Читать книгу Царства смерти - Кристофер Руоккио - Страница 16

Мы ужинали за длинным черным столом посреди пустого зала. Между верхними этажами Народного дворца и мраморными террасами, которые я заметил еще с улицы, ходил лифт. Здания в этих суровых краях обычно строились громоздкими и топорными, но белые мраморные стены дворца красиво сияли в звездном свете, падавшем сквозь узорчатый купол.

Пол и стены в столовой тоже были облицованы мрамором. Здесь не имелось ни ковров, ни занавесок на узких горизонтальных окнах, чтобы хоть как-то скрасить утилитарный вид зала. Единственным предметом интерьера, помимо стола и прилагающихся к нему стульев, был пьедестал в углу, на котором с помощью магнитов медленно кружился огромный глобус Падмурака. Стены тоже не были никак украшены. Между лампами в унылых абажурах не висело ни картин, ни фотографий. На одной стене замаскировали под зеркало голографическую панель. Такие были во всех апартаментах председателей. Вероятно, из соображений безопасности и для обеспечения связи.

Еда была простой, но вкусной. Слова Третьего председателя подтвердились: в лотрианскую кухню вообще не входило мясо. Главным блюдом была похлебка из фасоли и моркови в томатном соусе. К ней подавался хлеб с жареным чесноком, без масла. Никаких яиц и прочих продуктов животного происхождения. Не было даже искусственно выращенных или синтезированных заменителей.

– Здесь нет официантов? – спросил я по-лотриански.

Слова «официант» в языке не было, поэтому я употребил термин manyoka, «помощники».

Семнадцатый председатель опустил на стол последнее блюдо и сказал:

– Праздные руки вредят народу. – Пригладив волосы, он сел напротив нас. – Руки не должны быть без дела. Каждый служит общему благу.

Он указал на дверь, через которую вошел, в сторону кухни. Я не сомневался, что при всем его напускном пиетете Семнадцатый председатель и палец о палец не ударил, чтобы приготовить этот ужин.

Я перевел его слова Валке, чей лотрианский был далек от совершенства.

– Выглядит аппетитно, – улыбнулась она председателю.

На представление и последующий ужин Валка нарядилась в свое лучшее платье, черно-белое, одновременно деловое и модное. Ее красно-черные волосы были заколоты в пучок. Почти черная помада притягивала к улыбке дополнительное внимание.

– Вам есть чем гордиться, – сказала она.

Радушный хозяин ответил на улыбку улыбкой и налил нам воды из невзрачного, но добротного металлического кувшина; сначала мне, потом Валке, потом себе.

– Народ – вот наша истинная гордость, – изрек он и умолк, разглядывая нашу трапезу.

Я вдруг подумал, что без мяса и рыбы она шла вразрез с привычными правилами. Блюда не делились на первое и второе, не было ни закусок, ни каких-либо указаний на то, в каком порядке и как нужно употреблять кушанья.

– Жаль, что Девятый председатель не смог составить нам компанию, – кивнул я в сторону пустого стула по левую руку от Семнадцатого.

– Руки не должны быть без дела, – пораздумав немного, ответил наш хозяин.

Я наклонился, чтобы кое-что шепнуть Валке на ухо, но та легонько ткнула меня ногой под столом. Я понял, что она хотела этим сказать. Мне не нравилась идея провести целый вечер в компании столь ограниченного в репликах собеседника. Разговаривать с лотрианцами было все равно что, подобно несчастному, обреченному Сизифу, толкать в гору постоянно скатывающийся камень.

К счастью, у меня, в отличие от Сизифа, была помощница.

– Председатель… – начала Валка, накладывая в тарелку изрядную порцию фасолевой похлебки. – Меня очень заинтересовал ваш язык. Адриан говорит, что вы общаетесь цитатами из главной книги вашего народа. Это на самом деле так?

Я перевел это с галстани на лотрианский, используя выражения, определенно не одобренные «Лотриадой». У председателя по-прежнему был наушник-переводчик, но я решил, что мой перевод будет точнее.

– Только правильная речь выражает волю народа, – сказал Семнадцатый председатель.

– Правильная речь? – уточнила Валка. – А что есть правильная речь?

– То, что идет на благо народа, – ответил председатель фрагментом цитаты без оригинального контекста.

Я не смог толком перевести это Валке.

– В Империи учат лотрианскому, но без упора на цитирование, – заметил я, с большим трудом вмещая мысли в лотрианские рамки.

Крайне тяжело было объяснить, чему учил меня мой наставник, не упоминая прямо ни себя, ни наставника. Мне казалось, я говорю как полудурок. С тех пор как я покинул родовую Обитель Дьявола, у меня почти не было возможности попрактиковаться в горловом лотрианском языке. Удивительно, но по-сьельсински я разговаривал лучше, чем на этом языке людей.

– Это неправильно, – ответил председатель. – Правильна только «Лотриада».

– Должны же быть какие-то послабления? – спросила Валка, когда я перевел ответ. – Неужели есть специальный правильный способ отпроситься, например, в туалет?

Семнадцатый председатель лишь рассмеялся.

– А что, если вы столкнетесь с чем-то неизведанным, для чего нет описания? Как вы станете это обсуждать? – Валке не терпелось получить ответы на все вопросы, накопившиеся за несколько недель нашего пребывания в Содружестве, а заодно и хорошенько помучить питраснука Великого конклава. – Вот встретите вы ксенобитов и что делать будете?

– Rugyeh, – уточнил я ее вопрос и пояснил Валке: – Это значит «чужие».

В лотрианском простейшие слова могли нести дюжину смыслов. Все зависело от контекста, и любой подтекст зависел от ясности выражения.

– Это не решает проблему. Если все ваши реплики составлены заранее, вы не можете обсуждать новые открытия. Не можете адаптироваться, – добавила Валка, поигрывая с ложкой.

Пока я переводил, хозяин кивал, после чего отправил в рот ложку похлебки. Оторвав кусок хлеба, он макнул его в миску.

– Воля конклава – воля народа. Добропорядочный человек для конклава – как сын для отца. Отец дает сыну голос.

– Каким образом?

– Обучая, – ответил Семнадцатый председатель, и мне снова показалось, что это фрагмент какой-то большей цитаты.

– Голос, – повторил я слово, имевшее столь огромный вес в зале заседаний конклава. Halas. – Конклав пишет новые реплики, если того требуют обстоятельства. И вы единственные, кому позволено пользоваться голосом?

– Da, – ответил хозяин.

– А почему именно «отец»? – вмешалась Валка. – «Добропорядочный человек для конклава – как сын для отца». Почему женщин обидели?

Семнадцатый председатель внимательно рассмотрел ее, прежде чем ответить.

– Женщин нет, – сказал он, хотя слово, использованное им, samkanka, означало, скорее, «женский пол». – И мужчин нет.

Это было неправдой: Третий, Шестой и еще несколько председателей были женщинами. Мы видели множество женщин на фермах, и балерины тоже были женщинами.

– Женщин нет, – повторил Семнадцатый председатель. – Мужчин нет. Только народ. Только человек.

Я задумался о причинах этого агрессивного отрицания половой принадлежности. Лотрианское слово, обозначающее мужчину, ovuk, определенно имело один корень со словом zuk, «рабочий», и означало также человека в целом, без уточнения пола. Таким образом, их язык был схож с классическим английским, где слово man означало и человека, и мужчину, а у слова woman было только одно значение. Непросто было разобраться в такой мешанине. А как лотрианцы разбирались в своей, я вообще не представлял.

– Какими бы ни были слова, глаза видят разницу, – сказал я, заразившись энтузиазмом Валки. – Есть вещи, что сильнее слов. Словами действительность не изменишь. Можно лишь немного ее размазать.

– И даже этому есть предел, – добавила Валка, определенно столь же сбитая с толку лотрианским мышлением, как и я.

Семнадцатый председатель долго наблюдал за нами, забыв о недоеденном ужине. Он поднес к губам чашку с водой – нам не подали ни вина, ни того бесцветного напитка, что мы пили в театре, – и сделал глоток. По-прежнему не отвечая, он встал и подошел к вращающемуся в магнитном поле глобусу Падмурака. Взялся за заграждение, которое окружало глобус, и почесал за ухом.

«Не почесал», – сообразил я мигом спустя и повернулся на стуле.

В этом ухе был наушник.

Семнадцатый председатель снял автопереводчик и, отключив, положил на подставку у глобуса.

– Возможно, это временно, лорд Марло. Миледи, – сказал он на идеальном галстани. – Но со временем все изменится.

– Вы знаете стандартный? – удивилась Валка, не то улыбнувшись, не то нахмурившись.

– Стандартный! – фыркнул председатель. – Это тоже временно. Да, мы все знаем ваш язык. Я учился в вашей Империи. На Тевкре. Как и многие другие.

Меня почти не смутила столь резкая перемена в поведении. Лорды-палатины тоже нередко отключали системы безопасности, чтобы поговорить без посторонних. Моя мать сделала это давным-давно, когда мы планировали мой побег в ее летнем дворце. Я сам неоднократно поступал так на «Тамерлане» и поэтому не слишком удивился. Многие имперские лорды прятали агностицизм за притворной набожностью, так почему лотрианцам точно так же не прикрываться за твердолобым следованием своему «писанию»?

– Значит, все это – умело разыгранный спектакль, – сказал я. – «Лотриада» и все ваши разговорные правила. Помпезные заявления о равенстве и общности, в то время как вы следуете другим законам, нежели ваши zuk.

– Как и в вашей Империи.

– Моя Империя не притворяется чем-то, чем не является, – парировал я, цепляясь за долгожданную возможность призвать хоть кого-нибудь к ответу за весь тот балаган, который нам показывали почти целый месяц.

– Мы тоже, – ответил председатель. – Я всего лишь акушер. Когда «Лотриада» будет доведена до совершенства, в конклаве больше не будет надобности.

– Доведут до совершенства? – переспросила Валка, очевидно радуясь тому, что может теперь участвовать в диалоге, несмотря на незнание лотрианского. Она повернулась лицом к статному мужчине в серой судейской мантии. – Каким образом?

Наш хозяин не переставал улыбаться, а его черные глаза светились так, как у пророков, что выли на луну у колонн на городских площадях, надеясь таким образом вымолить у неба возвращение Земли.

– Пройдет время старых чудовищ. Старых обычаев, старой культуры, старых привычек, старых мыслей. Древние не довели дело до конца. Они сохранили язык. Сохранили свои имена. Все это не позволило им оторваться от прошлого. Истинный прогресс – истинное совершенство – требует большего.

– Звучит очень по-экстрасолариански, – заметил я.

– У экстрасоларианцев одни пороки и никаких добродетелей. Они переделывают себя, руководствуясь лишь разладом в своей природе. А мы переделываем природу по своему образу и подобию, – объяснил председатель.

Мне было неудобно сидеть вполоборота, и я встал.

– А разве высокомерие – не порок? Человека можно заставлять лишь до определенного предела… – Я покосился на Валку и добавил: – Будь он мужчиной или женщиной.

– Старые мысли. Старые тела. Старые инстинкты. Ничего этого не будет, – ответил председатель и, зажмурившись, забормотал на лотрианском, словно читал заклинание: – Как избавиться от старых мыслей? Устранив старые желания. Как избавиться от старых желаний? Устранив старые инстинкты. Как избавиться от старых инстинктов? Устранив старые тела.

– И какими будут новые тела? – спросил я, помня об уроках Гибсона. – Ни мужскими, ни женскими?

– Именно так, – ответил председатель и процитировал на лотрианском: – «Где есть различия, существует неравенство. Где есть неравенство, существует страдание. Как преодолеть страдания? Преодолев неравенство. Как преодолеть неравенство? Преодолев различия».

– «Иерархия – свойство небес. В аду все равны»[4], – ответил я цитатой на цитату и машинально дотронулся до пентакля Красного отряда на лацкане, вспомнив старого марловского Дьявола, которого я не носил вот уже несколько столетий.

– Адриан! – взяла меня за руку Валка. – Var rawann.

«Осторожнее».

– Тогда почему вы уже этого не сделали? Технологии есть. Среди мандари уже давно множество гомункулов-гермафродитов.

Семнадцатый председатель не ответил, лишь прищурил свои черные лотрианские глаза.

– Ясно, – сказал я спустя секундную паузу и, кажется, понимая. – Они еще не готовы.

– К замене? Насколько я могу судить, не готовы.

Валка крепче сжала мою руку.

Председатель назвал себя акушером, и я представил его в стерильном анатомическом театре, наблюдающего за рождением детей. Новое поколение на замену старому, вопреки законам природы. Они уже отменили слова, обозначающие мужчин и женщин, но этого было мало. Они изобрели новые тела, новых людей, но zuk их не приняли. Конклав не мог заменить триллионы жителей Содружества с конвейера. Даже мощнейшие джаддианские фабрики клонов не справились бы с такой задачей. Или в конклаве ожидали, что народ станет спариваться с этими новыми людьми и плоды этих союзов постепенно вытеснят прежних людей?

Очевидно, результат их разочаровал. Если я правильно понял председателя, лотрианцы не приняли новых людей.

– Мы попробуем снова, – произнес Семнадцатый председатель в никуда.

– Старые инстинкты так просто не искоренить, – заметил я.

– Вы соларианец, – сказал Семнадцатый. – Вы продукт прошлого. В вашей природе так думать. Несомненно, вы обучались у схоласта. Схоласты тоже продукты прошлого. В будущем им не найдется места.

Закинув руку за голову, я поднял стакан с водой, словно предлагая тост.

– Но вы ведь тоже учились в Империи. У схоластов. Одним махом отказаться от прошлого – все равно что снести фундамент у башни, в которой вы живете. Традиции позволяют человеку крепко стоять ногами на земле. Даже лотрианцу. – Я сделал небольшой глоток. – Вы ведь уже тысячи лет строите свой новый мир.

– Я лишь акушер, – хрипло усмехнулся Семнадцатый председатель. – Я не доживу до тех времен, когда мой рай будет построен, но положу жизнь ради его строительства.

– «А я должен сказать, что жестокий закон искусства состоит в том, что живые существа умирают и что умираем мы сами, изнуренные страданиями, для того чтобы…»

– «…чтобы росла трава не забвения, но вечной жизни»[5], – закончил председатель старинную цитату. Его голос гладко наложился на мой, словно клинок одного искусного фехтовальщика на клинок другого. – «Густая трава обильных творений». Вижу, вы даже Пруста знаете.

– У меня был хороший учитель, – ответил я.

– Не сомневаюсь, – согласился председатель. – Вы прекрасно меня понимаете.

Неужели? Я не был в этом уверен. В течение всего ужина меня не покидало ощущение, что председатель хочет преподать мне какой-то урок. Даже более того. Он пытался произвести на меня впечатление, заставить проникнуться превосходством лотрианского духа, так же как балет должен был убедить меня в превосходстве лотрианского искусства – как, очевидно, убедил лорда Аргириса. Но Аргирис был глупцом.

– Меня… – повторил я короткое слово, которое не полагалось говорить лотрианцам, тем более председателям Великого конклава. – Господин, у вас есть имя?

– Я слуга «Лотриады».

– Без шуток. У вас еще остались имена? Вас ведь как-то звали, когда вы учились в Империи. Или мне обращаться к вам «слуга»?

– Таллег, – ответил он. – Лорс Таллег.

– Так и знала, что у вас есть имена, – вмешалась Валка. – Невозможно представить, что…

– Имена есть только у членов партии, – перебил Таллег с натянутой улыбкой и снова взял с подставки наушник. – У zuk нет.

– Как такое возможно? – спросил я.

– Мы так решили.

Три слова – и весь ответ. Всего три слова. Как мало нужно… чтобы заполнить так много могил.

– Лицемер! – возмутилась Валка, отпустив мою руку.

Мы не часто оказывались союзниками в споре. Несмотря на тавросианский коллективизм, народ Валки все-таки ценил каждого человека в отдельности, ценил человеческую душу.

– Отнюдь, – сказал Лорс Таллег, и его улыбка померкла. – Повторяю, я акушер «Лотриады». Пастырь. Моя роль и роль конклава – привести к «Лотриаде» человечество, а не жить по ее законам самому.

– И превратить людей в элоев[6], – добавил я.

– В кого? – не понял председатель.

Мне стало ясно, что председатель не настолько разбирался в литературе, как хотел показать. Я подошел к нему и глобусу. Падмурак был унылой, бледной планетой, покрытой льдом, снегом и голым камнем, с почти лишенной воздуха атмосферой, без морей и озер. Его серый лик был исчеркан следами давней ледниковой активности. Воды здесь было в достатке, но вся она содержалась в ледяных шапках полюсов. Горы были невысокими и невпечатляющими, так как тектоническая активность на планете была почти незаметна, если не прекратилась вовсе. Разглядывая глобус, я не удивился, обнаружив, что континентальные границы, а также линии широты и долготы были из платиновой проволоки – роскошная мелочь. Я напомнил себе, что, несмотря на внешне спартанское убранство, эта комната принадлежала одному из лидеров Содружества. Таллег входил в число тридцати четырех избранных, кому выпало править сотней тысяч обитаемых планет.

– Не важно, – ответил я. – Это старое слово из старой книги.

Я сделал особый упор на слове «старое», и оно повисло между нами, как направленный в цель нож.

– Вы всегда такой? – спросил Таллег, пристально глядя на меня.

– О да, – ответил я, отвлекаясь от рассматривания глобуса. – Спросите любого из моих знакомых.

Должно быть, Таллег покосился на Валку, так как спустя секунду раздался ее чистый голос:

– Пожили бы вы с ним лет так сто.

Улыбка нашего хозяина, исчезнувшая в миг его трансформации из Семнадцатого председателя в Лорса Таллега, вернулась.

– Мы вам не нравимся.

– Нет, – подтвердил я, выпрямляясь почти как на допросе. – Как ни стыдно это признавать, в Империи до сих пор существует рабство. Но здесь в рабстве абсолютно все.

– Значит, вот как вы думаете? – произнес председатель, облокотившись на подоконник. – Что мы нация рабов? Лорд Марло, вы забываетесь. Я учился в вашей Империи. Вы держите в цепях целые армии, порабощаете целые планеты. Вы прилетели сюда, потому что вам приказали. Значит, вы тоже раб? – Он фыркнул, и его привлекательное лицо перекосила гримаса отвращения. – Не рассуждайте передо мной о свободе. «Свобода – словно море».

Я застыл как вкопанный, лишь покосившись на Валку, которая наблюдала за нами со стула с высокой спинкой, повернувшись вполоборота. Лорс Таллег сказал, что учился на Тевкре. Очевидно, в Нов-Сенбере, том самом атенеуме, куда я так и не добрался, сбежав в детстве с Делоса. Его обучали схоласты. Он выдал схоластический афоризм.

– «…по-настоящему свободного человека можно сравнить с тем, кто дрейфует на плоту посреди моря. Ты можешь плыть куда угодно, в любом направлении…» – сказала Валка, цитируя «Книгу разума» Аймора.

«Нет, – дошло до меня. – Не Аймора».

Она цитировала меня, мой вольный пересказ слов Аймора, который я когда-то произнес в холодном подземелье под ледяной коркой и садами Воргоссоса, у озера, где дремало Братство.

Таллег с улыбкой кивнул ей.

– «Но какой в этом прок?» – спросил он, закончив цитату. – Лорд Марло, свобода – не добродетель. Она препятствие на пути добродетели.

Не такие ли доводы я предъявлял Валке давным-давно, защищая Империю от ее нападок?

Нет, не такие.

– И что? – сказал я хозяину. – Вы решили осушить море?

– Мы дали народу один голос, одну цель, один верный путь, – ответил Таллег. – И на этом пути человек свободен. Свободен от нищеты, от страданий. У него нет ни богов, ни королей, ни хозяев.

– Кроме вас, – заметил я.

Таллег отошел от стены и ткнул меня пальцем в грудь:

– Говорю же, я всего-навсего акушер. Предназначение конклава – уничтожить конклав.

Последнюю фразу он произнес на лотрианском, и я догадался, откуда она. Только в «Лотриаде» могли найтись такие смелые противоречия.

– Этого никогда не случится, – ответил я, снова пустив глобус в свободное вращение. – Ваше Содружество – пустыня, а пустыня – это ничто. Все в ней превращено в камень.

– А ваша Империя?

– Империя – это река. У нее есть направление и разные течения. И пусть мы ограничены в выборе курса – мы всегда в чем-то да ограничены. Ограничены нашими телами, как вы верно заметили. Нашим разумом, самой природой. Смиренно принять эти ограничения – вот что значит свобода. Природу нельзя изменить.

– Можно! – воскликнул Таллег с фанатичным огнем в глазах. В этот миг его взгляд стал таким же смертоносным, как у его коллеги, Девятого председателя.

– Не всю, – словно ружейный выстрел, раздался голос Валки, заставив нас – дуэлянтов – остановиться. – Лорд Таллег, время не повернуть вспять. И энтропию тоже.

– Госпожа, я не лорд! – с ноткой возмущения ответил Лорс Таллег.

– А я не госпожа, а простая тавросианская женщина из Пряди, – парировала она. – Мне неуютно ни в одном из ваших миров, но я скорее умру в Империи Адриана, чем стану жить в вашем Содружестве.

Она поднялась, обошла стул и облокотилась на него. Лишь теперь я заметил на ее лице, которое любил больше всего на свете, напряжение, выдаваемое прежде всего несоответствием размера зрачков.

– Председатель, зачем вы нас пригласили? Или оскорблять гостей в ваших традициях?

Ответа на этот вопрос мы не дождались.

В следующий миг Валка упала в обморок, и что бы ни ответил Таллег, это уже не имело бы для меня никакого значения. Я бросился к ней, но не успел поймать. Опустившись на колени, я приподнял ей голову.

– Все хорошо, – сказал я, откидывая волосы с ее лица.

Ее левый зрачок расширился до предела и сокращался независимо от правого, на лбу выступил пот.

– Все хорошо.

Но все было отнюдь не хорошо.

Червь, запущенный в ее голову Урбейном, проснулся – возможно, от сильных переживаний или каких-то реплик в нашем разговоре, а может, сам по себе. У Валки уже давно не случалось приступов, и я в глубине души надеялся, что они навсегда остались в прошлом. Я слишком хорошо помнил темные ночи на Эдде, куда я отвез Валку в поисках помощи от ее народа. Она постоянно прикусывала щеки и губы. Царапала ногтями лицо до крови, и врачам пришлось связывать ее и накачивать успокоительным. Я помнил, как она едва не задушила себя за едой. Сама Валка этого даже не заметила – как будто ее татуированные пальцы подчинялись чужой воле, а не ее собственной.

– Что с ней? – тенью навис над нами Таллег.

Я не ответил. Взяв левую руку Валки, я принялся разминать онемевшие пальцы. Тавросианцы с Эдды сделали все возможное – за исключением стирания ее разума, – чтобы избавиться от вируса Урбейна. Их усилия нейтрализовали червя, иссекли его. Теперь он больше не мог ее убить. Но полностью удалить его ученые не сумели. Происходившее с Валкой сейчас было лишь тенью того хронического ужаса, выражавшегося в постоянных припадках.

– Что с ней? – повторил Таллег.

– Приступ, – коротко ответил я, не желая объяснять.

– Я пошлю за своими врачами. – Таллег сделал шаг назад.

«Ваши врачи, – подумал я. – Ваши».

Ну да, не лорд.

– Не надо, – ответил я. – Ей ничто не угрожает. Но я должен отвезти ее обратно в посольство. Простите, но наш разговор придется продолжить позже.

Валка вздрогнула, когда я усаживал ее в присланный Аргирисом грунтомобиль – уродливую черную лотрианскую машину, водитель которой лишь слабо кивнул мне и не предложил никакой помощи. Придерживая голову Валки так, чтобы не ударить о дверь, я усадил ее на заднее сиденье, отметив, что оконное алюмостекло было толщиной в дюйм, а дверь покрывали титановая броня и адамант, не уступающий в качестве тому, которым покрывают космические корабли.

Я ненадолго задержался на улице, сквозь легкую влажную дымку разглядывая фонари и абстрактные фонтаны у Народного дворца. Слова Таллега не оставляли меня, и купол над городом, казалось, давил все сильнее. За месяцы переговоров мы почти не продвинулись, и немудрено. Лотрианское Содружество было не государством, а экспериментом над человеческими жизнями.

– Адриан, садись, – тихо и натужно протянула Валка из машины.

Я сел рядом с ней и взял ее дрожащую руку. Она положила голову мне на плечо, а другую руку сжала в кулак. Первое время мы молчали, и водитель вез нас в абсолютной тишине. Салон машины был выполнен в имперском стиле, с красными кожаными сиденьями и позолоченными ручками. Мы словно оказались на прибывшем из родных краев плоту посреди однотонного серого моря. Снаружи по стеклам, подобно дождю, стекал конденсат.

– Не могу поверить, что это место существует, – пробормотала Валка на пантайском. – Думала, хуже твоей Империи быть не может.

– Я тоже когда-то так думал, – ответил я на том же языке. – Правда.

Не оглядываясь, я чувствовал ее скептический взгляд. Ее рука непроизвольно дрожала, и Валка сжимала ее, чтобы держать мышцы под контролем.

– Да, я так думал. Но всякий раз, покидая Империю, понимаю, что ошибался. Экстрасоларианцы. Содружество. По крайней мере, в Империи оберегают человечность.

Я повернулся, разглядывая сквозь окно мокрый город, и подумал: «Человечность. И человечество».

Идеалы Содружества были так же вредны для человеческого существа, как столь любимые экстрасоларианцами хирургические процедуры и «улучшения». И те и другие видели в человечности проблему, которая требовала обязательного решения.

– Что ты имеешь в виду?

Объяснив, я добавил:

– Империя – не ответ на все вопросы. Но она принимает людей такими, какие они есть, со всеми их пороками, и не навязывает окружающему миру свои идеалы.

– Не навязывает идеалы? – повторила Валка, плотнее прижимаясь ко мне.

Ее судороги постепенно прекращались. То ли остаточные проявления вируса МИНОСа постепенно исчерпывали свой ресурс, то ли подсистемы нейронного кружева Валки блокировали их.

– А палатины, по-твоему, что такое?

– Во-первых, спасибо за комплимент, – улыбнулся я, и Валка недовольно фыркнула и отвернулась. – Во-вторых, Высокая коллегия не превратила нас из людей в нечто иное, лишь раздвинула рамки нашей человечности. Помнишь, что сказал Таллег? Они всех людей хотят заменить гомункулами, как мерикани.

Валка вздрогнула – то ли от воспоминаний об изображениях и монографиях, которые мы обнаружили в архиве Гавриила, и откровениях Горизонта, то ли вследствие недавнего приступа.

Я разглядывал город, его простую монолитную архитектуру, многоквартирные дома и невыразительные правительственные здания, в ранних сумерках долгой падмуракской ночи похожие на горы.

– Здесь как во сне, – произнес я, по-прежнему размышляя над словами Таллега. – Но сон постепенно проходит.

– Скорее как в кошмаре, – ответила Валка, выглядывая из-за моего плеча. – Похоже на мой дом, если только убрать… – Она постучала по лбу черными ногтями, намекая на иллюзии, которые тавросианцы наносили на утилитарную простоту своего житья. В Тавросе все жили как будто во сне, раскрашивая блеклую жизнь искусственными утопическими красками на какой угодно вкус.

– Или как в воспоминании.

Содружество и Демархия – каждое государство по-своему – были отражениями мериканской империи, правившей человечеством на заре освоения космоса. Глядя из окна на великий город Ведатхарад, вспоминая города-каньоны Эдды и стерильные залы лечебницы, откуда я выкрал Валку, я видел воплощение их мечты. Некие ее фрагменты были даже в имперском культе Капеллы, мериканские предшественники которой почитали Фелсенбурга так, как мы чтим Бога-Императора, и ставили человечество в центр Вселенной.

Духи машины.

– Кажется, отпустило, – сказала Валка, но не убрала голову с моего плеча.

Мы так долго были вместе, что даже отстраняться друг от друга было непросто.

– Как ты? – Я взял ее за руку. – Как твои приступы? Становятся чаще?

– Нет. – Валка задумалась, копаясь в памяти. – Предыдущий был еще на «Тамерлане», перед остановкой на Гододине.

– Значит… – задумался я, не зная, что сказать. – А что это было в театре?

– Что?

– Ты замерла. Потом сказала, что ничего страшного. Я подумал, у тебя очередной… – Я замолчал, решив, что нет нужды лишний раз повторять слово «приступ».

Валка удивленно прикусила губу; ее глаза смотрели сквозь меня, пока она вспоминала.

– А! Мне показалось… – качнула она головой. – Мне вдруг показалось, что я почувствовала другое нейронное кружево. Но наверное, просто почудилось.

– Другое кружево? – удивился я. – Лотрианцы ведь ими не пользуются.

– Насколько мне известно, нет. – Валка снова покачала головой. – Я ничего такого не чувствовала с момента прибытия. Даже в конклаве. Если оно у кого и есть, то разве что у секретарей. – Она прикрыла рукой глаза. – Адриан, не волнуйся. Правда. Это лишь… остаточные проявления вируса. Редкие… Как будто он до сих пор в моей голове.

Мне не нужно было уточнять, что «он» – это экстрасоларианский маг Урбейн.

– Скорей бы домой, – сказала Валка и повторила: – Не волнуйся. Все будет хорошо. Обещаю.