Читать книгу Карусель. роман-притча - Ксения Незговорова - Страница 5

Зажглись первые звезды – ясноглазые, мудрые. Блудница-ночь горланила пьяные песни под аккомпанемент краснощеких покорителей бутылок. Серая тоска схватила помутившиеся сознания в охапку и бросила под ноги горелой земле. Один из бедняг, человек несчастный, слишком много выпивший, шатался в такт исступленному крику луны и яростно вырывал длинные кудри. То ли не понимал, зачем они вообще нужны, то ли воображал их падшими звездами. Но голова не небо, и он это прекрасно сознавал, оттого мучился еще сильнее. То, к чему его так влекло, находилось слишком далеко, слишком высоко – недостижимо. Приняло в объятья юную душу и хорошенько припрятало: «Теперь ты не из земных». А человек, некогда влюбленный в исчезнувшую, спрятанную, добровольно отправился на фронт страдания. – Ли-и-ида! – сипят его надтреснутые легкие, и вся Вселенная невольно сжимается от этого пронзительного крика, съеживается, горбит спину – не хочет слушать, не желает растворять в воздухе. Скиталец этого, разумеется, не знает:

– Ли-и-ида! – протяжно в абсолютной тишине. Каждая нотка – новый порез сентиментального сердца. – Ли-и… – звук замирает на полуслове, не хватило не дыхания, а силы духа. Что-то оборвалось в нем, этом Богом забытом пьянчужке; вышла из строя какая-то очень важная струнка, отлетела прочь клеточка души, что в ямочке под подбородком на шее.

– Позвольте! – девушка в светло-серой ветровке взяла его за руки – спасла от неминуемого падения. – Почему вы кричите? – наивно, недоуменно, открыто.

Алкоголик недоверчиво покосился на нее. Черная челочка, голубые глаза, белая кожа, алые губы (кровь-вино), дрожащие руки. Ага, все-таки боялась этого незнакомого человека, на ночь лишенного рассудка; боялась и в то же время не могла пройти мимо. Держала за руки, заглядывала в отгоревшие глаза и спрашивала: «Почему вы…»

– Кричу? – переспросил трагический захватчик винных прилавков, захлопал влажными от слез ресницами, – Я ищу Лиду. Лида… Знаете такую? Она красивая… Бросилась под трамвай…

– Мне очень… – девушка недоговорила; собеседнику было глубоко наплевать на сочувственные фразы. Только бы выговориться, выплеснуть душу и найти свою Лиду, чье имя так старательно выпевает эхо.

– Может быть, вам нужен ее адрес? Или номер телефона? Сходите или позвоните и скажите – пусть больше не умирает… – отвернулся, всхлипнул-икнул, отвоевал собственные руки и приложил пальцы к вискам.

– Я знаю, вам это очень сложно принять. Но со временем станет легче. Вы, главное, живите, главное, бейтесь изо всех сил, чтобы стать лучше, и не пейте, больше не пейте! Моя сестра…

Пьяный страдалец проигнорировал звуки; он не слушал, а пристально наблюдал за тем, как свежий ночной ветер сгибает беспомощные травинки.

– Лида, – продолжил он, – Может быть, вы Лида? – спросил у камней, ветра и звезд, – Ты Лида! – посмотрел на гостью ночных улиц и задумчиво покачал головой, нашел наконец-таки истину… Вот она серебрится в глазах девушки с белой кожей и алыми губами.

– Но я… я Тая… Вы только не переживайте. Знаете, у меня было то же самое, когда моя сестр…

Он прервал ее резким жестом скрещенных рук.

– Ты вернулась ко мне, Лида? Ты, правда, Лида?

Тая пожала плечами.

– Кто знает, может, я действительно Лида. Может быть, мы все – одно целое, и индивидуальностей не существует. Есть только человечество как венец творения, а человека нет. Тогда совершенно неважно, как тебя зовут, сколько у тебя денег и кто ты по профессии. Потому что ты – только часть. Вы меня слушаете?

Человек, прислонившись к столбу, закрыл лицо руками и беззвучно плакал. Вздрагивали плечи…

… — Давай ты будешь черным филином с душой демона, а я твоим ангелом-исцелителем? И во имя жертвенной любви я умру и тем самым спасу твою злую душу, то есть дарую воскресение… Правильно я говорю? – девочка с кудрявой головкой невинно поглядывала ясными сине-зелеными глазами на сестру, точно говорила о самых простых, незначительных вещах.

Старшая Ковалёва даже рот приоткрыла от изумления, не сумев вымолвить ни слова. «Что за фантазии у этой малютки! Да разве такое могло прийти в голову, допустим, мне?»

Они были совершенно не похожи друг на друга: белокурая и темноволосая, лебедь и ворон, глаза-волны и глаза-небо, звонкий смех и робкая улыбка. Тая погладила по маленькой головке человечка, рожденного из идей, и слегка сжала его хрупкие ладошки. «Она всегда говорит, что родители подобрали ее в лесу; грезит, что появилась из слезы плакучей ивы. Почему бы и нет?»

– Откуда у тебя такие белые волосы, дорогая? – спрашивала девочка, — Ведь у нас в семье нет светловолосых… Вдруг ты правда ангел?

Младшая сестра только загадочно улыбнулась и скромно опустила глаза: конечно, ангел, кто же еще! Послана Богом, чтобы нести людям добро.

– Давай я спасу твою черную душу?

Тая рассмеялась и отрицательно покачала головой.

– Придумай что-нибудь подобрее, Кити. Мне становится страшно, когда я думаю, что у меня и впрямь черная душа.

– У всех людей… – уклончиво пробормотала девочка и принялась рисовать что-то в своем блокноте.

– Что ты такое говоришь, Котик! – испугалась Тая, легонько хлопнув сестренку по плечу, — Разве у наших мамы и папы черные души? Разве они злые? А я? Я ведь еще совсем ребенок! А дети – самые непорочные существа на земле.

– Не злые… — сказала Катя, замерев с карандашом в руках, — Это я слишком… Скорее, слабые. Ведь Еву искусил змей… Помнишь, мама показывала картинки? У всех-всех: и у тебя, и у мамы, и папы – слабые души. Они открыты для искушения.

– А твоя? – чуть дрогнувшим голосом спросила Тая.

Она боялась серьезного взгляда этой маленькой девочки, не по годам взрослых рассуждений и знаний… откуда? Ведь Тая, хоть и на три года старше, знает гораздо меньше, чем любимая Кити; многое еще ей неподвластно, для нее недосягаемо, а Катя как будто сознает и понимает все. Может быть, больше, чем некоторые взрослые.

– А моя – на земле мгновение, – вдруг выпалила она и сорвалась с места, потянула за собой сестру:

– Бежим, здесь так прекрасно, но на это можно смотреть только в движении!

Испуганная, все такая же молчаливая и задумчивая, Тая покорилась малютке; желала сбросить ярмо страха, но на сердце было все так же тяжело. Точно будущее происходит гораздо раньше, чем мы думаем; предчувствие – истина, а то, что приходит потом, — хорошо забытое прошлое.

Катя ненавидела варианты; либо все, либо ничего, никогда не признавала «или — может быть», бросалась навстречу своей идее быстрой искрой, зажигалась и, удовлетворенная, гасла. Но только перед этим отдавшись своей многогранной мысли всецело.

«Придумай что-нибудь подобрее» заставило ее погрустнеть, втянуть кругленькие плечики, выглядеть так, точно рухнул весь только что придуманный ей мир, точно растворился в ненужной ничтожности только что познанный смысл. И Тая пожалела, и похлопала сестру по спине, и согласилась:

– Хорошо, как скажешь.

Тая – высокая девочка, густые черные волосы, почти угольные; темные бровки, как будто вечно чем-то изумленные; глаза, отражающие чистое, безоблачное небо, пух длинных ресниц и небольшой рот – создатель игривых гримас.

Таисия, маленькая Тая, похожая на балерину, скинула тесные сланцы и босиком побежала по мягкой, немного шершавой траве. Она даровала своей дочери чувство великого притяжения и прошептала на ушко (так, чтобы никто, кроме нее, избранницы, не слышал): «Прииди, приди в мое Царство Бессмертных Воспоминаний, можешь даже не закрывать после себя дверь; остановись на мгновение, вдохни аромат цветущих деревьев и запомни, запомни его крепко-накрепко. Стань частью Высшей Гармонии (не предъявляй билетов), просто займи свое место и ничего не спрашивай. Ты сама знаешь, где ты должна сидеть. А теперь отвлекись от всего: от мыслей, от созерцания, от существования, в конце концов, и скажи: „Как хорошо!“ Ведь хорошо, не так ли? Эй…»

– Ко-о-отик! – что было сил, крикнула Тая; сестра очень быстро бегала, а она устала и остановилась, чтобы передохнуть. Белоснежная головка услышала призыв и обернулась; расхохоталась звонко, точно вовсе не ощущала дефицит кислорода после долгого бега, помахала старшей сестре рукой, поманила к себе.

– Ну что, будешь меня спасать? Я злой черный филин, и мне так хорошо на воле!

– Неправда! – прокричала раскрасневшаяся Катя, – Тебе не может быть хорошо. Ты наоборот должен страдать, а отчего – и сам не знаешь.

– Ну ладно, — не стала спорить Тая и приняла величественную позу, — На самом деле, я очень сильно страдаю, просто не хочу это показывать.

Катя быстро, со всех ног, подлетает к девочке, размахивая руками, точно крыльями; опускает теплые ладони на закрытые глаза и шепчет молитву на едином для всех народов языке. Филин мотает головой, желая во что бы то ни стало освободиться (не доверяет ангелам); все еще хочет поймать очередную жертву и насытиться ее болью. В этом вся суть хищника, идейная концепция сводится к бытовому – набить брюхо. Но вырваться не может: светлые силы всегда могущественнее, белые крылья – крепче. Кто это? В страшной догадке-молнии резко оборачивается, хочет выклевать ангелу глаза, но все же невольно уступает… почему? Не находит в себе силы… не физической, а духовной. С совестью он родился, совесть в себе заглушил, а теперь она возвращается отголосками, отзвуками. Филин точно смущается, прикованный взглядом к лику улыбающегося ребенка, робеет, даже как будто отступает.

Тая не выдерживает.

– Ангел мой! Милый, любимый ангел! – восклицает, протягивает руки, обвивает шею сестренки, – А тебе обязательно умирать? – жалобно, прерывисто дыша, с мольбой.

Катя больше не улыбается; серьезна, сосредоточенна, задумчива, печальна. Для ее героя все предопределено, и бороться с всесильной судьбой, с фатумом невозможно.

– Да, — страшно, непоколебимо.

И дико. Разве ангелы умирают? Покидают земной мир – да, но не… Решимость в каждом жесте. Ошеломляюще. Тая невольно вздрогнула. Брови нахмурились:

– Катя, перестань. Я уже больше не хочу ни во что играть. Мне теперь страшно, — присела на корточки, поджала губы.

– Страшно? – удивленно переспросила сестра, – Почему?

Беспечно размахивала своими невидимыми крыльями и в упор смотрела на Таю. Вдруг рассмеялась – злое колдовство рассеялось, все вернулось на круги своя. Игра закончилась. Тая почувствовала облегчение.

– Почему? – она встала и отряхнула джинсы, – Ты еще маленькая и не понимаешь, что нехорошо представлять, будто кто-то умирает. Не надо этого делать. Давай лучше верить в вечную любовь и мир во всем мире?

Катя непонимающе захлопала глазами; не стала спрашивать, что же значит это загадочное «мир во всем мире». Верно, что-нибудь значительное, священное, наполненное смыслом, раз произнесено так торжественно и таинственно. Девочка не заметила, как ее сестра исчезла из виду; растерянно огляделась и увидела ее черные пряди на фоне белых единорогов-облаков.

– Тая! – Катя побежала вслед за парящей по зеленым тропинкам сестрой. Она ее называла «летунья»: все время вот так незаметно испарялась, влекомая богатым воображением, даже имя у нее было какое-то совсем птичье, из двух слогов: «Та-я» — эхом донесены от крика «У-ле-Та-я»… Куда? Каждый мог выбрать свое направление, стоило произнести только это воздушное имя-заклинание – и все возможно.

– Я люблю тебя! – догнала, сбила с ног, притянула к себе и оставила поцелуй на лбу. Тая посмотрела на Катю, похожую сейчас на счастливого младенца, и шепнула в ответ (точно по секрету):

– И я тебя тоже.

…Тая облегченно вздохнула: тяжелый рабочий день кончился. Из-за праздника – большой наплыв посетителей, а она одна на кассе. Никогда не любила математику и все эти сложные арифметические равенства; всегда была уверена, что не умеет считать, думала, что эта наука никогда ей не пригодится. А теперь она целыми днями зарабатывает деньги, считая деньги, и приучает себя получать от этого удовольствие. Знает, как никто другой, что его можно выудить из любой деятельности. Ее мечта – постоянно менять места работы, и, если можно, ознакомиться со всеми сферами жизни: в каждой находить что-то удивительное, каждой наслаждаться, а вечерами окунаться в творчество, с размаху прыгать в океан своего любимого дела. Писать поэтично о поэзии черствого хлеба, ржавой раковины, обгрызенного карандаша. И о работе хотя бы уборщицы. Тая почти выхватывает из рук работницы тряпку, потому что знает: чтобы вымыть пол, нужна Великая Душа. Ни в коем случае не раздражаться, ни в коем случае не проклинать хозяина грязных следов. Мыть так, точно пишешь стихи, понимать, что новая рифма рождается со взмахом половой тряпки. Выжимаешь, очищая от шерстинок, – то же, что и выдумываешь выразительную метафору. Очень ответственный момент, и ты сконцентрирован на своей работе как никогда. Протираешь по второму разу – пробуешь вставлять в сочетания другие слова. Где-то недостаточно чисто, значит, следует подумать еще: может быть, дело здесь в несочетаемости? Оригинально, но странно звучит, ясно автору и совершенно непонятно читателю – лучше переделай. Полощешь в ведре, следишь за тем, как вода струится по впадинкам между пальцами – символ ускользающего времени. Часы, минуты, секунды… Влажные руки – и только сейчас вспомнил о существовании перчаток. Не боишься подцепить заразу – потому что уже заражен самым сильным Вирусом (Вдохновением), – тем, что убивает другие, мелкие. Всегда все должно быть естественно, всегда на ощупь, то есть в тесном соприкосновении. Тряпка становится послушной – бумага и подавно. Водишь ручкой по клеткам – серой тканью по линолеуму. Приятное утомление и легкое покалывание в пояснице – результат большого плодотворного труда – физического ли, мыслительного, главное – получена духовная пища в форме растворения в великой любви (к тому, что ты делаешь).

Люди оставляют следы, когда входят в кафе, герои оставляют следы, когда входят в историю о себе. Вглядываешься в очертания чьих-то ботинок и рассматриваешь все, вплоть до мельчайших линий. Точно эти следы нарисованы мастером-художником. Точно это портрет, по которому можно воссоздать биографию. Кто хозяин этих больших ботинок? Кем он работает, что больше всего любит? А что терпеть не может? Улыбаешься и просто придумываешь; рождаешь сюжет о незнакомце, точно прочитал его личный дневник. А рядом – маленькие следёныши, невольно переключаешься на нового персонажа, рисуешь картину будущего этого миниатюрного светлячка.

И всякий раз, оттирая пятно, ты прикасаешься к тайне, ты творишь свой собственный художественный мир, ты создаешь характеры…

– Все, хватит! – не вытерпела уборщица, – полная женщина с косынкой на голове, – Совсем замечталась! Ты так до утра мыть будешь! – и она резво, натренированно быстро протерла пол, не обращая внимания на картины-следы… А Тая смотрела и не понимала, как можно стирать их так, как она, – не замечая сути, игнорируя идею?

…Он всегда ходил медленно, плавно, как царственно мечтательная утка. Вот вальсирует по тихой глади, глядясь в нее, как в зеркало, и печально тянет длинный клюв к небу. Другие летают, а она?.. Озлобленная завистница – и ничего больше. У мальчугана – вздернутый нос (клюв) и немного косящие глаза; белые ресницы скрывают этот изъян, потому что привлекают к себе все внимание наблюдателя. Казалось, к векам прилипли белокурые снежинки да так и остались – послушные, спокойные и ленивые. Светлые брови говорили вместе с губами; по ним можно читать летопись гордой души. Как волны, носятся по лбу, смешно изгибаются, печально опускаются книзу… На переносице – складка (обожал морщиться, пытаясь изобразить из себя грозного).

Одет он был всегда просто, как и все дворовые мальчишки: в запачканную шоколадом тельняшку и закатанные до колен синие штаны с вывернутыми наизнанку дырявыми карманами; за поясом спрятана свежевыструганная рогатка – с такой не шутить, а воевать. Сделает шаг, сделает два – и обязательно остановится, прислушается, присмотрится, точно играет в какую-то только ему одному понятную игру. Тая, еще издалека завидев этого вечно нахмуренного паренька, стрелой соскочила с качели.

– Катя! Пойдем скорее! Сюда идет нехороший мальчик, — она потянула сестру за руку и помогла ей выбраться из песочницы.

Тая не любила этого человека с рогаткой, боялась; потому что он набирал невероятную по своим масштабам власть над ее маленьким непонятливым существом. Под проницательным, как ей казалось, хищным, жестоким взглядом Тая невольно робела, закрывала лицо руками, когда он дергал ее за волосы, точно пытаясь таким способом защититься. А хулиган Перунов и поступал с ней, как хотел, обзывал и отбирал игрушки. Совсем не так, как остальные мальчишки – ради забавы — нет; а так, как дикое животное выслеживает добычу и забирает малыша у несчастной матери. Все существовало для него по его правилам; перечить ему никто не решался, гораздо легче – избегать. Но если хищник уже выследил жертву – от него никуда не сбежать; мальчуган ловко перепрыгнул через небольшую ограду и поспешил к сестрам Ковалевым.

Тая беспомощно забилась в самый угол песочницы и крепко сжала Катину ладонь. Девочка знала: стоит ему только бросить на нее этот грозный взгляд, как она подчинится и будет безропотно сносить все унижения.

– Привет, Тайка! – Перунов, не рассчитав своей уже отнюдь не мальчишеской силы, пребольно ударил девочку по плечу. Она вскрикнула, но ничего не сказала, только слегка отодвинулась от наглеца-великана.

Мальчик нахмурился и, заметив это движение, вдруг резко повернул испуганное лицо к себе.

– Чего молчишь? Язык, что ли, проглотила?

Тая отрицательно покачала головой. «Только не плакать, только не плакать», — уговаривала она себя и закусила губу.

– Дуреха ты и плакса, я-то знаю! – заключил Перунов, показал ей язык и отвернулся. Но радоваться было рано: мальчишка тотчас же круто развернулся и схватил запястье своей безмолвной собеседницы.

– Играть пойдем, а то мне одному скучно.

– Куда? – хриплым голосом спросила Тая, еще сильнее сжимая ладонь побледневшей Кати.

– На крышу, — беспечно махнул рукой он, – Через чердак залезем, — потом ткнул пальцем ей в грудь и угрожающе спросил:

– Или ты высоты боишься?

Девочка рассерженно фыркнула:

– Вот еще! Нисколько не боюсь!

– И я не боюсь! – подала голос Катя, не отводя глаз от этого грубого мальчугана.

– Но играть я с тобой не пойду, мне надо присматривать за сестренкой, — и она сделала шаг, чтобы быстрее уйти, но насупившийся, обиженный Перунов тотчас же преградил ей дорогу.

– Боишься, вижу, что малютка Ковалёва боится высоты! – и он повернулся к Кате, — А ты, малышка, тоже трусиха?

– Вовсе нет! – воскликнула девочка, — Но с тобой мы не пойдем! Нам вдвоем интереснее.

Перунов наклонился, поднял что-то и вдруг закинул Тае под футболку. Это был дождевой червяк, и девочка, больше всего на свете боявшаяся насекомых, пронзительно закричала, ощутив живой слизкий холод.

– Теперь ты точно пойдешь! – злобно клацнул зубами хулиган.

Воспоминания размыты; Тая чувствует только подступившую к горлу горечь и головокружение. На ватных ногах, не опуская руки Кати, поднималась по черным, вымазанным в саже ступенькам и наконец оказалась на вершине. Страшная, непобедимая дрожь в коленках, неподвластные словам ощущения. Вот ты стоишь наверху, на этой злосчастной крыше многоэтажного дома, — и думаешь, что это высота в пределах твоих возможностей. А там, внизу, живут и скитаются малюсенькие точечки; всего несколько мгновений назад ты был одной из них, а сейчас вдруг вырвался, взобрался на свою вершину и начал жить отдельно от мира. Здесь ты не можешь быть частью огромного механизма, здесь ты – абсолютный нуль, вообразивший себя самодержцем. Тая боялась думать, боялась смотреть вниз; она только раскинула руки, подражая Божьей птице, и закрыла глаза. Ветер влетел на полотно ее лица, как непрошеный гость, ворвавшийся в чужой дом якобы на чай; потрепал волосы, щеки, точно давным-давно знал эту девочку, и любил ее, и обожал. Темнота пеленой покрыла заспавшийся мир, стерла его силуэты, но почему-то так оказалось еще страшнее. Неуверенные, все еще трясущиеся ноги сделали пару шагов вперед, – Тая точно знала, что до края – бесконечность, что внизу – мир, с которым она не соприкоснется, потому что далеко; но почему-то сделалось дурно, закололо в боку, забили барабанщики-виски, закружилась голова: «Открой глаза, быстрее!» Распахнула – почувствовала облегчение, собственными глазами увидела, что до конца – тысячи шагов, успокоилась, отдышалась. Страх постепенно уходил в самую глубь. Кровь теперь прилила к лицу – горячая, как кипяток, огненная, как пламя костра; подушечки пальцев, проколотые иглами внутреннего мороза, прилипли ко лбу – охлаждали. Медленно оглядела необъятный мир и вдруг вздрогнула в новом приступе испуга. Ей открылось следующее видение: Катя сидела у самого края и, свесив ноги, беззаботно распевала какие-то глупые песенки, покачиваясь в такт.

– Сейчас же подойди ко мне! – что было сил, закричала Тая. «Такая освобожденная от страха… Точно не человек, не земное создание», – втайне восхитилась она, но страх за сестру все равно был сильнее любых других чувств и эмоций. Хотела броситься к ней и силой оттащить непослушную, но Перунов схватил ее руку и заговорил змеящимися словами:

– Боишься-таки? Знал, что ты трусиха. А вот твоя сестра не такая, она бесстрашная малышка, — расхохотался в ухо. – Почему ты так не похожа на свою сестру? – дернул девочку за хвост; резинка, полавировав в воздухе, упала; красивые волосы черными прядками рассыпались по плечам.

– Скучно с тобой, — выдохнул он, — Даже косички не заплетаешь, как остальные девчонки, и юбки никогда не носишь. Настоящий пацан.

Тая сощурилась, ей захотелось ударить издевающегося собеседника и навсегда от него освободиться. Она подняла руку…

– Замолчи! – стукнула по голове и набрала в легкие воздуха:

– Я тебя не-на-ви-жу! – наконец-то сказала. Маленькая победа над своей трусостью.

Мальчик схватился за рогатку.

– Ладно тебе, пацан и есть пацан. Сейчас зрелище устроим. Будем стрелять по очереди: кто попадет в птицу – тот победил. Смотри, какая жирная чайка… – прицелился.

Тая нервно сглотнула, попыталась перехватить его сильную руку, но он уже выстрелил. Бедная, ни о чем не подозревавшая чайка почувствовала острую боль, от которой можно задохнуться. Раненная в хрупкое сердечко, она беспомощно завозилась в воздухе, пытаясь найти опору, сделала несколько пружинистых скачков, подняла глаза к небу, верно, молилась перед смертью. Просила только умереть поскорее, но оглушительная боль не отступала до самого конца. Кровожадная, боль любит мучить, потому что привыкла побеждать, бросая вызов самой смерти.

И вот уже окончательно уставшая от своей бесплодной борьбы, с грустью глядя вслед улетающим товарищам, друзьям и возлюбленному, бросая два слова-прощания, полетела на землю, на твердый асфальт.

Катя, наблюдавшая за всей этой картиной, страшно взвизгнула:

– Птичка! Бедная моя птичка! Вещая отроковица! – она вся подалась вперед, не переставая бормотать-пришептывать, точно желая ангелом броситься на помощь своей крылатой подруге, пострадать за нее. И вот уже наклонилась, сжала кулачки… Тая тоже вскрикнула, но не из-за птицы, она со всех ног бросилась бежать к сестре, прекрасно зная, что та собирается сделать. «Душа моя на земле – мгновенье». Что-то острое попало под ноги; Тая запнулась, не удержала равновесия и упала, расшибла коленки… Коленки… Какая это ерунда! Стеклышко от чьей-то разбитой бутылки. Расстегнувшиеся сандалики. Именно сегодня такая неудобная обувь. Катя, милая Кити, любимый Котик, добрый ангел… Летит на спасение обиженного создания… Не зная страха… Во имя любви она принесла жертву ценою в жизнь.

Не успела. Сестра не успела. «уле-ТАЯ» — доносит эхо. Темнота. Забвение.

Кто-нибудь, включите свет.