Читать книгу На кончиках пальцев - Кристофер Ройш - Страница 3

Кончики пальцев скользили вдоль шероховатой страницы книги, медленно, словно желая прочувствовать подушечкой каждый росчерк чернил, каждую букву, что черной линией впиталась в плотную бумагу. Кончик носа замер в каком-то жалком миллиметре, и легкие жадно втянули специфический аромат новой книги, только вышедшей из типографии, не тронутой еще никем, кроме него. Ноа на самом деле никогда не понимал книги. Они словно были созданы в разных плоскостях, что всё никак не могли пересечься, говорили на разных языках, даже если разговор шел душами, и все равно они манили.

Плотная, немного шершавая, ее было приятно касаться, изучать маленькие неровности гладкого листа, словно они могли что-то значить. Сокрытый между строк шрифт Брайля, что таил в себе истинный смысл книги. Ноа никогда не читает их, но уверен, что может узнать почти что каждую. Прикоснуться, почувствовать куда глубже, чем несут в себе черные росчерки строк. Он знает истинное очарование книг, которое не замечают другие.

Книги нужно уметь чувствовать душой, касаться страниц всем своим нутром, чтобы они ответили тебе, раскрыли историю, которую столь трепетно хранят внутри себя. Ноа Бэккер умел касаться телом. Чувствовать каждой клеточкой, пропускать через себя и видеть то, что другие не могли видеть глазами. Каждое касание отдавало внутри яркой вспышкой, а если сомкнуть веки – на черном фоне полыхали тысячи искр, где каждый цвет имел свое неповторимое значение. Кожа покрывалась мурашками, а дыхание становилось чаще.

«Прошу прощения…»

Легкое касание кончика пальца вдоль страницы книги, а перед глазами – молочного цвета рябь и приятное урчание точно старого патефона, что вот-вот тихо заиграет стертой годами пластинкой. На столе – вчерашние цветы, остывший кофе; молочная занавеска колышется осенним ветром – это всё одно касание к странице книги. Он чувствует, о чем она говорит, и пусть этот экземпляр совершенно новый, старая история несет в себе отголоски былых мотивов. Кружевных скатертей, яблочных пирогов и скрипки – записи на небольшом кругляшке пластинки. Эта книга дышит стариной, несет в себе ее неизгладимый след, к которому хочется прикасаться снова и снова.

– Прошу прощения… – звучит через толщу воды, непроходимые слои воспоминаний, которыми с ним делится книга; сливается с ними где-то между пирогом и скатертью, ложится на хриплый звук патефона, и все это кажется очень гармоничным, настолько, что…

Совсем робкое, почти неощутимое касание к руке – и Ноа прошибает дрожь. Кожа покрывается мурашками, а почти прозрачные волоски встают дыбом. Вчерашние цветы опадают, скатерть сползает со стола, рассеивается запах пирогов и яблок, патефон больше не звучит. Его, словно по инерции, ведет в сторону, а руки крепко прижимаются к груди, и книга с глухим, омерзительным звуком опадает на пол, ударяясь твердым переплетом о затертую древесину ламината. Внезапные прикосновения всегда слишком яркие, почти болезненные на коже. Дыхание сбивается, словно наружу рвется напуганный писк, но так и остается внутри, – это уже слишком.

– Простите, я не хотел вас напугать, – молодой парень – консультант, как гласит бейджик, – мягко улыбается. Он поднимает книгу и протягивает ее назад посетителю, но тот никак не реагирует. Смотрит испуганно, дышит тяжело, даже виски покрылись легкой испариной – всего лишь резкий скачок давления, реакция на неожиданное появление кого-то рядом.

– Все в порядке, я просто задумался, – ему неловко, даже немного стыдно: поглощенный изучением очередных белоснежных страниц, он ушел так глубоко в себя, что и не заметил. Очередной неловкий шаг в сторону, а после еще один – Ноа медленно обходит консультанта, не сводя с него взгляда, словно тот может выкинуть еще что-то неожиданное. – Не хотел доставить неудобств, – губы изгибаются в подобии неловкой улыбки, больше похожей на спазм, и юноша быстро семенит в сторону выхода.

Его щеки смущенно горят, и он чувствует себя очень неловко. Такое и раньше случалось, конечно. Он в этом магазине не в первый раз, не в первый раз уходит в свой собственный мир, поглощенный приятными ощущениями, и не в первый раз консультанты пытаются привести его в чувства. Но впервые его трогали без разрешения, не через ткань одежды, а… вот так. Кожа к коже. Так откровенно.

Кофейный шарф плотнее окутывает шею, прячет собой замысловатое плетение латиницы – татуировку, тянущуюся вдоль шеи от мочки уха, утопая под воротом свитера. Он торопится скрыться в бесконечном потоке людей, словно кто-то из них может посмеяться над неуклюжим юношей. В реальности – никто даже не обращает внимания. Мегаполис похож на пчелиный улей, где каждая маленькая ячейка занята только своими проблемами, никому из них не нужен на первый взгляд и вовсе мальчишка. Немного взъерошенный из-за порывистого влажного ветра, тесно укутанный в шерстяное пальто цвета высохшей древесины, он привлекает чужой взгляд, короткий, словно и вовсе случайный, только потому, что выделяется на фоне серой массы, упакованной в строгие пиджаки и цвета мокрого асфальта пальто. Массивная подошва ботинок врезается в гладь очередной лужи, которую и не заметить под толстым слоем опавших листьев, а юноша сворачивает в тесный квартал, скрываясь от равнодушных взглядов и встречаясь лицом к лицу с особенно голодным ветром в пролете между домами. Холодный, он все сильнее ерошит волосы, что топленым молоком спадают на глаза, пробираясь под тонкую оправу очков, заставляя раз за разом встряхивать головой. Ноа торопится.

На противоположной улице, где поток людей чуть меньше, а количество художественных лавок на один пролет достигает рекордного количества, под раскидистым каштаном ютится крошечная кофейня. Совершенно неприметная, непопулярная, чаще встречающая давно знакомых посетителей, которым «стаканчик горячего с собой и имбирное печенье в конвертик», ее всецело обожал Ноа. Два года назад их свел осенний ливень, сладкое какао с соленой карамелью и все то же имбирное печенье, не похожее ни на одно из тех, что он пробовал. Это была любовь с первой чашки, а после – и с первого взгляда, когда круглые очки в позолоченной оправе вынырнули из внутреннего кармана, спасаясь в нем от дождя, и вновь очутились на переносице. Паркет цвета эспрессо и стены – американо с молоком, пять столиков, совершенно не подходящих по форме друг к другу, и темного, но оттого не менее приятного глазу, зеленого цвета барная стойка, ютящая на себе множество стеклянных баночек с разными сортами кофе. Стилизованные под старину деревянные стулья совершенно непривычно соседствовали с широкими под кожу креслами, а неглубокую нишу в стене более чем органично занимал застекленный шкаф, заставленный сугубо кофейной утварью. Это было красиво.

Ноа влетает в нее с очередным порывом ветра. Замирает на секунду, словно пересёк финишную черту марафона, и переводит дыхание, впуская в легкие согревающий кофейный аромат. Настойчивое чувство уютного тепла просачивается под кожу, оседая горчащим ароматом имбиря, и, стряхнув с плеч влажный озноб, юноша проходит вглубь. У самой стойки, за столиком, утонувшим в выемке стены, его уже давно ждали, потягивая американо с миндалем в прикуску с парой кругляшков фирменного печенья. Лукас совершенно не обращал внимания на нового посетителя, ставшего продрогшей тенью за его спиной; увлеченный очередным изыском литературы, он затаив дыхание скользил подушечками пальцев вдоль страницы. Вот уж кто говорил с книгами на одном языке, ценил ощущения, подаренные сюжетом, окунался в вымышленный мир с головой, влюбляясь в персонажей больше, чем в живых людей.

– Давно ждёшь? – холодные руки опускаются на плечи, сокрытые теплым свитером, и юноша за столом вздрагивает, чудом не сбивая чашку на пол.

– Боже, у меня сердце стало, ты в своем уме вообще? – Лукас недовольно шипит, не желая нарушать уют кофейни руганью, и только больше хмурится, получая в ответ тихий смех. Такая ситуация для них не впервые.

«Мне иногда кажется, что ты как кот: ходишь на подушечках», – после очередной начавшейся слишком внезапно встречи Лукас обмахивался тетрадью, переводя дыхание, что комом стало в горле от неожиданного появления друга за спиной. Ноа же считал это весьма забавным – все же умение сливаться со стенами и растворяться в тихом шуме порой было очень уместным.

Пальто неуклюже цепляется за вешалку, шарф утопает в прорези рукава, тихий скрип деревянных ножек о пол растворяется в приятном шуме, а Ноа садится сбоку в желании быть чуть ближе к другу, чем противоположный конец аккуратного круглого столика. Еще холодные с улицы пальцы находят чужие, теплые, почти горячие от чашки какао, без слов говоря: погрей. Они немного короче, более мягкие, даже пухленькие, и их приятно касаться – нажимать на самые подушечки, точно у домашнего кота, что успел привыкнуть к подобному. А ведь Лукас и есть кот, хоть и грешит подобным на Ноа, что ходит на подушечках. Его прикосновения всегда нежные и мягкие, а сам он спокойный и миролюбивый, немного ленивый и чертовски рассудительный. Большой, пушистый и мягкий, с раскосыми глазами и часто успокаивающей улыбкой, живущий на диване; вот только об этом Ноа не признается, зная, что такое сравнение вряд ли по достоинству оценит сам «кот».

Улыбаясь собственным мыслям, стараясь не выдать их характер ни улыбкой, ни взглядом, юноша отворачивается к стойке, привлекая внимание уже знакомой девушки-бариста, и, обаятельно улыбаясь, делает свой заказ.

– Не думал, что мы увидимся так скоро, неужели все закончил? – Лукас охотно обхватывает холодные пальцы собственными, потому что физически не может долго злиться – слишком добрый. А Ноа – слишком ребенок: пусть ему уже и двадцать четыре, эту склонность озорничать, кажется, не выбьет из него никакой возраст.

Он мягко сминает в ладони тонкие пальцы, пытаясь отогреть их, побелевшие от холода. Они слишком тонкие, аккуратные, музыкальные, – хотелось бы сказать, но вместе с тем кажутся необычайно сильными, жилистыми, что и не странно, если вспомнить суть его профессии. Лукасу они нравятся, даже очень, особенно сейчас, когда фаланги пальцев пестрят столь дерзкой на первый взгляд вязью чернил. Это не было необдуманным шагом, импульсивным поступком. Нет. Каждая короткая фраза, выведенная опытной рукой мастера, несла глубокий смысл, тесно сплетённый с жизнью юноши. Так же, как и та, что была на шее, начинаясь за ухом и утопая в выемке ключицы. И та, что каждой буквой следовала изгибу ребер на пару сантиметров ниже верхушки сердца. Возможно, были и ещё – те, о которых не знал Лукас и, возможно, не знал никто, кроме Ноа и мастера, создавшего их, но это было далеко не его дело. Он любовался тем, чем было дозволено. В недалекие годы их студенчества он нередко рисовал кисти его рук, потому что считал их красивыми, а Ноа это даже льстило, и он «позировал» – замирал на общих лекциях, приняв одну позу, и дожидался, пока друг сделает все необходимое. Это было забавно. И именно благодаря этому сейчас стены его квартиры украшают на первый взгляд небрежные, на деле же четко выверенные картины, главным элементом которых являются его собственные руки.

– Вчера сдал последний заказ студии и решил взять небольшой отпуск – на месяц или около того, поработать для себя, а когда финансы прижмут – продолжу, – звук опустившейся на стол чашки на секунду привлекает к себе внимание, как и маленькое блюдце с двумя кругляшками домашнего зефира и тем самым фирменным печеньем с имбирной горчинкой и сладостью тростникового сахара.

Беспроигрышное сочетание для любого, даже очень пасмурного дня: горячее какао с парой подушечек маршмеллоу на верхушке, сладость и Лукас. Особенно Лукас.

Они были знакомы уже шесть лет – с начала первого курса, что свел на совмещенной паре истории искусства. Тогда еще немного пухлый, улыбчивый, в забавных круглых очках, похожих на те, что сейчас носит сам Ноа, они подружились слишком быстро. Более старший Лукас напоминал кусочек свежей выпечки: всегда теплый, чего не скажешь о постоянно замерзающем младшем, всегда приятно пахнущий чем-то вкусным и очень мягкий, чего сам невероятно смущался и что доставляло невыносимое удовольствие Ноа. Лукас был и до сих пор оставался воплощением тепла и уюта. Хранил в своих прикосновениях эфемерный флер имбирного печенья, треск камина в приглушённом свете гостиной, с толстой книгой на коленях и пушистым флисовым пледом. И его объятия стоили поистине много: даже несмотря на то что от былой мягкости остались лишь щечки, уют жил в нем самом, хранимый и передаваемый бархатными прикосновениями нежных рук, что за свою жизнь вряд ли держали что-то тяжелее кисти. Он был особенным, и Ноа тянулся к нему, желая хоть ненадолго прикоснуться к чему-то столь потрясающему, искреннему и чистому.

Опуская взгляд на сплетённые с руками друга кисти, он не мог сдержать мягкой улыбки, прикрывая на секунду глаза. Хотелось наконец спокойно выдохнуть, отогнать прилипшую столь крепко суету улицы, холодный, промерзший ветер, что ещё парой минут назад пытался пробраться под пальто, щекоча тощие бока, и опуститься виском на чужое плечо. Лукас был бы не против, он никогда не против, давно привыкший к подобному поведению друга.

– Есть какие-то особенные идеи? – послушно выпуская едва ли согревшиеся пальцы из собственной мягкой хватки, старший наблюдал, как те обвили ещё горячую чашку, поднося к губам, и последовал примеру, вспоминая о собственной с чуть остывшим кофе.

Ноа на несколько секунд выпадает из диалога, обжигает кончик языка горячим напитком и ловит губами подушечку мягкого зефира. Выдыхая блаженно, чувствуя, как шоколадное послевкусие играет со сладостью маршмеллоу, а по телу разливается тепло, убирая последние капли промерзшей осени, пробираясь под свитер и окутывая. Идеально.

– Пока нет, но есть желание и настроение, так что и идея найдется, – зная, что Лукас все ещё ждёт его ответа, он тихо продолжает. Печенье немного крошится, стоит отломать от него кусочек, но сладостью тает на языке, вызывая улыбку. – Как у вас с Маттео?

– Недавно решили попробовать написать картину вместе. Новый опыт, новые горизонты… – Лукас улыбается отчасти смущённо, ворует кусочек зефира с чужого блюдца, просто чтобы занять чем-то руки и не сидеть как истукан.

Чему здесь смущаться он и сам не знает, но ему это кажется довольно интимным. В памяти всплывают их первые совместные скетчи, что рождались точно сами собой, подпитываемые ожиданием общих друзей и ароматом кофе в этой самой кофейне. Не договариваясь, не обсуждая, они без труда дополняли штрихи друг друга, создавая незадачливые рисунки, и это завораживало. Словно игра, в которой оба они остаются победителями. Именно это подтолкнуло к чему-то большему, дало вдохновение постичь новую вершину, совместную.

– То есть жить вместе вам недостаточно? – Ноа едва ли понимал всю глубину. Ему подобное было слишком далеко – он никогда не работал с кем-то в паре, не считая это нужным и удачным. Немного эгоистичный, когда дело касается его работ. – Не боитесь, что разругаетесь на почве расхождения взглядов?

– Нет, – едва заметно качая головой вместо ответа, старший легко улыбается, очерчивает кончиком пальца угловатый рисунок стола и тихо продолжает: – Картина требует полного взаимопонимания, полного доверия и умения слышать друг друга, когда каждый вздох в унисон и чужое сердцебиение в такт с собственным.

– Звучит как секс, – Ноа фырчит, находя это забавным, даже интересным. Он более чем уверен, что все из вышеперечисленного у них есть. Соблюдено в нужных пропорциях, чтобы в итоге получить не только потрясающую картину, но и стать еще немного ближе.

– Это больше, чем секс, поверь мне, – старший кажется еще куда более воодушевленным, столь тесно коснувшись этой темы, вновь вдохновившись собственными словами. Вытягивая на секунду спину и даже чуть повышая голос, тут же тушуясь и вновь склоняясь к чашке, словно и не он это был. – Даже он не требует такого доверия и единения с партнёром, – продолжая уже куда тише, более смущенно.

Он ведь и в самом деле так считает. В современном мире секс обесценился, да и был ли он вообще когда-то так ценен, чтобы стать вровень с самым настоящим искусством. Люди перестали быть разборчивыми, если и вовсе были когда-нибудь, перестали ассоциировать секс с любовью, поставив на ступень физиологических потребностей, и это, возможно, правильно. Это часть нашей физиологии и то, что необходимо телу почти как еда и вода. И это же лишает его толики романтики. Найти партнера – дело пяти минут, не обязательно даже имя. А для одной картины нужна связь, самая настоящая. Нужна любовь.

– Что насчёт тебя? Как дела у вас с Элиз? – между тем он ненавязчиво меняет тему, потому что такие разговоры его смущают, а ещё немного страшно говорить наперед, потому что общую картину они только начали, а хвалиться заранее – очень плохая привычка. Ноа это понимает, сам такой же, оттого охотно поддаётся даже этой теме.

– Перерыв в отношениях был в самом деле необходим, – он делает короткую паузу, чтобы подобрать нужные слова, и все же тихо выдыхает.

– Привели в порядок мысли и разобрались со своим недопониманием? – Лукас любопытно выгибает бровь, потому что ему, если честно, были совершенно непонятны эти отношения. И остаются непонятны до сих пор.

Возможно, так получилось из-за того, что сам Ноа не очень любил говорить о личном, оставляя его только между двумя, и старший бесконечно уважал это его качество, и вместе с тем он совершенно не понимал, что заставило друга начать эти отношения и так долго за них держаться. Они ведь совершенно не подходили друг другу.

– Решили, что по отдельности нам лучше, – Ноа признается точно нехотя, вздыхает и впервые словно чуть отворачивается от друга, обосабливается, хоть со стороны это и выглядит как смена положения на более удобное. Он жмется спиной в спинку стула и подносит ближе к груди горячую чашку. Ничего особенного на первый взгляд, но Лукас уже знает это – младший защищается.

Защищается от собственных неприятных воспоминаний, хоть и знает, что эти вещи в нем самом и никак не в окружающих. Глупый инстинкт переживать все тревоги самостоятельно, в одиночку, хотя больше всего хотелось бы поддержки. Лукас знает все, знает прекрасно, оттого робко тянется ладонью к другу, под столом, чтобы не привлекать лишнего внимания окружающих, что могут понять их неверно. Он мягко накрывает его колено ладонью, чуть сжимая, и это, кажется, работает.

Ноа едва заметно расслабляется, приподнимает уголки губ в скупой, но благодарной улыбке, и сам тянется к руке друга, сжимая горячие пальцы в собственных.

– И ты с этим согласен? – не уверенный, а стоит ли продолжать, но рискует, ступая не иначе как на тонкий лед, и наблюдает за реакцией младшего, просто чтобы знать, когда стоит остановиться и сменить русло.

– Да, – нехотя признается Ноа, облизывает пересохшие губы и, чуть подумав, отпивает теплое какао. – Были вещи, которые не могли исправить ни диалог, ни время.

Младший неприятно поджимает губы, слегка отстранённо изучая разводы от растаявшего маршмеллоу на поверхности чашки. Он и сам не знает, как так вышло. Это изначально не походило на что-то серьезное. И ведь не глупый – понимал, что ничего не получится, и все равно поддался мимолётному влечению, неловко вспыхнувшей внутри искре, посчитав, что из нее можно вырастить пламя, что согревало бы, а по факту вырос неконтролируемый пожар, что мог только лишь уничтожать.

Они говорили на разных языках, и если же Ноа ещё пытался, Элизабет – нет. Она была слишком самостоятельной, слишком независимой, ей не нужна была опора или даже поддержка, а самому парню не хватало проведенного вместе времени, не хватало взаимодействий, элементарного внимания. Он словно был один, и это ему совсем не нравилось.

– Вы не сошлись в постели? – Лукас не издевается, вовсе нет, просто это ведь тоже важно, особенно в отношениях. Особенно Ноа, который всегда придавал прикосновениям особый смысл, непонятный многим другим.

– И там тоже, – младший усмехается в ответ, и в самом деле считая это забавным. Неужели он настолько очевиден или все написано у него на лице? Хотя, скорее, Лукас просто хорошо его знает – в университете у него было предостаточно времени, чтобы понаблюдать за экспериментами друга и сделать на этот счет свои выводы. – Мне было сложно объяснить ей, что мне нужно, так же как и ей, так что мы решили не тяготить друг друга.

– Я уже говорил тебе, что думаю на этот счёт, – звучит точно как «я же говорил», и Лукас в самом деле говорил, правда, ненавязчиво, не настаивая и не пытаясь переубедить, только лишь высказал свое мнение, что ничем хорошим это не закончится.

Ноа, каким бы трудоголиком он ни был, уходя в работу с головой, выпадая из жизни порой на целые дни, он, как и все люди, нуждался во внимании. Обычном человеческом тепле, заботе, дурацких объятиях перед сном или чашечке чая во время работы. Он, возможно, и сам не до конца понимал это, но это видел Лукас. Спокойный, уравновешенный, точно домашний питомец, неприхотливый в уходе, только и нужно, что давать время для работы и немного любви. Элиз же, по крайней мере именно сейчас, не готова была делиться своей любовью с кем-то еще.

– Говорил, но давай оставим всё на волю случая, – Ноа, кажется, немного веселеет, улыбается уже чуть мягче, поднимает на друга взгляд.

Ему и в самом деле стало немного легче; в конце концов, этого просто стоило ожидать. Он знал, что так все и закончится, понимал это где-то глубоко внутри, но ждал чего-то другого, поглощенный влюбленностью. Расстраиваться и сожалеть сейчас уже слишком глупо.

– Надеюсь, случай будет со мной солидарен и подбросит тебе хорошего парня, – Лукас играет против правил, хитро щуря и без того раскосые глаза, и даже закидывает ногу на ногу, от этого выглядя как-то более раскованно, вальяжно. – Я ещё с первого курса говорил, что ты из «наших».

Ноа лишь закатывает глаза, расслабляясь окончательно, потому что да – и в самом деле говорил. Говорил и продолжает делать это до сих пор. И кто бы ему только сказал в безумные студенческие годы, чем обернется пара не особо длительных экспериментов. Ему ведь просто было любопытно.

Возможно, столь любимый окружающими людьми стереотип, что в творчестве только геи, все же сработал на нем, но сам Ноа так совершенно не считал. Он просто пытался найти свое, искренне веря, что в отношениях важен совершенно не пол, важен сам человек. Но окружающие были с этим не очень-то и согласны. В его родном городке, где большая часть населения – старики и глубоко семейные пары с детьми, мало кто мог понять его, за глаза называя странным, и в конце концов он просто сбежал, прикрыв побег красивой фразой: «Уехал учиться», и даже так он не соврал. Поступил в университет, надеясь, что не только на нем сработал этот стереотип, и в месте, где рождается искусство, где поощряют стремление познать что-то новое, позиционируя его как стремление к развитию, его обязательно поймут. И его понимали, но все равно не так, как ему хотелось бы.

– Я не из «ваших», – понимая, что молчание слишком затянулось, а только коснувшаяся губ улыбка померкла с яркой вспышкой воспоминаний, он мог лишь вздохнуть. – Я вообще не из чьих.

– Да, я помню это, но, ради бога, признайся, что парни интересовали тебя куда больше, – старший шутливо тычет друга в бок, стараясь расшевелить, наблюдая за реакцией: вновь вернувшейся слабой улыбкой и тихим смешком, почти уставшим. Он уже знает, что спорить смысла нет, но все равно пытается сопротивляться.

– Иди-ка ты к черту, – в конце концов бурчит Ноа, испытывая смущение под чужим пристальным взглядом, что так и вытягивает из него чистосердечное признание – ответ, который прекрасно знает и сам.

– Прости, Маттео ждёт меня не раньше пяти, – Лукас ребячески высовывает кончик языка и подтягивает чужую чашку ближе к себе, потому что его кофе закончился, а во рту, как назло, все пересохло от духоты кофейни. Ноа шутливо шлепает друга по рукам, но даже это не может заставить его выпустить чужую чашку, вынуждая младшего возмущенно пищать и, совсем не стесняясь, громко просить бариста повторить их заказ, потому что до пяти еще много времени.

◆ ◇ ◆

Тонкие пальцы медленно разминали небольшой комочек глины. Мягкий и податливый, он приятно ложился на кожу и хранил в себе тепло чужих прикосновений. В его руках она оживала, становилась продолжением мыслей, рождая на свет самые потаенные мечты и воспоминания. Воплощая в реальность саму его душу. Нежную, не прикрытую ничем. Такие скульптуры особенные. Личные. Они не подлежат продаже, не бывают на редких для него выставках и фестивалях. Их не видит никто.

Мягкий комок глины бережным прикосновением ложится на скульптуру и под давлением подушечек пальцев постепенно обретает форму носа. Точно так, как когда-то сама природа лепила человека руками, полными любви, Ноа повторяет ее путь. Скрупулёзно, в полной тишине, под музыку биения собственного сердца и тихого, ровного дыхания, он создает искусство. Веки невольно смыкаются, заменяя полумрак комнаты всецелой темнотой, и только всполохами яркого света перед глазами восстаёт его скульптура. Сейчас ему не нужны глаза. Он видит кончиками собственных пальцев. Очерчивая едва заметную горбинку на носу, юноша хмурится, сильнее щуря глаза. Он напрягается всем телом, немного склоняет голову набок, ладонь свободной руки прижимая к ещё не доведённой до идеала щеке несуществующего человека, и замирает. Едва заметно двигает пальцами, перекладывает с места на место, пытаясь воссоздать в памяти каждый изгиб, и все равно не смеет открыть глаза. Это только собьёт его, притупит ощущения на кончиках пальцев, отвлекая. Он чувствует свою работу, видит ее самим сердцем, но это не приносит желаемого удовольствия.

«Это все не то», – хочется подорваться с места и громко воскликнуть, но юноша молчит. Это не то, что зародила в его душе муза, что она развеяла эфемерной дымкой в его мыслях, дразня безликим силуэтом во снах, но не давая в полной мере приоткрыть завесу. Который день он просыпался, чувствуя на кончиках пальцев тепло, тянулся к силуэту, рождённому сонной дремой, пытался ухватиться за него, прикоснуться, что получалось едва ли, но руки бережно хранили несуществующие прикосновения к человеку, которого придумал он сам. Придумал, а теперь пытался воссоздать. Чувствовал, что так нужно, что так – правильно. Но рукам не хватало деталей, не хватало прикосновений к чужой коже и плавных изгибов в памяти. Все, что он делал, казалось совершенно не тем. Неправильным.

Недовольство накрывает с головой, вытесняет из мыслей силуэт, развеивает сладкую дымку. Он открывает глаза только для того чтобы сровнять искусственный выступ, убирая лишний сейчас кусочек глины, и, отложив на рабочий стол, подняться со стула. Сегодня тоже ничего не получится, как бы он ни старался.

Нужно подождать ещё немного.