Читать книгу Собаки - Ксения Александровна Жигалина, Ксения Жигалина - Страница 4

Ранним-ранним утром он выходит из дома в сад. Осматривается. Снега в саду не осталось почти совсем. Кругом уже полно намёков на траву. Даже запах стоит особенный. Запах. Едва он обращает на него внимание, он сразу видит, чувствует ветер. Воздух вокруг, и особенно небо, полны сияния. Где едва уловимо, где более ясно сияет бирюза. Вдыхая её, хочется стать бесплотным и унестись с нею. Куда угодно. Он проходит через сад, дыша бирюзой во все лёгкие, и видит собак на дорожке. Они его ждут. И ещё – они ждут его. Теперь это ему понятно.

Все трое направляются через луг к лесу, который уже окрасился в нежные весенние цвета – серо-сиреневый цвет тонких веток, готовых к новой жизни, и салатовый цвет уже вскрывшихся кое-где почек.

Они на удивление быстро доходят до леса, который теперь не кажется ему враждебным. И сам себя он не ощущает больше взломщиком. Ему доверили ключ, это становится ясно. Лес по-прежнему являет собой настоящую свалку деревьев всех видов и возрастов, оскаленного сухостоя, торчащих вверх выкорчеванных падением корней и сухих, хрустящих зарослей прошлогодней крапивы. Но собаки знают фарватер, и он изумляется тому, как правильно, по-звериному чутко выбранный путь ведёт его через окружающие дебри невредимым. Проползая, нагибаясь, перелазя и перепрыгивая, они доходят до, кажется, самого глухого места в лесу. Здесь темно и тесно. Пахнет столетней сыростью, и стоит ватная тишина.

– Куда теперь? – его собственный голос слышится ему так, будто он почти оглох.

Собаки, поблёскивая глазами, смотрят на него и отводят морды чуть в сторону и вверх. Он смотрит туда же. И видит. В окружающей их темени его глаза вдруг различают тонкий, едва видный поток того самого прозрачного бирюзового сияния, что сплошь омывало их до входа в лес.

Он направляется к потоку, ноги сами собой разбирают дорогу. Кажется, нужно просто видеть и чувствовать ориентир. Теперь уже он ведёт собак. Следуя за потоком, он приводит их к двум огромным соснам, сросшимся у самой земли. Они уходят вверх, словно развилка дорог. Поток втекает в развилку, но с другой стороны не вытекает, пропадая между соснами. Он оглядывается на собак. Большая подталкивает его лбом под колени, и он делает шаг на ту сторону. К его удивлению, он оказывается по ту сторону стволов. Неужели с ним не сработало? Но тут появляются собаки, здесь же, по эту уже сторону.

– Я не понял, – признаётся он.

Собаки вновь показывают мордами на развилку, и он видит вытекающий с этой стороны тонкий прозрачный поток бирюзы. Та сторона, да не та, решает он. Перед развилкой было просто черно, как ночью. Здесь же, теперь замечает он, гораздо светлее. И видно, что впереди, там, куда струится поток, делаясь шире и ярче, там ещё светлее. Видимо, предполагает он, там лес заканчивается. Так и оказывается.

Лес заканчивается так внезапно, что он инстинктивно делает шаг назад. Он оглядывается на собак. Те смотрят вперёд, мимо него. И он поворачивает голову.

Он сидел в кровати и прокручивал в голове детали сна раз за разом, по кругу, стараясь запомнить их утренней головой, чтобы они не истаяли из памяти уже к обеду. Он не помнил, чтобы его что-нибудь разбудило. Поэтому, решил он, сон не прервался, а снова остановился.

Он спустился к собакам. Они завиляли хвостами. Обрадовались. Ему понравилось. Он приготовил их любимые тосты с ореховой пастой с мёдом, снабдил их тарелками, сел сам и, не донеся тост до рта, спросил:

– Что там?

Собаки на мгновение замерли, после чего хруст и чавканье возобновились с удвоенной силой. Не скажут, понял он.

– Вы в курсе? Через месяц на площади открытие памятника. Ветру.

Собаки уже доели и облизывались. Сообщение о памятнике вызвало виляние хвостами. Но им лучше не ходить туда одним, сообразил он.

– Я съезжу в город. Куплю вам ошейники с поводками. Без обид. Чтобы никто вас не заподозрил ни в чём таком.

Собаки снова завиляли хвостами. Согласились.

Он вышел в сад проводить их. Сегодня воздух был прозрачно-белым. Пахло ландышами. Он вспомнил мамины духи.

– Просто сказка, – сказал он тихо. – Как жаль, что это скрыто. Порядок вещей, – он кивнул.

Собаки ушли. И он не сделал попытки пойти с ними. Как-то стало ясно, что это не нужно, что он пойдёт. А когда – им виднее. Всё сразу стало проще и легче. От этого он вдруг понял, что всё идёт так, как и должно идти. Правильно.

Он купил собакам ошейники. Большей – широкий кожаный, коричневый со светлой отстрочкой. А меньшей – тоже кожаный, но узкий, ярко-красный с оранжевой отстрочкой. Ему понравились.

На обратном пути в автобусе он смотрел в окно. Он и раньше, по большей части, предпочитал смотреть в окно, однако сейчас это доставляло ему до того незнакомую радость. Пока он был в городе, он по-настоящему устал. И не только от столпотворения и шума, ему сопутствующего, хотя он всегда старался их избегать. Теперь, когда он видел ветер, он увидел, какого цвета воздух там на самом деле. Воздух там был похож на смешанный в кучу пластилин всех цветов. Не на яркую радугу, а на то, во что всегда превращается куча пластилина через некоторое время – тёмное месиво с цветными разводами. Капля бензина в луже. Красный там был цвета запёкшейся крови. Жёлтый – цвета старого синяка. Ассоциации ему на ум приходили под стать цветам. Ему было трудно здесь.

Когда он выехал обратно, он с таким удовольствием наблюдал в окно, как эти цвета бледнеют, отступают и размываются, словно растворителем, сияющей ландышевой белизной. Возникало ощущение, что это с него самого слазят копоть и гарь. Из автобуса он вышел счастливым человеком. Он набрал полную грудь ландышей и от души разулыбался помахавшему ему от постамента главе комитета.

Глава довольно покивал. Вот, что значит вовремя послушать совета умного человека и, не откладывая в долгий ящик, показаться специалисту. Он тут же вспомнил, что ведь совсем забыл. Напрочь забыл об окулисте. Главу комитета он расстраивать не стал и поведал ему чудесную историю замечательного своего исцеления. Ему сделали укол спазмолитика. Сказали, был сосудистый спазм. Снова пугали очками и взяли обещание не напрягать глаза и чаще бывать на свежем воздухе, вот хотя бы в городском парке. Такие рекомендации ему здесь уже давали, даже придумывать не пришлось. У главы комитета глаза полезли на лоб. Какой парк?! Что они там понимают о свежем воздухе?! Они думают, это то, что лезет им в форточки?! Да-да, он согласно покивал. Да здесь в запертом год погребе свежего воздуха больше, чем во всём их парке! Поддерживаемый его солидарными междометиями, глава с удовольствием горячился. Как следует пройдясь по городскому воздуху, глава пригласил его полюбоваться креплениями на постаменте.

Камень сегодня вёл себя приличнее, зеленью не отдавал. Но был недвусмысленно белёс. Он улыбнулся сам себе. Вот, глава отечески похлопал валун, почти половина! В валуне появились аккуратные отверстия, почти в половине из которых уже красовались блестящие металлические, он затруднялся с определением, ну, скажем, да, крепления. Это совершенно, это абсолютно надёжная штука. Мне показали. Там вон такая резьба хитрая, а ключи будут у ребят и в комитете. Ни одним другим ни по чём не открыть. Тут вот всё вставляется в такие пазы, защёлкивается, а потом вот так и вот так, видите? Он согласно кивал. Выглядело вполне прилично. Можете зачёркивать дни в календаре, всхохотнул глава счастливо, одиннадцатое мая близко, оглянуться не успеем!

Он вернулся домой ещё до собак. Распахнул окно в кухне и включил радио, обычно молчавшее. Собираясь пощёлкать настройкой, он, однако, этого не сделал. Из колонки полились такие сладкие фортепианные пассажи, похожие на брызги ручья под солнцем, что у него не поднялась рука сменить волну на какую-нибудь эстрадную пластиковую кашу. В джазе он не разбирался, хотя угадывал его, в общем, но это совершенно точно было то, что ему сейчас было нужно. Ведущий сообщил ему, что это Джин Харрис. Он пожал плечами.

Он положил ошейники на столе в кухне, чтобы показать собакам, и стал ждать.

Небо постепенно меняло свой цвет от светлой апрельской лазури к насыщенному кобальту. Но сияние, плывущая сияющая белоснежная дымка никуда не делась. Это было завораживающе. Он вышел в сад и смотрел, смотрел.

Собаки звякнули калиткой и, завиляв ему приветливо хвостами, вошли в открытую им дверь. Ошейники были обнаружены сразу. Он подошёл к столу вслед за собаками, сел на стул и с виноватой улыбкой спросил:

– Примерите?

Большая подошла и ткнула носом в коричневый.

– Я так и думал, – он застегнул на ней ошейник, подогнав по размеру. – Это, чтобы посмотреть памятник, – он извинялся. – Тебе идёт. Ну, то есть, я хочу сказать… Он красивый, я выбирал.

Он замялся. Никак не вязались у него вместе эти собаки и – ошейники. Но большая помахала хвостом, и у него от сердца отлегло. И тут же его брови поползли вверх – большая продефилировала в коридор в сопровождении подпрыгивающей рядом меньшей.

Они вообще никогда не выходили из кухни, они в ней жили. Только раз, на его памяти, они прошли дальше в дом – когда он заболел. А теперь? Он встал и пошёл за ними. Выйдя в коридор, он расплылся в улыбке – большая смотрела на себя в большое, в рост, зеркало, усевшись перед ним на пол, словно собиралась провести так с полчаса, не меньше. Меньшая переводила взгляд с морды большей на ошейник, на отражение, снова на ошейник и переминалась с лапы на лапу в нетерпении. Когда большая дала добро, стукнув пару раз хвостом о пол, меньшая сорвалась с места и помчалась обратно в кухню, тявкая и подгоняя его. Он уже, не скрываясь, посмеивался. Теперь обе собаки сидели рядом перед зеркалом и изучали свои отражения.

Вообще, вспомнил он, где-то когда-то он то ли слышал, то ли читал, что животные себя в зеркале не осознают. Они думают, там за стеклом кто угодно, только не они. У него тут была другая картина.

Ну и славно, подумал он. Значит пришлись по вкусу. Теперь можно и к памятнику. Днём на торжественное открытие он пойдёт один. А вечером, когда они вернутся, они пойдут вместе. Народ соберётся позже, наверное. Местные масштабы позволяли праздновать пунктиром – уходить домой и возвращаться снова. Поэтому после дневных мероприятий и перед вечерними он предполагал паузу.

Насколько он знал от главы комитета, в этом году на вечер кроме фейерверка были запланированы ещё и танцы. Потому что впереди воскресенье. У них в деревне было не так, как обычно проходило с празднованиями подобных дней в населённых пунктах, где он бывал. День рождения деревни был в мае, а не в каком-нибудь сентябре, по завершении летней страды. И это были не «первые выходные», не вторые, а одиннадцатое число. Деревня была совсем не древняя, и дата основания была известна точная, о чём свидетельствовала мемориальная плита на центральной площади.

Основали её вольноотпущенные. Шли, шли из своей прежней деревни несколько отпущенных неким барином по случаю рождения долгожданного ребёнка семей. Шли, шли и пришли. Почему они остались именно здесь, он ещё не успел заинтересоваться. Но, в принципе, почему бы и нет. Он ведь тоже, сам себя отпустив, ехал, ехал и приехал. И выбрал, и осел. И никуда отсюда не уедет. Наверное, им тоже пришлась по душе эта чехарда с ветрами. И те, и эти жители деревни сходились в одном – место, где расположилась их деревня, уникально. И не только ветром. Но и тем, что оно, это место, с этой его особенностью, странным образом не шло в голову тем, кому не надо бы. Оно само выбирало, кого интересовать. Это было необъяснимо, однако, так оно и было, всё время от самого начала. Иначе как минимум от деревни давним давно камня на камне бы уже не осталось.

Сон его с переходом через лес повторялся ещё дважды, каждый раз делая погоду во сне всё теплее. Повторялся сон ровно до того момента, где он поворачивает голову посмотреть туда, куда смотрят собаки. Продолжения не было. Так же, как и на яву не было такого ветра, как во сне. Ни разу он пока не видел такой бирюзы. Один раз было что-то похожее, когда пахло розмарином, но оттенок был не тот.

Он ждал. А пока просто наслаждался каждым днём. Было интересно и, по большей части, приятно. Как-то был день нежно-оранжевого цвета, цвета закатного неба, пахло бергамотом. Он даже съездил в город и купил себе чая с бергамотом. Вдохновился. Раз ветер принёс с собой какой-то перламутровый беж и запах кофе с корицей. А ещё была камфора. Жители деревни, как это часто случалось, разделились. Ему камфора нравилась. Она была какого-то неопределённого серо-зелёного цвета, тоже, в общем, приятного. Но ему нужна была бирюза из сна.

Скоро снег растаял совсем. В саду на деревьях появились маленькие листочки. Это хорошо, думал он, что раньше грозы. Грозу он любил. Но откуда-то, наверное, ещё с детства, может, от бабушки, он знал, что, если первая в году гроза случается, когда деревья ещё голые, это плохо. Неурожай будет что ли. В чём там дело, он толком не помнил, но в примету почему-то верил. У него и огорода никогда не было, даже сейчас, когда появился дом. Но каждую весну, а последние две – особенно, он пристально следил за первыми почками и испытывал настоящее облегчение, если листва опережала первую грозу, и очень расстраивался, когда случалось наоборот. Всю свою жизнь каждую весну он или радовался, или сокрушался по этому поводу.

А ещё в его саду начинали расцветать разные весенние цветы. Они росли тут и до него, посаженные, видимо, прежними хозяевами. Названий он не знал и ухаживать особо не умел, но старательно следил за влажностью, поливая или отводят лишнюю воду при необходимости, убирал сухие стебли и листья и вырывал сорняки. Этим он, по большей части, и занимался, не торопясь, в тёплое время года.

Был вечер. И без того зачаровывающее персиково-сизое небо совершенно непередаваемо оттенялось мерцающей бледной зеленью. Запах сада мешался с яблочным ветром.

Интересно, как видят ветер собаки? Он где-то читал, что собаки видят мир не в чёрно-белых красках и бесчисленном множестве серых тонов, как долго думали, а просто по-другому, нежели люди. Он-то сам, если бы не собаки, вообще бы ничего не увидел. А они? С самого начала видят? А с какого такого начала? Он сбил с толку сам себя и пошёл в дом.

Но мысли его всё равно крутились вокруг собак. Они жили только в кухне, пили воду и ели с ним только завтрак. Он купил им ошейники, но только как маск-халаты, очки с носами. И каждый раз он оценивал – повиляли они ему хвостами или только помахали. И он бы съел эти ошейники, если это одно и то же. Не одно.

Этот дом был его. По крайней мере, по документам. Сад был его. Мебель. Радио, телевизор, вещи всякие. Холодильник и счета. Садовый инвентарь. Кефирный грибок, подаренный ему главой комитета с подробной инструкцией на новоселье, был его. Ошейники эти были его. А собаки – нет. И почему-то его это радовало.

Было около четырёх, когда он проснулся. Он встал, натянул штаны, босиком спустился в кухню, накинул куртку и в галошах вышел в сад. Собаки, если и проснулись, виду не подали. Яблочный ветер уже слабел, зелени почти не осталось. Вот и последние ноты вчерашнего дня иссякли. Установилось несколько минут абсолютного безветрия, полной тишины. Он смотрел на замершие деревья, на ночное небо за чёрным лесом. Вот-вот задует новый ветер. Вот его щеки уже коснулось первое лёгкое дуновение. Ветер совсем скоро усилится, а это было, словно лёгкое прикосновение пальцев невесомой и нежной руки. Он почувствовал запах тополей, их клейких первых листочков. И вот глаза его стали различать вокруг тончайшую золотистую вуаль, которая будет сопровождать его весь день, куда бы он ни кинул взгляд. На секунду он испытал разочарование. Но вокруг было так красиво, что на дольше это чувство не осталось и растаяло в прозрачной золотой карамели.

Сна не было ни в одном глазу. Стараясь не шуметь, он вынес из кухни стул и остался в саду смотреть, как меняется небо, теряя ночную тьму и набираясь золота. Через какое-то время дверная ручка уехала вниз, и в открывшуюся дверь вышли собаки. Они постояли рядом с ним пару минут, глядя вверх и водя носами, а потом сели рядом. Он в недоумении переводил взгляд с одной на другую, а потом сообразил, что уже давно светло, и им пора завтракать. Деликатно, но настойчиво, кивнул он.

Они поели, поблагодарили и пошли из кухни. Он двинулся следом, повторяя ежеутренний молчаливый ритуал. Теперь, когда он оставил попытки штурма их непреклонного нежелания брать его с собой, между ними установилось что-то вроде договорённости. Негласной и на не определённых условиях. Но всё-таки. Проводив собак, хвосты определённо виляли, он ушёл досыпать.

Рано. Ещё совсем рано. Он встаёт с постели, одевается и спускается вниз. Выходит в сад. Осматривается кругом. Вокруг него проносятся последние секунды хозяйственного мыла вчерашнего ветра. Вот и безветрие. Он остаётся у двери. Он ждёт, как теперь часто ждёт здесь в районе четырёх утра. Вот и первое дуновение. Сырое. Сырое и свежее. Вкусное. Волны мурашек накатывают на него, покалывает щёки и пальцы. Он напряжённо всматривается в ещё тёмное небо и вдруг замечает бирюзовые искры. Это он, это его ветер! Он набирает его полные лёгкие. У него зудят лопатки и мгновенно проясняется в голове. Он готов бежать. Лететь! Он идёт через свой сад, идёт к калитке. Он знает – они уже там и ждут его. Так и есть. Он с удивлением замечает, что большая в ошейнике. Он хочет снять его, но она отводит морду. Меньшая начинает прыгать вокруг и просительно тявкать. Большая смотрит на неё, на него, потом снова на неё и пару раз разрешающе стукает хвостом по утоптанному грунту дорожки. Меньшая стрелой уносится в дом и, вернувшись со своим ярко-красным ошейником, начинает прыгать вокруг него. Он смеётся и надевает ошейник и ей.

Они отправляются через луг. В лес. В лесу совсем темно, идти трудно. Это даже нельзя назвать ходьбой, строго говоря. Это полоса препятствий. И постоянные ветки в лицо. В конце концов они забредают в такую глушь, что, кажется, дальше хода нет уже даже собакам. Они останавливаются, и тогда он замечает свой путеводный поток бирюзы. Тонкую и лёгкую сияющую нить. Идя вслед за ней, они доходят до двух сосен, сросшихся у земли и уходящих далеко в небо развилкой. Он, как и раньше, проходит её первым. Собаки за ним. По ту сторону светлее и гораздо. Перед ними выход из леса. Лес заканчивается так вдруг, что он снова пятится, оглядываясь назад, словно желая удостовериться в том, что лес на месте. И снова он замечает, что собаки неотрывно смотрят перед собой. Он поворачивается спиной к лесу. И наконец он видит. Он видит то, что приковывает к себе взгляды собак.

Он видит. Хотя не понимает пока, что именно. Они вышли из леса и стоят перед грунтовой дорожкой, такой же, как на краю деревни, за его садом. Дорожка уходит и вправо, и влево, на сколько хватает глаз. А по ту сторону дорожки расстилается огромное поле.

Он проснулся, просто открыв глаза в стену. Закрыв их обратно, он перевернулся на спину и вытянулся. Продолжение. Он следил за этим сном, как за сюжетом фильма. Разница была только в том, что тут главный герой – он. Вдруг посреди накрывшего его от того, что сон продолжился, покоя в его голову потянулись вопросы, как бельё на верёвке от дома до дома. Каким образом большая оказалась в ошейнике? Странный, в общем-то, вопрос. Обстоятельства дня накануне ведь не затрагиваются. Может, она уже была в нём. Она же красовалась перед зеркалом, когда надела его впервые. Может, забыла снять на ночь. Ладно. Оставим это на совести дня накануне. Но меньшая провернула свой фокус буквально у них на глазах. Ну, не на глазах, иначе он бы не задавался этим вопросом. Как она умудрилась сама войти и выйти, когда бегала за своим ошейником? Она ведь всегда ждёт, что большая ей поможет. А может, не поможет. Может, он не вполне разобрался в их субординации. В голове молча повисло удивление. Посреди которого вдруг появилась свежая простыня – четыре утра?! На кой? Ни в одном сне до этого не было меняющегося ветра, все они начинались уже утром. Пусть и совсем ранним, но ведь не в четыре. Собакам, конечно, виднее, во сколько выходить, но они ведь и не выходят во столько. Зато понятно, какой ветер будет накануне. Ветер хозяйственного мыла. Пока он здесь жил, ему ещё не довелось пережить сутки хозяйственного мыла. Запах из сна был запахом хозяйственного магазина его детства. Он даже помнил, как до него идти от дома бабушки. За дом, через дорогу, мимо киоска с мороженым, обклеенного бумажными кружочками-крышечками от пломбира и розового фруктового в вафельных стаканчиках, мимо молочного, немного ещё прямо и на первом этаже жёлтого трёхэтажного жилого дома по левую руку, откуда, кстати, уже рукой подать и до дома крестной его матери. Да, мимо гаражей, мимо летней сцены… Вот, значит, какой ветер будет накануне. Интересно. А может, и четыре утра за этим.

Оставалась неделя до праздника. Он решил воспользоваться любезным приглашением главы инициативного комитета и взглянуть на памятник до официального открытия. От его дома до центральной площади деревни ходу было минут пятнадцать, если не спешить. И он не спешил. Четверть часа он наслаждался золотистым тополиным ветром. Выходному дню это золото придавало особенно нарядный вид, пусть и видел это он один.

Постамент был укрыт от глаз всё той же плащ-палаткой. На площади никого не было, и он подошёл посмотреть. Серый валун с золотой искрой гордо засиял полным набором креплений, как только он приподнял брезент. Просто высший класс, прокричал ему вместо приветствия глава комитета, спешащий к ним с постаментом от кафе, как муха на мёд. Он согласился и добавил, что просто не мог пройти мимо, не посмотрев на итог работы. А шёл как раз в кафе, как раз к главе. Если он, глава, не занят, можно ли взглянуть на памятник в пока ещё камерной обстановке? Глава просиял, как постамент с креплениями на солнце, и понимающе закивал. Да, да, его правда, всё так. Открытие необходимо, такова ведь задумка, весь проект в этом. Но там, где есть плюсы, не обойтись и без минусов. Так что сейчас самое время, чтобы без суеты. Пойдёмте. Правда, и сейчас среди сплошных плюсов тоже будет свой минус – он сейчас в подсобке кафе, а там ещё не починили свет. Увы, да, ещё нет. Но там есть окно, правда, высоковато, но всё-таки.

Подсобкой кафе служила боковая пристройка. Они вошли, и глава запер за ними дверь, со значением покивав. Внутри действительно не было света, но было окно под потолком, дававшее возможность увидеть, но не рассмотреть. Ну, для этого у него будет день открытия. Вечер точно.

Памятник стоял на столе под белой тканью. Не иначе как праздничная скатерть из дома главы, подумал он. Он встал у стола, вежливо дожидаясь, пока глава комитета самолично откроет его взору своё детище.

Когда ткань сползла, он на мгновение не поверил своим глазам.

– Да, да, мы, если честно, не стали это увязывать в городе. Ну какое им дело до такой, по их меркам, мелочи, если подумать? По факту уже потом скажут что-нибудь максимум, и всё. А, всего скорее, даже и не скажут.

Все части, все детали памятника были покрыты какой-то прозрачной глазурью, в которой, в зависимости от угла зрения, то тут, то там, словно нехотя, словно спросонья в этом окружающем их сумраке, вспыхивали бирюзовые искры.

– Вот так сюрприз, – ошеломлённо проговорил он, скорее, самому себе.

– Как вам? – глава комитета несколько беспокойно крутил в руках ключ от двери подсобки.

– Нет слов, – он обошёл стол кругом.

Глава, успокаиваясь, хохотнул.

– А чья идея?

– А это мы сообща с ребятами. Мозговым штурмом, так сказать, – глава снова сиял.

– А почему именно этот цвет? – поинтересовался он, проведя рукой по гладкой металлической поверхности.

Глава комитета недоумённо перевёл на него взгляд. «Как почему? А какой?» – буквально читалось у него на лбу. Вслух он ничего не сказал, только что-то промычал и пожал плечами.

На прощание глава комитета взял с него торжественное обещание быть на открытии одиннадцатого числа.

Собакам понравится, решил он.

Когда вечером они вернулись, он ждал их за книгой. Он улыбнулся им из-за стола, и они сели.

– Я его видел, – меньшая застукала хвостом по полу. – Да. Думаю, вы одобрите.

На следующий день, прогуливаясь до магазина, он увидел, что вокруг постамента уже возводят леса, чтобы за ними, как за ширмой, приступить к установке памятника.

Укрывной материал для лесов взяли напрокат у строителей в городе, поделился глава комитета. Будет настоящий сюрприз для всех.

После обеда зарядил дождь. Козырёк над его дверью в сад был отличный, он сидел под ним на стуле из кухни и пил кофе.

Он часто думал о том, как теперь изменилась его жизнь. Масса нюансов, замечаемых им до сих пор. Они приходили в голову обычно сами собой и неожиданно. Вот дождь. Если не касаться детства, а брать сознательный возраст, то дождь означал лужи, мокрую обувь, плохую видимость и все вытекающие, мокрую землю, тоже со всеми сопутствующими. Что ещё? Ну, ещё капюшон, возможно, зонт, желание влезть в транспорт, а лучше – зайти куда-нибудь. Так было тогда. А теперь? Теперь дождь для него стал поводом выйти из дома. Или, на худой конец, открыть окно. Хотя бы ненадолго. Смотреть, слушать, дышать. Образ жизни и, главное, место, подумал он.

Кроме своих извечных запахов мокрого сада, травы и деревьев, цветов, прибитой пыли и земли, сегодняшний дождь, сквозь который ветер пробирался медленнее обычного, тонко, но совершенно отчётливо пах гвоздикой. Ему на ум приходили острые карамельки с гвоздикой и корицей, которые он пробовал где-то и когда-то. Обстоятельства стёрлись в общем калейдоскопе, но вкус он помнил.

Он сидел, пил кофе и водил носом, вспоминая собак. Создававшийся сложносочинённый аромат вокруг него делал это его времяпрепровождение почти занятием, пришло ему в голову.

Дождь шёл до самого вечера. Он подумал, что сегодня вряд ли начали установку. Скорее всего, доделали леса и всё.

Дождь не прекращался и ночью. Он снова встал около четырёх. С тех пор, как он тут поселился, он иногда просыпался в это время, чтобы встретить новый ветер. Само так повелось. С тех пор, как он тут поселился, он вообще ни разу не вставал по будильнику. Это было настолько приятно осознавать после стольких лет и стольких звонков, что он не уставал радоваться по этому поводу.

Он встал и, пройдя потише через кухню со спящими собаками, вышел из дома. В саду шумел дождь. Монотонно и размеренно, словно алтарник за часами. Было совсем темно из-за туч. Ветра заметно не было, гвоздика висела в мокром воздухе, будто сама по себе, почти уже смытая дождём. И в какой-то момент дождь смыл и последнее. Он поёжился и стал ждать. Ветер нового дня явился едва заметно, как и вчерашний, окрасив окружающий дождь прозрачным тёмно-пурпурным сиянием. Складывалось такое ощущение, что сам ветер прибивает дождём к земле. Он просто принёс с собой цвет. Цвет и запах. Кожаных развалов на большом рынке. Что-то приятное было и в этом аромате, но он был чересчур назойлив, чтобы радоваться ему долго. Он вернулся в дом, думая о том, что, продлись дождь ещё пару дней, и установщики могут не успеть в срок.

Когда он встал утром, запах кожаных изделий уже явственно ощущался в доме. Спустившись в кухню, он нашёл там не особенно довольных собак. Если и у него этот запах уже минут через пять вызывал желание сунуть свой нос в банку с кофе на весь оставшийся день, то собакам, наверное, приходилось ещё туже, предположил он. Чтобы как-то их взбодрить, он разделил между ними оставшуюся ореховую пасту, намазав её щедрым слоем на тосты из коричной сдобы. Свои он съел без ничего.

К утру дождь уже перестал, и дверь из кухни открылась прямиком в туман. Он был такой густой, что, казалось, ему было тесно снаружи, и он вползает в открытую дверь. Заволокло весь сад, так что дорожка была едва различима, а ветки деревьев появлялись из ниоткуда у самого лица. Но собакам было ни по чём. Они вышли из калитки, вильнули хвостами и исчезли в отдающем пурпуром молоке над лугом. Он почти не сбился с пути, возвращаясь в дом.

Поскольку сегодняшний ветер уже хозяйничал в доме, было практически всё равно – что в доме, что в саду. Он сварил себе ещё кофе и вышел смотреть, как тает туман.

Было светло и, наверное, пасмурно. Он сидел на стуле и представлял себе, как две собаки, большая палевая и маленькая рыжая с белым, идут, не сбиваясь ни на сантиметр, сквозь туман там, на лугу. Или они уже у леса? А в лесу так же бело? Там ещё и темнее. И так-то трудно продвигаться, а если ещё и не видно ничего, то совсем. Но туман-то тут не первый? На его памяти были пару раз. Правда, не такие плотные. Сколько же они всё-таки уже ходят туда? И клещи. Странное дело. Постепенно… Да, кажется, первый раз был тогда, когда выпал первый его снег здесь. Он стал вечер за вечером внедрять свой нехитрый план по сохранению относительной сухости в кухне. Он стал ждать собак вечерами и пытаться отряхивать их от снега, который они приносили с собой. Они ведь, как два вездехода, пробирались по заснеженному лугу дважды в день. Не мёрзли – хоть это хорошо, хотя и не укладывалось у него в голове. Словом, он мало-помалу утвердил в их головах это правило. Они приходят в снегу – он отряхивает их на пороге. И ещё он тогда положил им под стол толстый шерстяной коврик, который специально купил у старушки в городе. Вот против этого они не выступали.

Так о чём он? Кофе остыл. Туман значительно поредел. Да, странное дело. После этого опыта в снег, весной он стал снова приставать к ним – с клещами. Точнее, с осмотрами на предмет клещей. Они ведь, по его разумению, просто обязаны были насобирать на себя всех местных клещей от дома до… обратно дома. Луг – лес – луг ежедневно. Собаки упорствовали, не понимая. Но он был встревожен, красноречив, и, скорее всего, они оценили интонации. А ещё скорее, он им с этим смертельно надоел, и они уступили. Уступили раз. Уступили два, три, четыре. Больше не дались. Но он и сам перестал. Ни единого. Хорошо, но странно. Странно, но хорошо. Ладно.

Туман рассеялся к обеду, и он пошёл прогуляться до магазина, а заодно и посмотреть на установку памятника. Удалось ему посмотреть, разумеется, лишь на леса, занавешенные материалом с какими-то стрельчатыми окнами, нарисованными чёрным по жёлтому. Глава комитета, как орёл, кружил окрест, всем желающим давая пояснения, сколь пространные, столь и туманные, как нынешнее утро. Он поздоровался и рассказал об опасениях, посещавших его в связи с дождём. Глава поулыбался, польщённый его вниманием, но тут же признался, что работы там не так чтобы много. Крепления они установили загодя. Так что теперь подогнать, по большому счёту. Он не очень понимал, как это, но сказал, что раз так, он спокоен. Всё будет готово к пятнице, сообщил глава. Будут приготовления к празднику на площади и, разумеется, караул, чтоб никто ни-ни, ни боже мой.

На все оставшиеся до праздника дни установилась хорошая погода, так что все приготовления ко Дню деревни, как и торжественное возложение цветов к обелиску в честь Великой Победы, прошли прекрасно.

Одиннадцатого мая, проводив собак и поковырявшись с сорняками в кочках со смешными розовыми цветочками, он отправился на центральную площадь.

Он подошёл во время выступления местных талантов, за ним и было назначено открытие памятника. Фотокорреспондент районной газеты запечатлел награждение ценными подарками мальчика-аккордеониста и исполнительницу романсов и бардовской песни. После этого инициативный комитет переместился к монументу. Лесов, конечно, уже не было, и весь памятник вместе с постаментом был укрыт алым полотном. Эффектно, покивал он и помахал глянувшему на него заговорщически главе инициативного комитета.

Глава произнёс речь, в которой кратко напомнил всем историю проекта и поблагодарил всех, кто помогал, способствовал, содействовал и вносил посильный вклад. И затем алая волна взмыла в воздух. Все на мгновение замерли, кто-то ахнул. Открывшееся было чудом. У него даже мурашки побежали, хотя он его уже видел. Но одно дело было – смотреть на памятник, стоящий на столе среди стеллажей, пакетов и коробок в полутёмной каморке. И совсем другое – видеть его вот так, посреди площади, на постаменте, играющим бирюзовыми искрами в солнечном свете. Секунда полной тишины была сметена рукоплесканиями и радостным возбуждённым гомоном одновременно всех собравшихся. Обещанные главой газетчики пощёлкали своими камерами и поспешили к главе и мастерам. Жители обступили новое украшение своей деревни. Под впечатлением были все. Открытие удалось.

Через некоторое время ему удалось подойти к памятнику. Он хотел рассмотреть его при дневном свете. В прошлый раз он, поражённый цветом, на многое не обратил внимания. Теперь ему стало понятно и количество креплений, и их расположение. Нижняя часть, крепившаяся непосредственно к камню, представляла собой сплошную металлическую россыпь листьев, кленовых вертолётиков, цветов, шишек, травы. Из-под одного почти настоящего кленового листа выглядывал металлический бумажный самолётик. Там были жёлуди, маленькие веточки, опавшие каштаны. И кем-то оброненный тонкий, может быть, шёлковый, шарф. И всё это взметал порыв ветра, пойманный, как на фотографии. Да, признал он, парни что надо. Для того, чтобы уметь увидеть это самим и суметь показать это другим, это надо, прежде всего, иметь в душе. Новость в газете позабудется, в этом он был уверен. Но они получили здесь свой билет дальше. В этом он тоже не сомневался.

Он стоял и смотрел, как сегодняшний ветер, принесший мёд цветущего донника в деревню, один из прототипов этого творения, сияя бело-жёлтыми искрами, повторяет движение запечатлённого в металле порыва, как скользит по металлическому шёлку шарфа и пытается унести с собой ввысь металлические листья и самолётик. Эта игра не прекращалась ни на минуту с того момента, как было сдёрнуто алое полотно. И он время от времени улыбался при мысли о том, что местные жители озаботились и своими силами, руками своих художников, сами того не ведая, сделали для ветра настоящую площадку для игр. Собакам понравится.

Он подошёл на минуту к главе инициативного комитета, принимавшему активное участие в начавшихся весёлых стартах, от души поздравил, пообещал на днях зайти в кафе и ушёл домой ждать собак.

Начало вечереть. Он приготовил их ошейники и поводки и вышел в сад. Пообщаться с природой. Это стало его развлечением, его отдыхом, его трудом и ежедневной потребностью. Никогда прежде он не думал, что так будет. Но, надо признать, он вообще не думал, как оно там будет. Может быть, во многом именно поэтому он и был так рад, что всё получилось именно так. Не было никаких черновиков и первоисточников. Всё было от себя и сразу набело. Так лучше.

Собаки звякнули калиткой немного раньше обычного и, вопреки своей неизбывной степенности, бодро потрусили по дорожке к дому. Там он их экипировал согласно основам конспирации, и они, теперь уже чинно и благообразно, двинулись по деревне. Никакого повышенного внимания к себе они не почувствовали. Это было приятно. Молча они дошли до площади и направились прямиком к памятнику. На площади были в разгаре приготовления к танцам. У памятника стояли лишь две старушки, которые, впрочем, были увлечены беседой и на вновь прибывших особого внимания не обратили. Но вскоре и они отошли. Никому не было дела. Хорошо.

– Алиса, это пудинг. Пудинг, это Алиса, – церемонно вполголоса произнёс он.

С ним на другом конце поводков, собаки обошли кругом, выбрали ракурс и уселись на мостовую площади – созерцать. Всё это время он старался выглядеть со стороны инициатором происходящего и, вместе с тем, наблюдал за их реакцией. Кажется, они были довольны. И мыслью, и воплощением. И он был рад, что их ожидания не обмануты.

Они провели у памятника минут двадцать, а потом, удовлетворив своё чувство прекрасного, под грянувшие наконец танцы отбыли домой таким же макаром, каким прибыли. Дома он, первым делом, снял с них упряжь и хотел закинуть её куда-нибудь подальше, с глаз долой. Однако меньшая расторопно утащила всё это добро в свой коробок на этажерке. Однако, подумал он. Но, по сути, это же было куплено для них – им и распоряжаться, он не стал возражать. Вместо этого все мирно разошлись по постелям.

Рано. Он встаёт, одевается и спускается в пустую тихую кухню. Выходит в сад. Осматривается по сторонам, смотрит на свои цветы, на деревья и в который раз думает о том, что здесь нужна скамья. Но что-то не пускает его углубиться в домашние хозяйственные заботы. И это совсем не ранний час. Нет. Он прислушивается к себе. И понимает. Это ветер. Это он позвал его из дома. Запах ветра, свежий, сырой, будит всё это утро.

Всё это в секунду проносится в его сознании, и он поднимает глаза. И замечает ветер. Его цвет. Цвет бирюзы. Тончайшая сияющая бирюзовая дымка, летящая по небу, по саду, повсюду. Он вдыхает этот ветер полной грудью, от чего расправляются плечи, желая расправиться и дальше, в крылья. В лопатках неспокойно. В голове проясняется. Ему становится так легко, что он вдруг понимает – пора, это за ним. И он идёт через сад. Идёт к калитке и выходит на грунтовую дорожку. Он ничуть не удивляется – собаки уже тут и ждут его. Его. Они отправляются через луг. Луг пахнет ранним утром. Это совершенно особый запах. Уже не ночи, но ещё совсем не дня.

Они доходят до леса и вступают на его территорию. Теперь он чувствует себя в этом лесу спокойно, у него нет больше ощущения инородности. Но проще в лесу не стало. Они пробираются по одним собакам ведомой тропе, постоянно что-то обходя, через что-то перебираясь, цепляясь за что-то и обирая паутину с лица. Все эти пируэты, пасы и прыжки напоминают ему какой-то ритуальный танец. Танец дождя. Точнее, ветра.

Постепенно они забираются в такую глушь, в такую темень и тесноту, что кажется, и собакам дальше не пролезть. И тогда он опять замечает его – свой путеводный ветер. Поток бирюзы едва различимо струится мимо них вперёд. И он идёт. Они следуют за ветром до высоченных сосен. Двух корабельных сосен, сросшихся у основания, у земли. Они напоминают ему развилку дорог. Бирюзовый поток втекает в развилку, и он следует туда же. За ним перебираются собаки. Ветер ведёт их дальше вперёд. Там сильно светлее, видимо, они уже на выходе из леса. Так и есть.

Они выходят из леса. Выходят как-то вдруг. Лес так внезапно заканчивается, что кажется, будто он отступил. В буквальном смысле, сделал шаг назад. Они – вперёд, а лес – назад, отчего всё получается вдвое быстрее. Эти мысли крутятся у него в голове, которой он крутит по сторонам. Он оборачивается и смотрит на лес. Полоса тянется влево и вправо, кажется, бесконечно. Он замечает то место, где они вышли – там из леса струится его путеводная бирюза. Она ширится, набирая на воле цвет и сияя уже совсем не так, как в лесу. И ещё он замечает вдали, далеко-далеко, и другие цветные реки. Все они поднимаются выше, где вливаются в общее многоцветное сияние, наполняющее небо над ними. Он замечает, что ветер дует вперёд, в поле. И там, впереди, из-за этого сияния уже не разобрать ничего. Но им как раз туда.

Он проснулся. Значит вот куда им. Не в лес. Через лес. И дальше в поле, с ветром. Тем лучше.

Он спустился к собакам, сделал завтрак, поставил им тарелки и сел сам. А перед глазами всё стояло небо из сна. Словами бы он это не передал, даже если бы видел смысл в обсуждении своего сна с собаками. Такое сияние. Такое многоцветье. Нет, это надо видеть. Жаль, нельзя поделиться картинкой в своей голове.