Читать книгу Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней - Ксения Кривошеина - Страница 7

Бестужевские курсы, РФО, замужество, «башня», «Цех поэтов», «Бродячая собака», первые книги Стихов, выставки… и опять А. Блок, А. Толстой и М. Волошин

Читатель еще не раз встретится здесь с именем Блока, а пока вернемся к 1 сентября 1909 года, когда Лиза становится слушательницей философского отделения историко-филологического факультета Бестужевских курсов, расположенных на 10-й линии Васильевского острова. Это было первое высшее женское учебное заведение в России, открытое в 1870 году в результате настоятельных просьб общественности и ученых, которые убедили правительство Александра II ввести образование для женщин. Решение назревало давно и стало подобием свободного университета, чтобы русские женщины не ездили учиться за границу. В числе известных слушательниц были Л. Д. Блок, Н. К. Крупская, О. Д. Форш и другие. Решающую роль в становлении курсов сыграл ректор Петербургского университета Андрей Николаевич Бекетов. Поначалу их так и называли «Бекетовскими»; лекции читали выдающиеся ученые, среди которых был и Д. Менделеев.

Многие преподавали без вознаграждения и были активными сторонниками женского образования в России. Примечательно, что программа обучения для курсисток ничем не отличалась от стандартной университетской, по которой занимались мужчины.

В 1906 году под влиянием первой русской революции, произошло изменение системы курсов в сторону большей автономии. Совету профессоров даже было разрешено выбирать директора из своей среды. На эту должность был избран В. А. Фаусек – энтомолог и пропагандист женского образования, в том же году открылся новый юридический факультет по изучению права. Его программа включала изучение философии, истории, экономики, а также государственного и полицейского права. При желании студентки этого факультета могли также изучать богословие, немецкий, французский, английский и итальянский языки.

Отсутствие обязательной сдачи государственных экзаменов означало, что курсы юридически не принадлежат к высшим учебным заведениям. Такое положение было изменено лишь 30 мая 1910 года. Интересно познакомиться с данными социологического опроса курсисток, проведенного в 1909 году Наибольшее влияние на формирование их мировоззрения оказали: Л. Толстой (39 % ответивших), Ф. Достоевский (27,2 %), И. Тургенев (24,1 %), К. Маркс и его школа (18 %). Любимыми писателями курсистки назвали: из классиков – Ф. Достоевского, Л. Толстого, И. Тургенева, а из современников – Л. Андреева, А. Чехова, М. Горького. Так называемые иные (А. Белый, Д. Цензор, Вл. Гиппиус, М. Кузмин) набрали в сумме только 2,8 %. Многих писателей-современников девушки относили к «модернистам» и «декадентам», не делая никакого различия между ними. В этом, безусловно, сказалась устойчивость гимназического восприятия. В анкетах встречались резкие отзывы о «модернистах»: «Нет любимых – все нервы дергают», «Никакие они не любимые, неинтересные и грязные», «Читая новую литературу, можно окончательно расшатать себе нервную систему и испортить пищеварение благодаря ее безыдейности и односторонности».

Студентки тех годов вспоминают обстановку курсов как ужасную: в аудиториях непрерывная толчея, мелькание, шум, слабое освещение и пыль от неметеных полов. Сословный состав курсисток был чрезвычайно разнообразен: от бедных, которые падали в голодные обмороки, до вполне обеспеченных. В особую группу входили революционно настроенные барышни, за которыми велся довольно открытый полицейский надзор.

Вскоре Лизу избрали старостой группы, хотя по возрасту она была чуть ли не моложе всех – основная масса слушательниц была в возрасте около 20–25 лет.

Атмосфера курсов Елизавету не то чтобы пугала, а скорее удивляла, потому как прекрасный состав педагогов мало соответствовал студенческому уровню. Однажды она разговорилась в перерыве между лекциями с одной из девушек и та призналась, что она плохо понимает философскую терминологию. Основными предметами по философии были: энциклопедическое введение в философские науки, логика, психология, история философии. При выборе программы своих занятий слушательница обязана была в центр внимания поставить одну из основных научных дисциплин (теорию познания, этику, метафизику, психологию), а остальные «расположить около главной». Курсы наук на философском отделении читали известные ученые: А. И. Введенский (логика), И. И. Лапшин (психология), Н. О. Лосский (история новой философии), С. Л. Франк (этика и социальная философия).

«В этот период мне пришлось много заниматься философией. Очень по-студенчески одолевала я премудрость отдельных философов, вместе с Кантом торжествовала победу над философской мыслью, не постигшей еще тайн критицизма, от Канта шла дальше, к неокантианцам. И каждый вновь постигнутый элемент знания именно по-студенчески воспринимался как нечто очень прочное, близкое по своей достоверности к математике». В будущем она не раз будет вспоминать лекции, на которых ей поначалу было очень трудно, а потом «из студенческой ограниченности», конспектирования и заучивания придет собственный подход, и она проявит себя как незаурядный автор-философ, анализируя взгляды таких мыслителей, как В. Соловьев, А. Герцен, А. Хомяков, Ф. Достоевский…

Под руководством Лосского слушательницы занимались на семинаре, посвященном «обзору современных имманентных теорий знания»; под руководством Франка занятия велись в просеминаре, посвященном общим вопросам философии. Слушательницы готовили рефераты на темы: «Критика наивного реализма», «Общее учение материализма», «Античный материализм», «Понятие материи», «Идеализм у Декарта», «Современная критика психофизического параллелизма» и другие.

Елизавета Пиленко принимала в этих семинарах деятельное участие – ее фамилия названа в числе лучших слушательниц в отчете о научно-учебной жизни факультета за 1909/10 учебный год. Вместе с тем она слушала еще и лекции по энциклопедии и философии права у юриста, профессора Л. И. Петражицкого.

В соответствии с установленными на курсах правилами, она сдала в I семестре экзамены по обязательному предмету – латинскому языку (латынью она факультативно занималась еще в Стоюнинской гимназии) и по нефакультетскому предмету – немецкому языку, а во втором семестре – по психологии и энциклопедическому введению в философию. 1910/11 учебный год, второй год обучения Елизаветы Кузьминой-Караваевой, ставшей к этому времени замужней дамой и сменившей свою девичью фамилию, начался печально.

1 июля 1910 года скончался первый выборный директор Бестужевских курсов, общий любимец молодежи В. А. Фаусек, как вспоминала Лиза, «симпатичный и трудолюбивый». Огромное впечатление на курсисток произвели уход (побег) обожаемого всеми Л. Толстого и его кончина: 8 и 9 ноября 1910 года на курсах был объявлен траур. Трудно сказать почему, но эти две смерти и начинающиеся с осени во всех учебных заведениях беспорядки совершенно изменили учебную атмосферу. Уже в середине ноября курсистки организовали всеобщую сходку, посвященную памяти Фаусека, читали и отрывки из «Воскресения» Льва Толстого. На Васильевском острове состоялась трехтысячная демонстрация студентов Петербургского университета против смертной казни, поддержанная учащимися других высших учебных заведений. Эта демонстрация явилась откликом на смерть Л. Н. Толстого, а 11 ноября на Бестужевских курсах началась бессрочная забастовка, которую сопровождали многочисленные аресты и исключения.

Из-за последовавших затем политических акций регулярные занятия на курсах начались лишь с 7 декабря. В результате разыгравшихся событий слушательницы Бестужевских курсов по ходатайству совета профессоров сдавали государственные экзамены при университете. После учебной забастовки 26 января 1911 года многие курсистки были арестованы или исключены; посещаемость занятий резко упала, а на философском отделении учебный процесс и вовсе прекратился.

На протяжении всего 1910 года Лиза продолжала встречаться со своими старыми подругами по политическому кружку. Даже после распада организации в целом, после перехода в другие учебные заведения они продолжали общение. В июне 1910 года после студенческих беспорядков была арестована Т. Неслуховская, через несколько месяцев заключения она была отпущена домой на поруки. Никто из подруг не осмелился приходить в гости к поднадзорной, и только Лиза регулярно навещала Неслуховскую до суда и отъезда из Петербурга. Смелость и преданность друзьям остались ее главными качествами на всю жизнь.

К моменту этих событий Елизавета все реже посещала занятия, она с головой окунулась в мир искусства и религиозной философии. В результате она вообще перестала посещать курсы. Во всяком случае, экзамены за третий и четвертый семестры 1910/11 года она не сдавала, и с 1 сентября 1911 года была официально отчислена с Бестужевских курсов.

* * *

Можно смело сказать, что духовный путь Елизаветы, будущей м. Марии, начавшийся в бурные годы начала XX века, целиком отразился на ее биографии. Какими только фарватерами ни шел ее нагруженный корабль, в какие опасные штормы ни попадал, терпел крушения и чудом, несмотря ни на что, спасался! Ее будущий единомышленник и соратник Николай Бердяев очень точно определил: «М[ать] Мария была одной из самых замечательных и одаренных русских женщин. Она характерна для своей эпохи и отражала самые характерные ее течения. Она была новой душой. Она была поэт, революционер и религиозный деятель. <…> Она не приняла революции в большевистской форме. Она прошла через русский культурный ренессанс начала века, через русскую поэзию эпохи символистов, была близка с А. Блоком, ей свойственно было беспокойство той эпохи. Но в душе матери Марии отразились также религиозные искания и течения эпохи. Она была вольнослушательницей петербургской духовной академии»[23].

В эмиграции, в Париже, в Свято-Сергиевском Богословском институте Елизавета Юрьевна встретится с теми, ради кого она покинула Бестужевские курсы и перешла в петербургское Религиозно-философское общество (духовную академию РФО). Можно только удивляться, сколь странными путями шло возмужание ее души, как странно сочеталась революционность с христианской поэзией и живописью, страстность натуры с нежностью, любовью к природе и религиозной философии…

На одну из лекций, которую читал Н. Бердяев, ее привела подруга-«бестужевка». После доклада ей очень захотелось с ним поговорить, но он был окружен плотной толпой молодежи. Их знакомство состоялось позднее. Так она стала вольнослушательницей РФО. На собраниях выступали люди самые разные, велись дискуссии и обсуждения: философы, священники, журналисты, политики, литераторы, теософы (В. В. Розанов, Д. С. Мережковский, Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, A. Ф. Керенский, А. В. Карташев, А. А. Блок, Вяч. Иванов, П. Б. Струве, Н. О. Лосский и др.). Общество возникло в 1907 году и просуществовало до 1917-го.

Духовным основателем и председателем РФО был Сергей Николаевич Булгаков – будущий отец Сергий, создатель гностического учения о Софии и Богочеловечестве, о мире и его истории как воссоединении с Богом. В 1925 году в Париже он станет одним из основателей знаменитой богословской «парижской школы», а пока в монографиях «Философия хозяйства» (1912) и главным образом «Свет Невечерний» он намечает основы собственного учения, идущего в русле софиологии Владимира Соловьева и Флоренского. В 1910 году он целиком переходит от лекций и статей на темы религии к оригинальным философским разработкам. Нет сомнения, что Елизавета не только прочла вышедшую в 1911 г. книгу С. Булгакова «Два града», но и попыталась ее осмыслить.

За десять лет своего существования РФО стало по-настоящему массовым и насчитывало ко времени его упразднения в 1917 году более 1800 человек слушателей. Впечатляет и количество проведенных им заседаний, докладов и выступлений – порядка ста двадцати.

Из воспоминаний Елизаветы Юрьевны можно представить обстановку этой духовной академии: «Все, кто здесь был, могли не только попросить слово и выступить с докладом, но споры и обсуждения продолжались и потом. Мы устраивали чаепитие, до хрипоты доказывали истину, часто к нам присоединялись и профессора, знаменитые ораторы. В перерывах между лекциями споры продолжались в “кулуарах”».

Лиза уже не застала отцов-основателей, многие из них к этому времени перессорились между собой, но в секции по изучению христианства, руководимой Вяч. Ивановым, она слушала доклады по философии религии, где ставились такие вопросы, как «сущность религии», «бытие Бога», «идея личности». Слушателями были в основном молодые люди самого разного толка, от рабочих, сектантов, “бестужевок” до старообрядцев и слушателей “народного университета”. После 1920 годы споры “кто прав, а кто виноват” перенеслись в эмиграцию, но противники были помечены уже тогда на заседаниях РФО, когда, по воспоминаниям Бердяева, «главным врагом русской общественности Мережковский провозгласил славянофильский национализм и «зоологический патриотизм”, назвав “врагов” поименно (С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, В. Ф. Эрн, свящ. П. Флоренский)».

Мировоззренческие дискуссии никогда не приводили к нахождению истины. Чаще всего оппоненты оставались при своем мнении. Уже после двух месяцев работы РФО Блок довольно резко отозвался об этом объединении, назвав его «болтовней» и «словесным кафешантаном». «…Они говорят о Боге, о том, о чем можно только плакать одному, шептать вдвоем, а они занимаются этим при обилии электрического света; и это – тоже потеря стыда, потеря реальности…»[24] На самом деле нужно посмотреть правде в глаза: «…на улице – ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, людей вешают, а в стране реакция, а в России – жить трудно, холодно, мерзко»[25].

Остается только сказать, что дискуссия продолжила извечную традицию русских размышлений о «социальном христианстве», о том, чему все-таки учит христианство, – спасению души или общественному деланию. Выбор этот встанет перед м. Марией в Париже, она выберет активное деянье, милость сердца к ближнему и дальнему, слова поддержки падшему и больному.

* * *

Внезапное решение Елизаветы принять предложение руки и сердца Дмитрия Кузьмина-Караваева поразило всех. Они были мало знакомы, по некоторым сведениям, их представил на одном из литературных вечеров свояк Дмитрия поэт Николай Гумилев. По другим рассказам, их встреча произошла в доме у художницы Надежды Войтинской[26]. В 1908 году она вернулась из заграничной поездки, полная свежих впечатлений, почти сразу стала работать для известного журнала «Аполлон», принимала участие в его оформлении, сделала несколько заказных портретов известных деятелей искусства: М. Добужинского, А. Бенуа, М. Кузмина и других.

Встреча Лизы с Войтинской была во многом судьбоносной. Профессиональный рисовальщик, прожившая долгое время в Европе, не только делилась впечатлениями, но и приглашала начинающую художницу к себе в мастерскую. Здесь собирались писатели, критики, художники – Анна Ахматова, К. Сомов, М. Волошин, С. Грузенберг, Аким Волынский, балерина Карсавина, Николай Кульбин… Сама Войтинская на протяжении нескольких лет занималась литографией в частных студиях Берлина и Парижа, была в курсе новейших направлений современного западного искусства, рисовала в студии Родена, посещала выставки парижских салонов. Два раза в год она устраивала в своем ателье выставки, на которые приходили друзья, одним из них был и Дмитрий Кузьмин-Караваев. Так завязались у Лизы не только первые художественные контакты с миром искусства, но и знакомство с будущем мужем.

Д. В. Кузьмин-Караваев принадлежал к старинному дворянскому роду из Тверской губернии, уходящему корнями в XIII век. Отец его, В. Д. Кузьмин-Караваев, был известным писателем, профессором уголовного права и политическим деятелем. Дмитрий Владимирович родился 17 мая 1886 года. С раннего детства его формировала атмосфера дома: в семье господствовал культ Вл. Соловьева и парил аромат довольно «прогрессивных» идей.

Еще в гимназии, как отмечено в его аттестате зрелости, он «любознательность обнаружил особую к изучению истории и русской словесности». В 1904 году поступил на юридический факультет Петербургского университета, который окончил в октябре 1909 года. Политические брожения тех лет не обошли и его; как последовательный продолжатель отцовских идей, он страстно увлекался социал-демократическим движением, принимал участие в митингах и сходках. При первом же знакомстве с Елизаветой он рассказал ей, что за свои убеждения, он и трое его товарищей были судимы профессорским дисциплинарным судом, но «мы были блестящими студентами и нас отпустили восвояси». Хотя на самом деле история была куда серьезней. Под влиянием отца, депутата Государственной думы, члена партии демократических реформ, Дмитрий вступил в партию социалистов-революционеров. Большевики сразу же определили его в связного. Некоторое время он перевозил нелегальную литературу, встречался на тайных квартирах с товарищами из других городов. Был пойман, судим. Вызволил отец. После 1906 года Дмитрий разочаровался в подпольной работе, вышел из партии. Но «товарищи» долго его преследовали, угрожали и шантажировали.

Романтика и смелость молодого аристократа, бесстрашного борца за справедливость, видимо, и здесь сыграли решающую роль в выборе спутника жизни! Трудно сказать, что послужило толчком к этому стихийному замужеству. Во многом, как уже говорилось, – неудачный роман с Блоком, а с другой стороны, желание поскорее повзрослеть. Как часто бывает, истинный образ человека не всегда соответствует придуманному. Кроме этого, Дмитрий производил впечатление не только бесшабашного, но и очень образованного человека. В студенческие годы сам писал стихи, входил в поэтический «Кружок молодых», дружил со многими известными личностями: Недоброво, братьями Гофман, Городецким, Пястом, водил знакомство с Блоком. Был он человеком тонким, образованным, светским, общительным и сугубо столичным. Лизина подруга Ю. Я. Эйгер вспоминала: «Я была на свадьбе, и когда я увидела жениха, мне сразу стало ясно, что Лиза и он – не пара. Она его создала в своем воображении, а может, хотела спасти от какой-нибудь “бездны”. Ведь она вечно кого-то спасала! Человек этот, пустой и никчемный, был, видимо, на некоторое время захвачен ее буйным полетом мысли и талантливостью». Здесь можно не согласиться с Эйгер. Дмитрий был интересной личностью, и то, как сложилась его жизнь в дальнейшем, говорит о нем как об ищущем и глубоком человеке.

Венчались молодые люди в небольшой церкви Рождества Пресв. Богородицы при гимназии Александра I (Казанская ул., 27), которую в свое время окончил жених. Гимназия эта была не совсем обычной. Она отличалась своим аристократизмом и солидной историей. Здание ее заметно выделялось своей монументальностью. В этом старейшем учебном заведении столицы учились многие замечательные люди: П. А. Вяземский, сыновья Пушкина Александр и Григорий, А. Ф. Кони, Н. Н. Миклухо-Маклай и другие… Принимались сюда мальчики после тщательного отбора, интеллектуальный уровень и знания стояли на первом месте. Прощались шалости и подростковые «болезни роста», но плохая успеваемость вела к немедленному исключению.

Свидетелями со стороны жениха были его отец и двоюродный брат – Д. Д. Бушен, а у невесты – двое знакомых молодых юристов. Приглашенных было немного, но все подруги по гимназии Таганцевой и по политическому кружку присутствовали. Там же, в гимназическом зале, и отпраздновали свадьбу.

Молодые обосновались в небольшой квартире на Новоисаакиевской. Дмитрий Бушен, известный театральный художник ДДБ[27], в Париже в 1925 году вспоминал: «Лизу я увидел первый раз, когда она еще была невестой. В сущности, она была одинока, и до замужества одинока, и даже, увы, после него. Он ввел ее в известные литературные круги, на «башню» Вячеслава Иванова, но она ощущала там себя чужой. То, что казалось, наверное “блеском эпохи”, – ее не интересовало!» И как бы вторя ему, Елизавета продолжает: «В 1910 году я вышла замуж. Мой муж из петербургской семьи, друг поэтов, декадент по самому своему существу, но социал-демократ, большевик. Семья профессорская – в ней культ памяти Соловьева и милые житейские анекдоты о нем. Ритм нашей жизни нелеп. Встаем около трех дня, ложимся на рассвете. Каждый вечер мы с мужем бываем в петербургском мире. Или у Вячеслава Иванова на Башне, куда нельзя приехать раньше 12 часов ночи, в “Цехе поэтов”, или у Городецких и т. д.»

Благодаря Дмитрию Кузьмину-Караваеву и его широким связям Лиза быстро окунулась в столичный водоворот художественной богемы. Одной из достопримечательностей этой интеллектуально блестящей (во всех смыслах) жизни тогдашнего Петербурга были знаменитые «среды» в квартире-«башне» поэта Вяч. Иванова. Здесь собирались «мистические анархисты и православные, декаденты и профессора-академики, неохристиане и социал-демократы, поэты и ученые, художники и мыслители, актеры и общественные деятели», – писал один из участников «сред».

Апогей «сред» приходился на 1905–1907 годы, когда еще жива была супруга Вяч. Иванова Л. Д. Зиновьева-Аннибал. В тот период «среды» имели тесную связь с революционной общественностью. К тому времени, когда Кузьмина-Караваева стала посещать «башню», – это был уже их закат. О революции, правда, еще говорили («все были за революцию»), но никто не собирался воспринимать ее серьезно, а тем более умирать за нее. «И жалко революционеров, потому что они умирают, а мы можем только умно и возвышенно говорить о их смерти», – так описала Елизавета Юрьевна политическую атмосферу «башни».

Собиравшиеся у Иванова гости предавались «духовным играм»: они читали стихи и доклады, обсуждали различные философские и социальные проблемы. Здесь ссорились и сходились, писали художественные манифесты и посвящали в гении…

Посетители «башни» с полным основанием рассматривали свои собрания как составную часть Серебряного века русской культуры, которую позднее назовут русским ренессансом. Этот рассвет отмечен появлением новых пластических форм в живописи, поэзии, театре; возникают течения иногда с неожиданными названиями: акмеизм, лучизм, футуризм, поздний символизм, дадаизм… Поиски и эксперименты начала XX века оставили нам в наследство имена русского авангарда мировой известности. Несомненно, что революционный настрой, бунтарство и брожение в сердцах и умах интеллигенции, поиск этого неведомого «нового героя», которого пыталась найти вся русская интеллигенция, целиком отражается в образах, формах и словах эпохи модернизма. «Башня» была одним из его центров. Здесь шли жаркие дискуссии, обсуждения, чтение стихов, а порой и представления спектаклей, чаще всего поставленных по законам абсурда. Каждый из присутствовавших обязан был высказаться; чем заумней был ответ или вопрос, тем больше ценился интеллект автора. Вечера переходили в ночь, утро, день… В качестве примера такой гениально абсурдной зауми Елизавета вспоминала разбор символического значения отдельных действующих лиц романа Достоевского «Бесы»: «Ставрогин – “князь мира сего” – такое определение его с ясностью вытекает из слов Хромоножки, – сталкивается на пути своем с землей. Земная поверхность, доступная человеку, не углубленная мистическим понятием земли, выявлена в образе Лизаветы Николаевны, недаром она в зеленом, символизирующим землю, платье описана в сцене в Скворешниках; там земля изображена в круге вечности, – комната, в которой, происходит разговор между Лизой и Ставрогиным, – комната круглая, круг – символ вечности. Хромоножка – это недра земли, недоступные человеку, князю мира сего, от этого она изображена безумной, фиктивной женой Ставрогина, от этого она в высшей мудрости своей одна проникла в сущность его, – сущность князя мира сего»[28].

Посещая лекции Вяч. Иванова в 1910 году, на Бестужевских курсах, где он читал историю древнегреческой литературы, Лиза не могла вообразить, что этот строгий профессор – один из идейных вдохновителей Серебряного века. Пройдет несколько лет, и основные темы поэзии Иванова, его религиозного «мифа» – смерть, возрождение, отчаяние и следующая за ним надежда, воскресение, прославление жертвенного страдания – станут для Елизаветы (м. Марии) некой путеводной звездой в поисках собственного «я». В своих поэмах «Юрали» и «Мельмот-скиталец» она, безусловно, следует за Ивановым, который отвергает «парнасский» принцип искусства для искусства и переходит к искусству религиозному, реалистическому (в противовес идеалистическому) символизму. Путь, на который она ступила в эти годы, будет длинным, творчество – это только начало, философские поиски приведут к богословским осмыслениям… А пока она пытается разобраться в себе самой. От богемы отторгает ее и утопический взгляд, и полный отрыв от реальности ее новых друзей, как она сама пишет, «нелепый ритм жизни». Уже тогда непосредственной реакцией ее было стремление и переход от слов к делу – к самоотдаче. И все же, несмотря ни на что, десятые годы оказались очень плодотворными для Лизы! Выходят из печати ее первые книги «Скифские черепки», «Юрали», «Руфь». Это первые поэтические пробы, в которых она на ощупь, робко, но уже пытается выразить свой взгляд на религиозно-христианскую мысль.

На «башне» кипели нешуточные страсти. В битве за истинное понимание и развитие русской идеи сталкивались разные мнения и философские направления. Это место стало поистине одним из идейных центров русского символизма, творческой лабораторией поэтов; в своих литературных «средах» Вяч. Иванов видел прообраз «соборных» общин. За годы существования «башни» здесь побывало множество разных людей. А. Блок, А. Белый, В. Брюсов, К. Бальмонт, Ф. Сологуб, Л. Андреев, М. Волошин… Однако далеко не все задерживались здесь, в результате каждый выбирал свой путь. Самый существенный разрыв в обществе единомышленников (со старшими символистами) произошел в 1907 году после того как Иванов поддержал теорию «мистического анархизма» Георгия Чулкова, но с Брюсовым (зачинателем русского символизма) он сохранил дружбу вплоть до смерти.

Пожалуй, больше всего спорщиков «сред» занимал больной вопрос о судьбе и о значении русской интеллигенции. Тут страсти достигали высшей точки кипения. Наиболее горячие обсуждения вызвала статья Д. Мережковского «Религия и революция» (1908), в которой он писал: «…поймет ли русская интеллигенция, что лишь в грядущем христианстве заключена сила, способная победить мещанство и хамство грядущее? Если поймет, то будет первым исповедником и мучеником нового мира».

Возрождение, духовный подъем нации некоторые философы и писатели «башни» видели лишь на пути христианства: «…со Христом – к свободе. Христос освободит мир». Интеллигенция при этом должна стать не только человеческим разумом, но разумом Богочеловеческим, Логосом. Оппонентом выступал Г. В. Плеханов, считая подобные высказывания «псевдофилософской болтовней», а мировоззрение – «евангелием от декаданса». Неоднократно возвращались в спорах к высказываниям Мережковского о «славянофильском национализме и зоологическом патриотизме», а также о разочарованности А. В. Карташева, который много раз говорил о том, что надежды на воспитание и просвещение в РФО обернулись утопией и что «открывается, в сущности, религиозно-философская говорильня», причем пояснял – «политическая говорильня». На самом деле «петербуржцы начинают тяготиться мирным “побулькиванием” богоискательской мысли».

По словам Городецкого, также частенько бывавшего на «башне», в «средах» Иванова было много «будоражащего мысль, захватывающего и волнующего», но в основном споры и разговоры посетителей были освещены лучами «волшебного фонаря мистики»; «запах тления воспринимался как божественный фимиам». Характерно, что на первых порах Блок «бережно отстранил» Городецкого от посещения «чердачных чертогов» Иванова, где все было «замкнуто в узком мистико-эротическом, интеллигентски самодовольном кругу».

В своей статье «Последние римляне» (1923) одной из первых в эмиграции Елизавета описывает атмосферу предреволюционного Петербурга: «Новичком, поистине варваром, пришлось мне бывать на “башне” у Вячеслава Иванова. Там собирались люди, в полной мере владевшие ключами от сокровищницы современной культуры».

Эти собрания, по ее словам, отличало «ночное бдение до зари, какая-то пряность и утонченность всех речей». Все чаще она вспоминала советы Блока: «Бегите от нас умирающих пока не поздно, оставьте последних римлян, найдите выход в природе, труде, соприкосновении с народом».

«Непередаваем этот воздух 1910 года. Думаю, не ошибусь, если скажу, что культурная, литературная, мыслящая Россия была совершенно готова к войне и революции. В этот период смешалось все. Апатия, уныние, упадочничество и ЧАЯНИЕ НОВЫХ КАТАСТРОФ и сдвигов. Мы жили среди огромной страны, словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоту, – в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура. Цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира.

В этом смысле МЫ были гражданами вселенной, хранителями культурного великого музея человечества. Это был Рим времен упадка! МЫ не жили, МЫ созерцали все самое утонченное, что было в жизни, МЫ не боялись никаких слов, МЫ были в области духа циничны и нецеломудренны, а в жизни вялы и бездейственны. В известном смысле мы были, конечно, революцией до революции – так глубоко, беспощадно и гибельно перекапывалась почва старой традиции, такие смелые мосты перебрасывались в будущее. И вместе с тем эта глубина и смелость сочетались с неизбывным тлением, с духом умирания, призрачности, эфемерности. Мы были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции. За нами простиралась снежная всероссийская пустыня, скованная страна, не знающая ни наших восторгов, ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и муками… И вдруг прозрение: Мне жалко Христа. Он… умирал, у НЕГО был кровавый пот, Его заушали[29], а мы можем об этом громко говорить, ведь у нас нет ни одного запретного слова. И если понятна ЕГО смерть за разбойников, блудниц и мытарей, то непонятна за нас, походя касающихся ЕГО язв и не опаляющихся ЕГО кровью. Постепенно происходит деление. Христос, еще не узнанный, становится своим. Черта деления все углубляется… Христос – это наше… А чье наше? Разве я там, где Он? Разве я не среди тех, кто произносит безответственные слова, которые начинают восприниматься как кощунство, как оскорбление, как смертельный яд? Надо бежать, освобождаться…»[30]

* * *

Начинающая поэтесса увлекалась не только литературой, посещением знаменитой «башни» Вячеслава Иванова, она принимала активное участие в художественно-выставочной жизни Петербурга. Группа «наиболее культурных живописцев», как писал С. Маковский, художники старшего поколения, объединились в «Мир искусства», а творческая молодежь, тянувшаяся к более авангардным, формалистическим направлениям, создавала свои объединения и писала к ним программные манифесты. Молодые художники столицы, противопоставлявшие себя «Миру», основали в феврале 1910 года сообщество «Союз молодежи». Целью этого объединения была пропаганда нового направления путем организации выставок, аукционов, встреч, дискуссий. Это было, пожалуй, самое левое из всех формальных объединений того времени.

Возможно, на формирование вкусов Елизаветы оказала влияние и Софья Ивановна Бодуэн де Куртенэ[31], молодая художница, постоянный участник выставок «Союза» и близкая подруга Н. Войтинской. Может быть, именно поэтому дебют Кузьминой-Караваевой как живописца связан с этим объединением. Проявляла она интерес и к творчеству Пикассо, о котором в это время много говорили в художественных кругах Петербурга и Москвы. В то время стали появляться цветные репродукции Анри Матисса, творчеством которого были увлечены и Н. Гончарова, и М. Сарьян.

Художники «Союза» старались искать собственные пути самовыражения, они были во многом солидарны с футуристами. Выпуская совместный журнал, они признавали кубизм и лучизм. Для определения своего стиля и направления они предложили новый термин «пуризм», подчеркивая этим, что выбранный ими путь в пластике и живописи призван подчиняться чистоте линий и форм, полноте и яркости цветовой гаммы. Своей живописной палитрой они были в некоторой степени сродни методам слововыражения поэтов-акмеистов.

Пуристы считали своим долгом создать музей новейшей русской живописи, куда обыватель приходил бы не для отдыха, а посредством живописи обращался бы к переживанию событий наших дней.

Работы художников «Союза» вызывали много незаслуженной брани и насмешек, их искусство считали декадентством, а их самих «бездарными пошляками». Сами «мирискусники» во главе с А. Бенуа возмущались «вандализмом союзной молодежи», ее эстетическим бессмысленным бунтом, эпатажем и вызовом бездарностей, которые не умеют рисовать, но зато хорошо знают, как устроить скандал! Многое в этой критике соответствовало эстетическому кредо «молодых вандалов», высказанному в манифесте поэтом С. Городецким, этот рецепт новой революции творчества распространялся не только на писателей, но и на художников: «Красота наконец-то демократизируется, и красивым становится некрасивое, иногда даже уродливое, что вполне возможно только при полном обновлении дряблой, пошлой современной души… Никогда форма не стояла так далеко от содержания, как в наши дни… итак, смотрите пристальнее на “Ослиный хвост”, боготворите новаторов в поэзии и музыке, и тогда вам будет еще возможно выжить».

По тому же пути последовательного разрушения какой бы то ни было эстетики, погружения в минимализм, увлечения африканским племенным искусством шли Пикассо, Макс Эрнст и группа «Дада». Поэт Тристан Тцара – основатель течения дадаизм – и его группа единомышленников рассматривали дадаизм как протест против Первой мировой войны. «На языке негритянского племени кру, – писал Тцара в манифесте 1918 года, – “дада” означает хвост священной коровы, в некоторых областях Италии так называют мать, это может быть обозначением и детской деревянной лошадки…»

Выставки «Союза» проходили ежегодно, молодежь хотела «жить и дышать», она искала способы выразить свои чувства в протесте против современности, спокойный быт и буржуазность их раздражали. Где была середина или, скорее, правда и справедливость, в которые они верили? Ответ на этот вопрос они не нашли, но шумихи создавали много. Художники, актеры, писатели группы Городецкого устраивали театрализованные манифестации, что вызывало неоднозначную реакцию в прессе.

Летом 1911 года Елизавета Юрьевна отдыхала с мужем в его родовом имении Борисково в Тверской губернии (Бежецкого уезда). Здесь она много и увлеченно рисовала. Ее друг ДДБ (Д. Д. Бушен) на закате дней вспоминал, как они вместе «живописали» в одной мастерской. В первой книге Елизаветы Юрьевны «Скифские черепки» есть стихотворение, посвященное поэтессой ДДБ (оно так и называется: «ДДБ») – своему младшему собрату по живописи, в котором звучат немного легкомысленные нотки:

Недалеко находилось имение Гумилевых – Слепнёво, куда из Парижа приехал Николай Гумилев со своей женой Анной Ахматовой, а 15 июля, в день именин В. Д. Кузьмина-Караваева (свекра Лизы), Гумилев представил Ахматову родным и друзьям. Так познакомились Лиза и Анна.

Сохранилась групповая фотография, сделанная летом 1911 года, на которой сняты многие из упомянутых лиц (там же и Д. Пиленко – брат Лизы). На этом фото Елизавета Юрьевна стоит рядом с А. Ахматовой. В небольшом тексте о Слепнёве Анна Андреевна остроумно вспоминает: «В 1911 году я приехала в Слепнёво прямо из Парижа, и горбатая прислужница в дамской комнате на вокзале в Бежецке, которая веками знала всех в Слепнёве, отказалась признать меня барыней и сказала кому-то: “К слепневским господам хранцужанка приехала”, а земский начальник Иван Яковлевич Дерин – очкастый и бородатый увалень, когда оказался моим соседом за обедом и умирал от смущения, не нашел ничего лучшего, чем спросить меня: “Вам, наверно, здесь очень холодно после Египта?” Дело в том, что он слышал, как тамошняя молодежь за сказочную мою худобу и (как им казалось) таинственность называла меня знаменитой лондонской мумией, которая всем приносит несчастие. Николай Степанович (Гумилев) не выносил Слепнёво. Зевал, скучал, уезжал в невыясненном направлении. Писал: “Такая скучная, не золотая старина…” и наполнял альбомы Кузьминых-Караваевых посредственными стихами. Но, однако, там что-то понял и чему-то научился. Я не каталась верхом и не играла в теннис, а только собирала грибы в обоих слепневских садах, а за плечом еще пылал Париж в каком-то последнем закате…»

Скорее всего, именно в Борискове Елизавета Юрьевна написала акварель «Змей Горыныч», с которой она дебютировала на 3-й выставке «Союза» в конце декабря 1911 года. Нельзя, правда, утверждать, что название «Змей Горыныч» было ее собственным, а не придуманным в последующих советских атрибуциях, потому что вся символика картины говорит не о ее сказочной принадлежности, а о стилизации библейско-иконно-языческой: женская фигура с крыльями и нимбом (как бы Богородица Знамение, одновременно напоминающая Софию Премудрость Божию), в окружении младенцев, с парящим драконом в грозно огненных небесах – перекликается с библейскими сюжетами. В связи с чем, в последнее время эту акварель принято именовать «В саду Эдемском». Примерно к этому же периоду относится и акварель «София Премудрость Божия построила себе храм», на которой фигура Софии изображена практически идентично[32].

Выставка «Союза» открылась одновременно и в одном здании с экспозицией Петербургского общества художников, и это странно несовместимое совпадение по всем направлениям было немедленно обыграно в прессе: «Весьма пикантно будет сопоставление этих выставок – крайне левая и крайне правая!» После открытия один из современных обозревателей выставки «Союза» дал в целом положительную оценку произведений, представленных на ней, но отметил, что она «отпугивает кажущимися крайностями, каким-то преднамеренным варварством и буйством. К чему они зовут, что стоит за всем этим экспериментом?»

Брошенное автором обидное для «Союза» прозвище «варвары» было подхвачено Кузьминой-Караваевой, которая придала ему иной смысл: «Варвары – это разрушители не только старой, но и носители новой культуры». В очерке «Последние римляне» она сочувствует «варварам», причисляя к ним себя и даже радуется, что «римляне» уже дрожат под их натиском. Интересно, что и жена Максимилиана Волошина вспоминала позже, что они с мужем «рядом с этими утонченными людьми… чувствовали себя варварами. Они смотрели назад, мы же искали будущее».

Поэтический дар слова жил у Елизаветы Юрьевны наравне с живописью. Многие поэты – рисовали, художники – писали тексты; русская традиция многоталантливости продолжала развиваться, а Е. Ю. со всем ей присущим темпераментом записала:

* * *

Первый «Цех поэтов» начал свое существование 20 октября 1911 года на квартире у поэта С. Городецкого, где состоялось первое организационное собрание будущего объединения. Несколько странное название было придумано по аналогии с названием ремесленных объединений средневековой Европы и подчеркивало отношение участников к поэзии как к профессии цехового ремесла, требующего упорного труда. Во главе стоял синдик – главный мастер. По замыслу организаторов, «Цех» должен был служить для познания и совершенствования поэтического ремесла. Подмастерья должны были учиться становиться поэтами. Гумилев и Городецкий считали, что стихотворение, то есть «вещь», создается по определенным законам, «технологиям». Этим приемам можно научиться, а талант – вещь вспомогательная, но не основная. Официально синдиков (старшин) было три: Гумилев, Городецкий и Кузьмин-Караваев.

По началу «цехисты» не отождествляли себя ни с одним из существующих течений в литературе и не стремились к общей эстетической платформе, но в 1912 году Гумилевым и Городецким был предложен термин «акмеизм». По мысли его создателей, акмеизм пытался «хотя и бессознательно, внести материалистическую поправку в символизм» (С. Городецкий). Интересно свидетельство бывшего акмеиста Мандельштама: «Акмеизм возник из отталкивания: прочь от символизма, да здравствует живая роза! – таков был его первоначальный лозунг. Городецким в свое время была сделана попытка привить акмеизму литературное мировоззрение, “адамизм”, род учения о новой земле и о новом Адаме. Попытка не удалась, акмеизм мировоззрением не занимался; он принес с собой ряд новых вкусовых ощущений, гораздо более ценных, чем идеи…»[33]

Создание «Цеха», сама его идея были встречены некоторыми поэтами весьма скептически. В одном из первых печатных откликов на возникновение объединения иронически заявлялось: «Часть наших молодых поэтов скинула с себя неожиданно греческие тоги и взглянула в сторону ремесленной управы, образовав свой цех – цех поэтов». В. Брюсов называл его «тепличным растением», «столичной причудой» и предрекал ему гибель «через год или два»[34]. Скептически относился к акмеизму и Блок, хотя среди «цеховистов» у него было немало друзей и знакомых.

Объединение выпускало поэтические сборники участников; стихи и статьи публиковались в журналах «Гиперборей» и «Аполлон».

В начальный период на собраниях «Цеха» бывали А. Блок, М. Кузмин, А. Толстой, В. Пяст. Но затем они отошли (Блок иронически называл «Цех поэтов» «Гумилевско-Городецким обществом»), и в «Цехе» осталась в основном поэтическая молодежь Петербурга: А. Ахматова, М. Лозинский, О. Мандельштам, М. Моравская и другие. Постоянного помещения у них не было, и они собирались на квартирах наиболее активных членов, в том числе у Гумилева и Кузьминых-Караваевых. В этот период Елизавета и Анна виделись регулярно.

Е. Ю. Кузьмина-Караваева активно включилась в работу «Цеха». Она прилежно посещала все собрания. Ее муж также примкнул к «цеховикам». Более того, не будучи поэтом, он, наряду с Городецким и Гумилевым, стал третьим синдиком, исполняющим роль стряпчего. Но вот что характерно: если на «башне» Елизавету Юрьевну воспринимали в основном как «жену своего мужа», то в «Цехе» роли их поменялись. Теперь она благодаря своему поэтическому дару настолько утвердилась в литературном мире, что уже Кузьмин-Караваев воспринимался как «муж поэтессы».

Поэзия и живопись не могли прокормить молодую чету Кузьминых-Караваевых, и Дмитрий решил не только вернуться к юридической практике, но и с 1 октября 1911 года поступил на государственную службу в Главное управление землеустройства и земледелия.

К членам «Цеха» предъявлялись обязательные требования поэтической активности. На своих заседаниях молодые поэты были обязаны читать свои новые стихи. Заседания эти проходили на квартирах у Городецкого, Лозинского, в Царском Селе у Гумилевых и у Кузьминой-Караваевой (на квартирах матери: на улице Малой Московской, 4 и в Манежном переулке). Первые полгода собирались по три раза в месяц, а затем периодичность сократилась до двух собраний в месяц.

Секретарь «Цеха» Ахматова рассылала повестки. Первые встречи проходили живо и интересно, но со временем они потускнели. Ахматова так характеризовала эти дежурные заседания: «Сидят человек десять-двенадцать, читают стихи, то хорошие, то заурядные, внимание рассеивается, слушаешь по обязанности». Естественно, бывали и творческие взлеты, поэтические удачи. Та же Ахматова значительно позже обмолвилась, что в «Цехе» и сама она, и Мандельштам, чей поэтический дар она оценивала очень высоко, «выработали там точный вкус».

Предсказания В. Брюсова сбылись: объединение распалось в апреле 1914 года.

1910–1911 годы были для Елизаветы «урожайными». Она пишет акварели, выставляется, читает стихи не только на вечерах и собраниях «Цеха поэтов», но и в домашней обстановке. На некоторых, крайне редко, присутствовал А. Блок – он держался в стороне от всех новых движений. В его дневнике можно прочесть: «Безалаберный и милый вечер. Кузьмины-Караваевы, Елизавета Юрьевна читает свои стихи и танцует» (20 октября 1911); у Вяч. Иванова «Елизавета Юрьевна читала стихи, черноморское побережье, свой “Понт” (7 ноября 1911)». Стихи, с чтением которых выступала К-К, составили ее первый поэтический сборник: в марте 1912 года в акмеистическом издательстве вышли «Скифские черепки».

Во время их коротких встреч Блок, как бы полушутя, повторял: «Уезжайте отсюда», а ей не хватало с ним диалога, и на одном из литературных вечеров она решилась вызвать поэта на «серьезный разговор… об искусстве». «Он покраснел, только он, всегда такой бледный – мог так краснеть от смущения и ушел от ответа». Единственное, что сказал: «Придет время, и вы услышите мое мнение»[35].

10 декабря 1911 года вместе с друзьями она сидела на «собрании» в литературном кабачке «Вена», который был центром встреч художественной элиты и работал всю ночь. Это был небольшой зал с низкими потолками, стены его украшали не только картины посетителей-художников, но и были расписаны пародиями, каламбурами и даже нотными музыкальными отрывками. Порядком подустав от чтения стихов, уже под утро собравшиеся разыграли шуточную сцену заочного избрания «Короля русских поэтов». По единодушному мнению всех присутствовавших, таким королем стал Блок. Тут же за столом каждый написал куплет-экспромт, и открытое письмо-диплом было отправлено новому «королю» по почте.

Они его обожали, преклонялись перед умом и талантом, боялись его меткого слова и завидовали. Личные отношения между «цеховистами», акмеистами, символистами, футуристами и представителями других течений выстраивались сложными зигзагами, не всегда справедливое отношение к таланту было объективно. Многие знали, что: «Блок не любил Ахматову. Вся история их личных отношений – а они были знакомы друг c другом около десяти лет и жили в одном городе – Петербурге – представляет собой историю уклонения Блока от всякого более короткого знакомства. Когда через 40 лет после смерти Блока Ахматова обратилась к своей памяти, оказалось, что ей нечего сказать o Блоке. И это не случайно, и возникло по причине самого Блока, а не Ахматовой. Историки литератypы и литературоведы пытаются затушевать это обстоятельство биографии двух поэтов и совершенно напрасно»[36].

Но в своей статье 1921 года «Без божества, без вдохновения» (Цех акмеистов) А. Блок поднимается выше личной нелюбви и отдает должное поэзии А. Ахматовой: «Настоящим исключением среди них была одна Анна Ахматова; не знаю, считала ли она сама себя “акмеисткой”; во всяком случае, “расцвета физических и духовных сил” в ее усталой, болезненной, женской и самоуглубленной манере нельзя было найти». И далее приводит безжалостный анализ «акмеизма»:

«Среди широкой публики очень распространено мнение, что новая русская изящная литература находится в упадке. <…> Россия – молодая страна, и культура ее – синтетическая культура. Русскому художнику нельзя и не надо быть “специалистом”. <…> Бесчисленные примеры благодетельного для культуры общения (вовсе не непременно личного) у нас налицо; самые известные – Пушкин и Глинка, Пушкин и Чайковский, Лермонтов и Рубинштейн, Гоголь и Иванов, Толстой и Фет. Так же, как неразлучимы в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга – философия, религия, общественность, даже – политика. Вместе они и образуют единый мощный поток, который несет на себе драгоценную ношу национальной культуры. Слово и идея становятся краской и зданием; церковный обряд находит отголосок в музыке. <…> Когда начинают говорить об “искусстве для искусства”, а потом скоро – о литературных родах и видах, о “чисто литературных” задачах, об особенном месте, которое занимает поэзия, и т. д., и т. д., – это, может быть, иногда любопытно, но уже не питательно и не жизненно <…> появились Гумилев и Городецкий, которые “на смену”(?!) символизму принесли с собой новое направление: “акмеизм” (от слова “acme” – высшая ступень чего-либо, цвет, цветущая пора») или “адамизм” (“мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь”). Почему такой взгляд называется “адамизмом”, я не совсем понимаю, но, во всяком случае, его можно приветствовать; только, к сожалению, эта единственная, по-моему, дельная мысль в статье Н. Гумилева была заимствована им у меня; более чем за два года до статей Гумилева и Городецкого мы с Вяч. Ивановым гадали о ближайшем будущем нашей литературы на страницах того же “Аполлона”; тогда я эту мысль и высказал. <…> Тянулась война, наступила революция; первой «школой», которая пожелала воскреснуть и дала о себе знать, был футуризм. Воскресение оказалось неудачным, несмотря на то, что футуризм на время стал официозным искусством. Жизнь взяла свое, уродливые нагромождения кубов и треугольников попросили убрать; теперь они лишь изредка и стыдливо красуются на сломанных домах; “заумные” слова сохранились лишь в названиях государственных учреждений.

Несколько поэтов и художников из футуристов оказались действительно поэтами и художниками, они стали писать и рисовать как следует; нелепости забылись, а когда-то, перед войной, они останавливали и раздражали на минуту внимание; ибо русский футуризм был пророком и предтечей тех страшных карикатур и нелепостей, которые явила нам эпоха войны и революции; он отразил в своем туманном зеркале своеобразный веселый ужас, который сидит в русской душе и о котором многие “прозорливые” и очень умные люди не догадывались.

В этом отношении русский футуризм бесконечно значительнее, глубже, органичнее, жизненнее, чем “акмеизм”; последний ровно ничего в себе не отразил, ибо не носил в себе никаких родимых “бурь и натисков”, а был привозной “заграничной штучкой”. “Новый Адам” распевал свои “аллилуиа” не слишком громко, никому не мешая, не привлекая к себе внимания и оставаясь в пределах “чисто литературных”».

* * *

Совет Блока бежать к природе и назад к предкам был принят Елизаветой. В марте 1912 года в издательстве «Цеха» выходит ее сборник «Скифские черепки». Вся книга – это попытка создать стилизацию «скифского эпоса», передать атмосферу тех веков, найти дверь в «заповедную родину» славян, населявших южные степи от Дуная до Кубани. (Древняя вольная ковыльная Скифия признавалась тогда нашей прародиной.) Считая себя коренной южанкой, потомком «огненосцев-скифов», Кузьмина-Караваева писала в своих стихах:

Образы многих стихотворений навеяны картинами жизни в Анапе и в Крыму:

Лиза рада выходу своей первой книги, дарит ее близким и друзьям, сборник приобретает настоящую известность и широкий отклик в прессе. Но книга получилась не акмеистической. «Скифские черепки» – не только взгляд в прошлое, реконструкция эпоса языческой прародины, но это одновременно и предсказание будущего: «У русских есть соблазн почувствовать себя скифами <…>. Скифская идеология народилась у нас во время революции. Она явилась формой одержимости революционной стихией людей, способных к поэтизированию и мистифицированию этой стихии. Скифская идеология – одна из масок Диониса» – так писал Н. Бердяев в «Философии неравенства». Тема Диониса постоянно обсуждалась на «башне» Иванова. Это был его конек. В основе стихов – переживания скифской девушки, оторванной ее же отцом, «владыкой кочевным», от родины:

Софья Борисовна пишет в воспоминаниях, что образ «курганной царевны» возник, вероятно, в связи с тем, что за воротами их имения «стояли два древних кургана, разрытые проф. Веселовским, часть из найденных в курганах сокровищ находилась в Керченском музее на могиле Митридата, куда любили заходить дети Пиленко, а часть была в Эрмитаже».

Отклики в прессе были разные, от положительных до насмешливых. Но это было не самое главное. Первая ласточка вылетела из-под пера Лизы и молодой автор получил заслуженное внимание мэтров: «Умело и красиво сделаны интересно задуманные “Скифские черепки”» (В. Брюсов), «умело написанная книга» (В. Ходасевич). Имя поэтессы было поставлено в один ряд с именами А. Ахматовой и М. Цветаевой: «Книги г. Цветаевой и г. Кузьминой-Караваевой объединены ясностью и простотой стиха» (Н. Львова). В то же время автор последней оценки, сама поэтесса, отмечает, что стих у Кузьминой-Караваевой «подражателен», а образы «не ярки и только приблизительны». Отзыв Брюсова был в известной степени «спровоцирован» Гумилевым. Посылая летом 1912 года из Слепнёва сборник поэтессы, Гумилев, в частности, писал Брюсову: «Я очень дружески настроен к автору “Скифских черепков”».

Большинство авторских монологов в книге написаны от имени царевны.

Насмешливый и злой на язык Городецкий опубликовал посвященное молодому таланту стихотворение, написанное под впечатлением ее «курганной царевны»:

Через пару дней Городецкий прислал Лизе огромный торт, на котором шоколадными буквами было выведено: «Царевна, я равен тебе», – что было переиначенными строками из «Скифских черепков»:

С нетерпением она ждала реакции Блока, и наконец он прислал записку: «“Скифские черепки” мне мало нравятся… мне кажется, что Ваши стихи – не для печати, то есть они звучали бы иначе, если бы не были напечатаны». От В. Нарбута тоже последовала критика: «Стихи-думы… тяжеловаты, сумрачно и однообразно тягучи».

Но ни дружеская критика, ни насмешки не остановили ее, начало было положено, первая книга дошла до читателя, и начался длинный путь Е. Ю. в искусстве. Из Лизы – Елизаветы Пиленко она превратилась в поэтессу Серебряного века – Елизавету Юрьевну Кузьмину-Караваеву.

Живопись и поэзия продолжали соседствовать. Символизм и акмеизм не только стимулировали слово, но и рождали в воображении Елизаветы фантастическую живопись. Поглощенная поисками своего стиля, Елизавета Юрьевна скоро отошла от «Союза молодежи» и в других выставках участия не принимала. Но ее общение с талантливыми и самобытными художниками, в частности с Наталией Гончаровой и Анной Ахматовой, не прошло бесследно, их влияние можно проследить даже в поздних произведениях французского периода Елизаветы Юрьевны – м. Марии. Особенно это видно в ярких растительных орнаментах, которыми были расписаны стены и окна (как бы витражи) ее парижских храмов. Русские орнаменты и яркие краски, похожие на лубочные картинки, во многом несут отпечаток встреч и контактов в России до эмиграции. Хотя можно допустить, что работы Руо (особенно его витражи) и декоративные вырезки из бумаги Матисса сыграли не последнюю роль в ее парижском периоде.

Московская группа художников, примыкавшая к «Союзу», – Н. Гончарова, М. Ларионов, А. Шевченко – выступала с пропагандой новой живописи беспредметного, абстрактного искусства (лучизм Ларионова), а так же «примитива». Причем «примитив» заявлялся не только как стиль, но и как своеобразное вероучение, «религия художника». Наталия Гончарова была его ярким представителем. Идеологом группы был А. Шевченко, который в 1913 году издал специальную брошюру под названием «Неопримитивизм».

В ней он говорил: «простая, бесхитростная красота лубка, строгость примитива, механическая точность построения, благородство стиля и хороший цвет, собранные воедино творческой рукой художника-властелина, – вот наш пароль и наш лозунг. Мы берем за точку отправления нашего искусства лубок, примитив, икону, т. к. находим в них наиболее острое, наиболее непосредственное восприятие жизни, притом чисто живописное».

Художественные критики еще до революции считали, что искусство Н. Гончаровой глубоко русское, традиционное. Сказочно-лубочный, близкий к народной картинке стиль ее живописи оказался созвучен во многом духовным и творческим поискам Елизаветы Юрьевны.

* * *

29 марта 1912 года она выезжает в свою первую заграничную поездку, в Германию, на курорт в Бад-Наугейм. В эти годы он представлял из себя своеобразное ожерелье курортов, поскольку к Наугейму примыкали тогда еще Фридберг и Иоганнинсберг, расположенные поблизости. Елизавета Юрьевна побывала в каждом из них. Но больше всего ее привлекал Иоганнинсберг, откуда она даже послала открытку А. Блоку, на которой был изображен вид «Ивановой горы».

Иоганнинсберг был небольшим селением на правом берегу Рейна, славившимся своими виноградниками, что было для Елизаветы Юрьевны, как выходца из семьи потомственных виноделов, особенно интересно. Ведь первые виноградные лозы ее дед, Д. В. Пиленко, для своих виноградников в районе Абрау вывез именно из этих мест.

В прогулках по волнующим ее сердце местам Елизавета Юрьевна не расстается с блокнотом. Из письма к А. Блоку, где Лиза подробно описывает многие и дорогие для него достопримечательности Наугейма, выходит, что она много гуляет, пишет стихи, рисует и дышит не только чудным воздухом гор, но и впитывает атмосферу, в которой жил ее любимый поэт. Она представляет, как Блок бродил по тем же местам, делает наброски, мечтает показать их ему: «Я сидела целый час на башне во Фридберге. Меня там запер садовник, чтобы я могла рисовать», – пишет она Блоку. Из этой серии этюдов сохранились только два – это рисунок карандашом и пейзаж, цветной набросок маслом на бумаге.

Она не могла не знать, что в 1897 году поэт, посещая Бад-Наугейм (вместе с матерью), пережил первую и сильную любовь к Ксении Садовской, которая оставила глубокий след в его творчестве. В свои 38 лет, после неудачных третьих родов Садовская приехала в эти места поправить здоровье и… покорила сердце юного поэта. Тетушка Блока, писательница М. А. Бекетова, вспоминала: «Она первая заговорила со скромным мальчиком, который не смел поднять на нее глаз, но сразу был охвачен любовью. Красавица всячески старалась завлечь неопытного мальчика». По прошествии 15 лет история любви повторяется, но только уже неопытная девушка Лиза приехала ощутить на себе магию этих мест и осмыслить любовь к поэту.

В одном из писем к Блоку, то ли скучая по северной столице, то ли с надеждой на радужное возвращение, она замечает:

«Я не верю, что в Петербурге нет каштанов, и красных крыш, и душного сырого воздуха, и серых дорожек, и белых с черными ветками яблонь…» В Наугейме она написала несколько стихотворений, которые позже были ею соединены с анапскими в одну книгу «Дорога». Этот сборник стихов, или, как она назвала их, «Лирическая поэма», вроде бы никак не связан с посещением курорта в Германии, скорее они полны внутренних раздумий и схожи по стилю с поэзией поздних символистов, но если знать о чувствах, наполнявших сердце Елизаветы, и ее сомнения, то эти стихи есть лакмусовая бумажка для историка… Прогулки без устали по «его» маршрутам, одно то, что здесь бродил, сочинял и рисовал «он» – ее любимый Александр Блок! Было ли это целительно для нее? Ей казалось, что она может лучше разобраться в себе, в нем, почувствовать время, в котором живет. Она вспоминала, что говорил поэт о взаимодействии и неразрывности искусства во всех его направлениях: «Россия – молодая страна, и культура ее – синтетическая культура. <…> …Неразлучимы в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга – философия, религия, общественность, даже – политика».

Эти строки из статьи Блока (они уже приводились выше) во всем были ей близки. Пройдут годы, и синтез взаимопроникновения, о котором пишет Блок, станет для Елизаветы Юрьевны, впоследствии м. Марии, настоящим воплощением не только в ее творчестве, но и на пути монашества. Драматические события уничтожили большинство ее работ, но некоторые рисунки и вышивки чудом сохранились, и у нас есть возможность взглянуть на ее творчество во времени, проследить путь талантливого художника, во многом самоучки, для которого дар от Бога стал движущей силой ее мироустройства.

Художественный, рисовальный талант играл в ее жизни важную роль на пути к монашеству, о котором она еще не помышляла в те годы, к ее страстному желанию самопожертвования, поиску нелегкого пути, на котором ее преследовало чувство собственного предназначения, отпущенное ей Господом. Фундаментом в формировании личности м. Марии стало Творчество. В ранних рисунках и акварелях на евангельские темы уже появились ее собственные находки: расстановка акцентов, символика, композиция, выбор фактуры и материала… Тот же путь, те же поиски можно увидеть и в ее стихах. Поэтический образ она немедленно воплощала в рисунок, акварель, вышивку… В книге «Стихи»[37] мать Мария легко и виртуозно соединила поэзию с иллюстрациями на полях книги. Именно так впервые у нее получилось естественное взаимопроникновение «поэтической мысли и рисунка», о котором говорил А. Блок.

* * *

После отдыха и лечения в Германии Елизавета Юрьевна, вернувшись в Россию, проводит лето 1912 года у себя в имении Джемете под Анапой. Сюда из Симбирской губернии к ней приезжают погостить друзья – А. Н. Толстой со своей женой, художницей С.И. Дымшиц[38]. Они много читают, рисуют, мечтают о будущем. Позже Софья Исааковна вспоминала об этой поездке: «Лето стояло жаркое. По ночам мы часто бежали от духоты из дома и уходили в сад, где спали на земле, на разостланных тулупах. На заре Алексей Николаевич пробуждался первым и будил меня, чтобы посмотреть на восход солнца. В Анапе мы много работали. Я писала виноградники, большие, пронизанные солнцем виноградные кисти»[39].

Безусловно, и сама Елизавета Юрьевна рисовала и писала акварелью, выбирая любимые сюжеты. Училась ли она у Дымшиц, которая была в это время уже опытным художником? Как знать… но можно с уверенностью сказать, что это не были уроки в академическом понимании. Работая рядом, Лиза невольно следила за ее рукой и кистью.

Семья Толстых познакомилась с Кузьминой-Караваевой при посредничестве Максимилиана Волошина в 1911 году, когда А. Толстой и его гражданская жена С.И. Дымшиц вернулись из Парижа в Петербург. Завязалась дружба, которая впоследствии так трагически обернулась для Гаяны, старшей дочери матери Марии. В течение нескольких лет встречи и общение с Толстыми были достаточно частыми. Петербургская интеллигенция в те годы любила устраивать встречи и дискуссии в литературном салоне ресторана «Вена», в «Бродячей собаке», а иногда и просто в редакции журнала «Аполлон» и» Цехе поэтов».

Летом 1912 года Елизавета Юрьевна с Толстыми посещают Коктебель, где живет Максимилиан Волошин. Большой красивый Макс, заводила и любитель шумных застолий, в этом он не уступал Алексею Толстому. Из имения Джемете семья Толстых и Елизавета Юрьевна на несколько недель перебралась в Коктебель, где царила особая атмосфера вечного праздника.

С Волошиным она познакомилась в редакции «Аполлона», часто встречались на «башне» у Вячеслава Иванова и в Крыму. Макс был красивой, яркой личностью, притягивающий к себе как магнитом самых разных людей; он был не только поэтом, но и незаурядным рисовальщиком, превосходно владел техникой акварели. В его доме в Коктебеле на самом берегу моря, собирался цвет молодых талантливых артистов и писателей, устраивались различные литературные чтения, спектакли, веселые пирушки с розыгрышами. Этим летом для жителей поселка был организован концерт пианистки В.А. Поповой и танцовщицы И. В. Быстрениной с участием артистки Московского художественного театра О. В. Богословской.

В конце июня 1912 года коктебельцы были поражены необычайным событием: их земляк грек Александр Георгиевич Синопли открыл местное художественно-футуристическое кафе под названием «Бубны». Это кафе задумывалось как некий двойник, подражание знаменитому столичному кафе «Вена». Коктебельское кафе представляло собой большой деревянный сарай, а его название явно подчеркивало преемственную связь с московским обществом худож ников-авангардистов «Бубновый валет». Оригинальной особенностью клуба «Бубны» являлось то, что стены его были украшены необычными росписями в стиле кубизма и футуризма.

В свободной манере, с юмором, даже гротеском, на одной из стен были изображены различные яства, а на другой – шаржи на отдыхающих знаменитостей, друзей по перу и кисти. Можно почти не сомневаться в том, что М. Волошин, Дымшиц, а также Елизавета Юрьевна принимали участие в подготовке и росписи стен этого кафе. Так, например, А. Толстой был изображен на пляже в шубе и бобровой шапке. Надпись гласила: «Нормальный дачник – враг природы, страшитесь, голые народы!»

Певица Большого театра М. А. Дейша-Сионицкая, не любившая обнаженных, была нарисована в виде Бабы-яги, вытаскивающей крючковатыми пальцами из воды голых, купающихся на ее участке: «Дейши зубы крепки, у Дейши руки цепки, никак не взять нам в толк, ты бабушка иль волк?!»

Марина Цветаева была изображена забившейся в страхе под стол вместе со своими рычащими псами, а Волошин – в одной короткой рубашонке.

К декоративному украшению «Бубнов» были привлечены и художники А. В. Лентулов и В. П. Белкин, которые в то время гостили у Волошина и с которыми Елизавета Юрьевна совместно выставлялась в «Союзе молодежи»; окруженная художниками-новаторами, она старалась не отстать от своих друзей по «цеху». Находясь под обаянием многих из них, она проходила свое обучение не посещением школы изящных искусств, а погружаясь в эту необычную художественную среду, которая воспитывала и формировала ее творческую личность.

Искусство и творчество были тем, без чего она не могла жить и мыслить, они помогали ей в трудные минуты, может быть, даже спасали от всех испытаний, выпадавших на пути. Не раз в жизни она повторяла: «Мое творчество – это как молитва».

В те годы карандаш, тушь и акварель были для нее основным подручным материалом. Надо сказать, что ее друзья по кисти, авангардисты того времени, мало были обременены заботой, чем и на чем они живописуют. Ведь главная забота того же «Союза молодежи» была в поставленной ЗАДАЧЕ и во вложенной ИДЕЕ, в чувстве «ответственности перед человечеством», о чем они хотели прокричать всему миру максимально ясно и просто, даже нарочито «примитивно» и по возможности «некрасиво». Им было не до Красоты, когда разлагался и погибал Мир! Это был революционный бунт против буржуазных предрассудков – гармонии и красоты. Модернисты выступали за хаос и некрасивость, что всячески провозглашали в своих манифестах.

Ее первым учителем акварели был Цейдлер, Волошин стал, по сути, вторым, он владел этой техникой в совершенстве. Важно отметить, что они оба были превосходные акварелисты-неореалисты, то есть не слепые копировщики натуры. Термин «неореализм» к этим двум художникам более чем применим, так как он вобрал в себя своеобразный художественный синтез, о чем несколько позже будет написано у Е. И. Замятина. В Коктебеле Елизавета много рисовала, по некоторым данным, брала уроки акварели у Волошина. Уезжая, она подарила ему «Скифские черепки» с надписью: «Из Крыма очень недолго доехать до Анапы. А Анапа замечательна многими курганами. Буду смотреть на приходящие пароходы и ждать».

Из Коктебеля по пути домой в Анапу Елизавета Юрьевна решила заехать к тетке Ольге в Феодосию. В Петербург она приехала в декабре, к Рождеству. Ее приезд был встречен с радостью. М. Лозинский извещал поэта С. Грааль-Арельского (С. С. Петрова), что «завтра, в пятницу» у него будет «полуцеховое» собрание в честь приехавшей Кузьминой-Караваевой. Это заседание участников «Цеха поэтов» состоялось 28 декабря 1912 года в редакции журнала «Гиперборей»[40], которому Гиппиус посвятил шуточный экспромт:

Известно, что в начале 1913 года Елизавета Юрьевна несколько раз встречалась с Блоком. Много раз в поэтической форме она признавалась ему в любви: она Царевна, он – Владыка («Скифские черепки»). Эта тема нашла свое продолжение и в других стихотворениях. Но, словно предвидя их окончательную разлуку, она публикует в акмеистическом «Гиперборее» новые стихи, где есть строки, многое проясняющие:

С ее слов, это было началом нового этапа, который, «не дав ничего существенного в наших отношениях, он житейски не сблизил нас, а скорее просто познакомил».

* * *

Литературно-художественный мир столицы все больше вызывал двойственные чувства: как поэт-профессионал, она должна была посещать различные вечера и «салоны», встречаться с собратьями по перу, но душа не прирастала к этим людям. Инициатором многих таких посещений был ее муж Дмитрий, который частенько выступал в кругу либеральных эстетов. Бывали Кузьмины-Караваевы и в ночном петербургском литературно-художественном кабаре «Бродячая собака» на Михайловской площади, основанном группой художественной интеллигенции во главе с режиссером Б. К. Прониным, который был к тому же известным антрепренером. Одним из главных учредителей был А. Н. Толстой. Чтобы попасть в этот клуб-кабачок, нужно было пройти во второй (задний) двор и по скользким ступеням спуститься в неприглядный с виду подвал, на дверях которого было одно лишь слово – «Тут».

Официальное открытие кафе состоялось в новогоднюю ночь 1 января 1912 года. Через год, празднуя годичный юбилей заведения, Д. Кузьмин-Караваев прочел экспромт: Наши девы, наши дамы,/ что за прелесть глаз и губ!/ Цех поэтов – все Адамы,/ всяк приятен и не груб.

Специфика «Собаки» состояла в особой атмосфере свободной импровизации, розыгрыша и спонтанных театральных капустниках. Помещение кабаре состояло из двух небольших комнат. Стены и потолок были расписаны С. Ю. Судейкиным (в художественном оформлении принимали участие также В. П. Белкин и Н. И. Кульбин). Среди росписей выделялись яркие «цветы зла». Воздух в подвале из-за отсутствия вентиляции был душно-прокуренным. Все это тесное помещение освещалось тусклым светом фонарей. Кафе было открыто четыре дня в неделю.

Тон здесь до начала войны с Германией задавали акмеисты и их друзья. В этом артистическом подвале они жили «для себя» и «для публики». Завсегдатаями кафе были А. Ахматова, Н. Гумилев, О. Мандельштам, Г. Иванов, М. Кузмин, В. Пяст, Ал. Толстой, М. Добужинский, Б. Пронин, С. Судейкин… «Самое настоящее» художественное веселье в «Собаке» начиналось после трех часов ночи. Гости засиживались в «залах» до семи утра, но выходили на улицу трезвыми. Все встречи начинались с гимна:

Кафе просуществовало до 1915 года, по выражению Бенедикта Лившица[41], «…первое же дыхание войны сдуло румяна со щек завсегдатаев “Бродячей собаки”», хотя истинные причины закрытия, вероятнее всего, были финансовые. Доступ широкой публики в это кабаре был практически закрыт в основном из-за тесноты помещений. Но представители творческой интеллигенции Петербурга («бродячие собаки») душевно отдыхали здесь и с удовольствием шли на огонек.

Одна из частых посетительниц кабачка, Ю. Сазонова[42], вспоминала спустя много лет: «…именно “Бродячая собака”, подобно предреволюционным кабачкам Парижа, более всего отличала ту атмосферу неблагополучия, которая никем тогда сознательно не ощущалась, но которая гнала людей из семейного уюта, и праздничных настроений ярко освещенных зал, из благоустроенных театров в подвальный погребок, душный, прокуренный <…> и где красивое смешивалось с безобразным, истинно художественное с притворным и напряженно-надуманным».

Спустя два десятка лет высокий, элегантный поэт-футурист Бенедикт Лившиц в своих воспоминаниях оставил нам внешне ироническое, но по сути восхищенное описание этого «интимного парада», на котором поэт превращался в актера на подмостках, а читатель – в зрителя: «Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина вписать в “свиную”» книгу свои последние стихи, по которым простодушные “фармацевты” строили догадки, щекотавшие их любопытство. В длинном сюртуке и черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков Гумилев, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь “кинжального взора в спину”». Анна Ахматова посвятила «Бродячей собаке» стихотворения «Все мы бражники здесь, блудницы…» и «Да, я любила их, те сборища ночные…»

19 декабря 1912 года в кабаре состоялся вечер акмеистов, на котором с докладом «Символизм и акмеизм» выступил Городецкий. В прениях участвовал Д. Кузьмин-Караваев. О посетителях «Собаки» м. Мария позже вспоминала: «Как накипь, всплыла на поверхность жизни целая плеяда талантливых юношей (…), одетых всегда чрезвычайно изысканно, читающих очень хорошо написанные, но такие пустозвонные стихи». В числе этих поэтов она назвала Г. Иванова, Р. Ивнева, И. Северянина…