хочу. Тем более таких, что выдадут во мне совсем неправильного пастыря.

– Что с твоей тьмой? – спрашивает Охотник, словно тоже читает в чужих головах.

Он шагает чуть позади, и приходится до боли прикусывать щеку, чтобы не оборачиваться каждую секунду. Его взгляд как вонзился сразу тонкой иглой меж лопаток, так и не сдвинулся ни на волосок за все время пути.

Я дергано пожимаю свободным от мешка плечом и молчу. Пытать меня никто и не помышляет.

– Пришли, – вскоре сообщает Искра, но я и без слов это знаю.

Уже давно увидела чудом уцелевшие кованые ворота, будто зависшие в воздухе без всякой поддержки, и каменный остов дворца, похожий на скелет древнего чудовища. Казалось, оно вот-вот взмахнет тяжелыми крыльями и извергнет пламя из своего непроглядно черного нутра.

До сих пор я старалась не присматриваться, изучала раздробленную мозаику под ногами, представляла, какой эта площадь была прежде, искала мельчайшие признаки жизни в этом гиблом месте, но теперь прятать взор уже не получится. Я поднимаю глаза и… больше не вижу монстра. Вблизи груда камней – это просто груда камней.

– В город его не приводи, – предупреждает Охотник, пока я завороженно глажу пальцами шершавые и почему-то теплые железные прутья ворот.

Подушечки тут же становятся черными.

– А лучше убеди убраться отсюда, – поддерживает Искра. – Сам можешь… погостить. Пастыря, тем более совсем мальчишку, никто не тронет.

Я киваю, хотя гостить не собираюсь, ведь если в Бронаке и есть нужная мне вещь, то именно во дворце. Город же… пусть спит спокойно. Он и так многое пережил.

Искра и Охотник не прощаются. В какой-то момент я просто понимаю, что больше не слышу даже их дыхания, оборачиваюсь и вижу удаляющиеся спины. Кайо в мешке глухо ухает и, кажется, норовит выбраться на волю.

Я смотрю на почти закатившийся огненный шар.

– Еще чуть-чуть, – обещаю тихо и обхожу ворота.

Не открывать же их, в самом-то деле, когда рядом не осталось стены.

Найти дорогу в этом нагромождении обломков довольно сложно. Я воскрешаю в памяти материнские рассказы, пытаюсь мысленно нарисовать образ того, живого и шумного, дворца, но в итоге лишь примерно определяю расположение тронного зала, да и то умудряюсь заблудиться. Вокруг только черный камень и едкая пыль. Все уцелевшие ценности давно вынесли местные, а потом наверняка еще раз подожгли пепелище, чтобы начисто стереть королевскую семью из жизни Бронака. Будто их втоптанных в землю костей недостаточно.

Думаю, тебе бы понравилась эта картина. Понравилось бы бродить среди руин босиком, чувствуя, как под ногами рассыпаются прахом останки твоего отца.

Мне же хочется взобраться повыше – может, тогда получится отыскать мертвое сердце этого лабиринта.

Чуть позже, с ног до головы вымазанная сажей и взмокшая от усилий, я стою на необъятной глыбе сросшихся камня и железа и смотрю на того, о ком говорили в таверне.

Действительно, слепой олвитанец совсем близко. Сидит, скрестив ноги, на вздыбленном и растрескавшемся полу перед троном, которого словно и не коснулись твои разрушительные чары, огонь и человеческая жадность. Я вижу блеск драгоценных наверший, вижу детально вырезанные оскаленные пасти хранителей правящего рода в изножье и вижу, что это не просто слепой олвитанец, а один из твоих спасителей.

И мой несостоявшийся убийца.

Моя темная королева

Подняться наверх