Читать книгу Карусель. роман-притча - Ксения Незговорова - Страница 6

Восхищался вечер. Возрождался закат. Становилось всевластие огненного совершенства. Лица облачных теней вглядывались друг в друга с непревзойденным любопытством. Влюблялись? Подпитывались энергией – сумасбродные весельчаки. Запахи наталкивались друг на друга, сталкивали и подталкивали; ароматный дождь, душистые лепестки уснувшей ромашки, прозрачный шарфик, надушенный фруктовыми духами. Андрей поморщился – терпеть не мог женские духи, хотя бы потому, что они принадлежали его собеседнице. С силой сжимал в руке деревянную черную трубку и зло курил, сощуренными глазками рассматривая ее бледное измученное лицо. Она стояла, прислонившись к холодному столбу, и укрывалась своим платком, чтобы не дышать дымом. Робко потупила взгляд и не решалась поднять голову на человека, который смеется… Разражается злорадным смехом, делает из исписанных листов самолетики и пускает в пустоту, не зная, что закат сбережет их у себя.

– Ты не умеешь писать стихи, – отчеканивает каждое слово своим хорошо поставленным голосом. Уверен, самоуверен; конечно, самолюбив до самозабвения, – хмурит кустистые каштановые брови и не замечает, что под платком – чьи-то слезы… Вряд ли от дождя.

– Почему? – спрашивает приглушенно, жадно ловя воздух – но не безвредный, прокуренный, – кашляет…

– Ты не имеешь представление о ритме.

– Ритм? – почти перебивает, удивляется так, точно впервые слышит это слово.

Кивает. Наконец-то докурил. Можно открыть лицо и вдохнуть полной грудью… Ветер сбивает с ног, и ее светло-русые волосы больно бьют по щекам.

Он не ответил: выбил пальцами по ее плечам свою только что рожденную мелодию.

– Зато я имею представление кое о чем другом. Я чувствую стихию стиха, – говорит она.

– И потому в нем такой хаос? – Андрей посмеивается себе в усы, смотрит на нее как на ребенка, но не жалеет. – Тебе не хватает эротизма, – щелкает пальцами, напевает что-то под нос.

Она изумленно хлопает ресницами.

– Да, именно этого. У тебя такие детские темы. Наивные. Мнимо душещипательные. На самом деле, никуда не годные. В общем, ни содержания, ни формы. Бездарность.

Она размахнулась и ударила его по щеке. Разозлилась ни на шутку – даже задыхалась от ярости. И это бесконечно, бескрайне, необъятно обожаемый человек? Боже мой, это те самые сине-зеленые глаза, по которым она читала летопись его души? И думала, что, должно быть, она очень богатая, и много в ней драгоценных камней, и помыслить не смела, что все они давно заржавели и нуждаются в переплавке.

Ни слова больше, только бешеные шаги вперед – и в никуда. Неужели он действительно думает, что эта вечно смущенная девчонка, заикающаяся от волнения, бросит писать? Лена сжала кулаки. Не станет, напротив, уйдет в стихо-запой, напишет целый цикл о человеке, которого презирает, и отомстит ему, разнеся по миру дурную славу о нем…

Элли:

Я не хочу сгорать в котле,

Спаси мой Дух, Великий Бог,

Не по одной моей вине

Он полюбить отца не смог.

Король – жестокий человек,

Он продал душу, он – мертвец;

Мне Даниэль любимей всех,

Мой брат, мой сын, жених, отец!

Даниэль:

О, Элли, милая моя,

Скорей, бежим из этих мест,

Бежим в далекие края,

Найдем уютный старый лес.

Он примет нас и поведет

К ручью под липами в тени,

Развеет грусть и унесет

Нас в Светлый дом Добра, Любви…

Элли:

И Счастья. Но, боюсь, что нам

Там не спастись. Повсюду – смерть…

– Елена Павловна, вам не кажется, что стоит шептать последние слова?

Женщина покачала головой; она была довольна постановкой – собственной по собственному сценарию; отдернула занавески и подумала, как этот торжествующий закат похож на тот, похороненный в давно оставленном позади дне. Точно небо уже тогда предчувствовало; точно небо заранее знало, что презрительно брошенные слова – пустой звук; что она не остановится, что она обязательно приручит ритм и когда-нибудь отправит этому своенравному директору художественного училища, значительно постаревшему и растолстевшему, приглашение на свой мюзикл. Подпишется просто: Лена; пусть догадывается, покусывает усы и набивает свою подряхлевшую трубку….

Арсений сорвал несколько заключительных аккордов и отложил гитару. Вокалистка, исполнявшая главную партию, в изнеможении опустилась на стул. Лиля выглядела по-настоящему усталой, точно придавленной тяжелым грузом. И пыталась поднять – да неподъемен, молча кивнула в знак подчинения и без сил склонила светлую головку.

Даниэль-Рогов недовольно закусил губу; всю репетицию он издевался над этим сгорбленным человечком, точно желая высосать последние соки, дающие силы жить. Прерывал на полуслове, называл маленькой чертовкой (самодовольно улыбался: «мне все позволено»), раздражался из-за ее манеры петь и вовсе отказывался играть главную роль вместе с этой неказистой девушкой-пареньком.

– Элли должна быть грациозной, понимаешь? Как лань. У нее должен быть божественный голос. Чтобы Даниэль действительно тронулся умом и слетел с катушек. Мне не хватает экспрессии, мне не хватает экстравагантной привлекательности! Я не чувствую себя ослепленным твоим ведьмовским колдовством. Ты не ведьма – ты мышь.

Лиля стучала зубами и выпускала пару непечатных слов; Рогов замолкал, но раздражался еще сильнее, уходил на девять минут, возвращался серьезный и решительный, вновь готовый переставлять свои пешки. Но не все хотели быть пешками в этой бессмысленной игре: Лиля мнила себя ладьей и постоянно ставила бедняге палки в колеса. Вырывала телефон, когда он слал кому-то за тридевять земель воздушный поцелуй. Била по голове, когда он расчесывал длинные кудри. Иногда просто садилась в уголок и рыдала, обняв колени, убеждая остальных, что Рогов – редкостное чудовище. Арсений не мог больше им аккомпанировать; казалось, он ненавидел обоих и мечтал никогда не встречаться с такими капризными артистами впредь. Наконец, Рогов королевским жестом кинул ей ключи:

– Сегодня не приду.

И тогда Фролову почему-то захотелось выцарапать ему глаза; он ничего не понимал во всей этой несмешной комедии, что заставляло его злиться и путать ноты.

– Какой отвратительный музыкант! – повернулась к нему Лиля, блеснув взбешенными огоньками-глазами.

Гитарист не ответил; молча спрятал инструмент в чехол и вышел из зала. Шел косой дождь, капли защекотали кончик носа, и Арсений поежился от неприятного ощущения сырости и тоски. Казалось, она пребывала с каждым новым танцем осенней непогоды и зарывалась в меховой капюшон музыканта, чтобы кусать шею. Кто-то повязал ему шерстяной шарф и поцеловал в висок. Почувствовав обжигающее прикосновение горячих губ, Арсений обернулся и ошеломленно поглядел на непривычно раскрасневшееся лицо Лили. Она стояла перед ним, все такая же незнакомая, как и прежде, но уже не чужая, и беззвучно плакала. Слезы катились по щекам, как по заледенелым горкам, но никто, кроме случайного собеседника, об этом не знал. Лиля плакала невольно, она этого не ощущала, думала – глаза слезятся – ничего страшного.

Арсений наблюдал за нервными танцами не дождевых капель, потому что дождь давно закончился, и никак не мог разгадать значения ее жестов. Всего лишь театральные? Сейчас рассмеется, назовет доверчивым дурачком?

– Какой страшный ветер… тебе тяжело? – она посмотрела на него совершенно беспомощно; уцепилась за первую мысль и высказала вслух, не заботясь о смысле. А спросить, разумеется, хотела вовсе не это, ничего не хотела – вырвалось.

– Ты назвала меня отвратительным музыкантом! – укоризненно покачал головой Арсений, – Не разбивай так быстро моего тщеславия. Дай мне побыть немного эгоистом. Гением в недрах своей головы.

– А я способна? – удивленно округлила глаза; они снова блестели, они снова отрывались от лица, вставали высоко над общим бесцветным обликом – «несравненные» (подумал Арсений).

– Ты очень хитрый зверек. Вроде маленький, но властный, – улыбнулся, но с какой-то опаской.

– Я? Властная? – воскликнула с горечью и отвернулась. На пороге курил Рогов и чесал высоко поднятую голову; он не смотрел на них, не обращал внимания на свою безумную Элли, зато она наблюдала за каждым его неторопливым движением. Зажал между пальцами сигарету, свободной рукой поправил воротник, достал из кармана зеркальце, окинул себя оценивающим взглядом, растрепал челку, с довольной улыбкой продолжил отравлять легкие…

Арсений вспыхнул, перехватив ее многозначительный взгляд, и вдруг почувствовал необходимость отвоевать эту девушку и у надвигающейся ночи, и у не знающего пощады ветра, и у этого взлохмаченного человека в серой куртке… «Почему ему? Она может принадлежать, кому угодно, но только не этому гордецу!» – посмотрел на вздрагивающие щеки, на светлые пряди волос, на полуоткрытые губы и вдруг понял – никому. Она не может никому принадлежать, потому что полноценна; и все-таки захотелось поцеловать эти неприкаянные губы, точно чего-то ожидающие, точно желающие выкричать боль.

Лиля оттолкнула его, но не разозлилась; выглядела так, будто задумалась о чем-то неразрешимом; глаза потускнели, зрачки сузились, плечи расправились – собралась уходить.

– Не стоит меня целовать. Я – разносчик инфекции.

Арсений состроил недовольную гримасу.

– Перестань мнить себя чахоточной. Ты нисколько не похожа на бо…

– Тсс, – прервала и приложила палец к его губам, – Я не об этом. Это не та инфекция. Я заражаю не тело, а душу. Всем раздаю по страданию, неужели ты готов? – не дождалась ответа и понеслась по лужам, время от времени спотыкаясь на своих высоких каблуках.

Арсений растерянно смотрел ей вслед, не решаясь додумать ни одну мысль; он не заметил, как надломленный грубым ветром печальный листок опустился ему на голову и нанизал на волосы бисеринки капель. Рогов похлопал его по плечу:

– Не вмешивайся в ее жизнь, дружок. Она… – он недоговорил или, быть может, высказанные вслух слова растворились в реве капризного грома, так никем и не услышанные. Арсений освободился от руки непрошеного гостя и долго еще дергал плечом, ощущая неприятное для него прикосновение. Гитара кричала внутри него, как новорожденный младенец, и он уже разбирал в этом безмолвном потоке суть, улавливал невесомую идею для еще не сыгранной мелодии. Выпущенный из своей клетки дождь забарабанил по нечищеным ботинкам, искренне стремясь смыть не только эту грязь, но и человеческую.

…Тогда ему было около восьми лет, и он впервые почувствовал все то, что теперь мог описать словами. Но разве слов когда-нибудь бывает достаточно для выражения главного?

Маленький Арсений еще не умел играть; он был слушателем, внимательным, благодарным, который верил, что с помощью струн можно управлять временем. Вы спрашиваете, как? Очень просто, например, остановить и взорвать выхваченное из суеты мгновение любовью. Она рождается и живет на самом грифе – и расцветает, когда пальцы прыгают по ладам в поисках нового аккорда. Любовь дышит в загадочном «внутри», где бьется бешеное сердце пылкого юнца – уже любовника чудо-мелодий; движется дальше и застывает на подушечках пальцев, что соприкасаются с совершенством, становятся единым целым с вечностью, начинают свой путь с поцелуя первого звука. Мелодия – гармония всех существующих в природе начал (это золото, которое где-то между светом и тьмой), потому что способна как возродить, так и ударить; это волнение вот-вот готовящейся сбыться мечты. Пребывая за пределом своего сознания, творец запрокидывает голову назад и скользит по струнам, точно строя новый мир, быть может, наконец-то идеальный. Кажется, автор в безопасности, защищен от ошибок, потому что не смотрит на свои движения, даже ими не управляет (они управляют), он в Высшем центре в качества Избранника Божьего. И он действительно отличен от остальных, в спешке носящихся: у него есть смысл, настоящее и Единственный ответ на Единственный вопрос… Кто мы? Им-пуль-сы.

Творцом был юноша, называющий себя Мартином (Мартынов, родился в марте, увлекался идеями Мартина Лютера). Хотел поменять фамилию, потому что чувствовал угрызения совести за смерть Лермонтова, но не мог найти благозвучную, – он был слишком придирчив и критичен. Обожал казаться высокомерным, но как только брал в руки гитару, забывал о надуманном величии. Всегда дрожал после игры, постоянно жалуясь на холод, но на самом деле ощущал эмоциональное потрясение. Очень часто краснел и опускал глаза, делая вид, что в них что-то попало. Терпеть не мог сентиментальных людей, а сам плакал на трагедиях в театре. Постоянно чувствовал неудовлетворенность жизнью и самим собой. Находил забвение в музыке, а другие – в его игре.

– Мартин, я в вас влюбился… — покраснев, признался Арсений, не в силах отвести взгляда от серьезных, немного печальных синих глаз. Юноша улыбнулся, потрепал мальчика по голове и протянул ему гитару:

– Не в меня, а в нее.

Арсений осторожно коснулся ее корпуса, но тотчас же одернул руку, как будто считая себя недостойным дотронуться до святыни. Мартин поставил старенький инструмент рядом с собой и сунул замерзшие руки в карманы расклешенных брюк.

Мальчик почувствовал, как к горлу подступают непрошеные слезы… радости ли, восхищения, но он не хотел показывать их своему кумиру. Потому обнял Мартина худенькими ручонками и носом зарылся в плечо, чтобы никто не смог увидеть его мокрого лица. Клетчатая рубашка музыканта пахла ромашковым настоем, сеном, парным молоком и ночным небом, усыпанным свежими звездами.

– Ну, полно тебе, дружище, не плачь, — Мартин ласково похлопал его по спине, — разумеется, разгадав, – Держу пари, ты научишься играть гораздо лучше меня да еще и станешь великим музыкантом.

Арсений поднял голову и доверчиво заглянул в это доброе лицо с горбатым носом и жутко колючим подбородком.

– Только если ты будешь моим учителем.

Мартин рассмеялся и согласно кивнул.

– Буду.

– Обещаешь?

– Дредой клянусь! – и он тряхнул длинными темно-синими дредами, под светом солнечного светила похожими на фантастические драгоценные камни.

Небо становилось совсем темным, и уставший от мучительно долгой работы вечер уступал место ночной царице, одетой в лунную ткань. Мальчик тяжело вздохнул, вытер глаза и встал; уходить не хотелось, и он знал, что впереди еще много чудесных песен и волшебных мелодий, но не менее отчетливо понимал, что строгая мать посадит его под родительский арест, если узнает о тайной вечерней вылазке.

– Может, посидишь еще? – спросил Мартин, обнимая гриф гитары.

Арсений покачал головой.

– Еще приду. Завтра. Вы будете играть?

– Ради тебя – всегда.

Облокотившись на спинку обшарпанной скамейки, юноша-хиппи следил, как постепенно удаляется маленькая фигурка, превращаясь в силуэт, а затем в маячок, единственный пока мерцающий в черноте. Мартин знал, что скоро придут звезды и маячок скроется, исчезнет, спрячется за их широкими спинами. Но глаз, обманутый сердцем, еще долго будет различать неясные, размытые очертания… Потому что только одно сердце зоркое и вещее, всевластное и полновластное.