Читать книгу Судный день - Курт Ауст - Страница 2

“В начале было число, и Число было у Бога, и Число было Один. Единственный Бог”.

Я помню, как Томас Буберг произнес эти слова и взмахнул рукой, чтобы придать им значительности, его внушительная фигура нависла надо мной. Это будто произошло вчера – так хорошо мне все запомнилось. И в то же время у меня такое ощущение, словно целое столетие пронеслось с того дня, когда мы скакали бок о бок, продираясь сквозь пургу… А ведь не прошло и полувека.

Воспоминания сильнее тревожат разум, чем мечты и надежды, и это – один из верных признаков старости. Когда годы берут свое, неведение завтрашнего дня уже не щекочет нервы и ничто на свете не в силах раздуть искру в давно изношенном теле.

“Жизнь всегда наносит глубокие душевные раны”, – сказал как-то раз Томас Буберг. Порой профессор начинал рассуждать настолько рационально, что человеку незнакомому он вполне мог показаться циничным и бесчувственным. Его слова отпечатались у меня в памяти. Я ни на секунду не усомнился в их правдивости: первые раны, нанесенные мне еще в юности, проросли в мою старость, и по ночам они черной пеленой окутывают мой мозг. Об этих ранах я и напишу.

Я сижу в маленькой комнатке в доме князя Реджинальда, за много миль от родины, и пишу при зыбком пламени свечи. Старый, сгорбленный слуга принес таз горячей воды, благоухающей ароматическими маслами, и теперь мои изуродованные ревматизмом ступни нежатся в сероватой воде, пальцы ног похожи на маленьких рыбок, а приятное тепло поднимается вверх, добираясь до самого затылка, и проясняет мысли. Возле моей левой руки в кружке дымится крапивная вытяжка, помогающая при ревматизме, а около правой примостилась чернильница. Передо мной – нож, гусиные перья и промокашка. Все приготовлено, пора начинать рассказ.

О чем он будет, я решил уже давно, однако всё тяну время. Я оглядываю мою каморку – вижу кровать и груду сваленных в углу книг. А может, я пытаюсь разглядеть ответ в бликах свечи? Ответ на тот самый вопрос, какой я даже в мыслях едва отваживаюсь себе задать? На вопрос, который преследовал меня почти целую жизнь… неужели с того самого дня в прачечной? Возможно, это Томас посеял в моей душе сомнение? Или этот вопрос притаился среди выстиранного белья и настиг меня там? Я всегда отрицал это. Просто потому, что не желаю сомневаться. Даже сейчас, в старости, у меня не хватает смелости напрямую спросить. Пусть лучше он возникнет потом, по ходу рассказа. Потому что тогда не мне суждено задать его.

У меня каждый раз перехватывает дыхание, как в тот день, когда я впервые услышал этот вопрос, заданный напрямую, без обиняков. Произошло это сорок лет назад, в мире, заполненном слепящим белым цветом, пугающей белизной. Но нет, тогда белый не был цветом святости и целомудрия, чистоты и невинности.

Как нечто, столь чистое и незапятнанное, пропиталось вдруг злом и обманом? Неужели дьявол всему виной?

Я понимаю, что просто тяну время. Возможно, меня пугает лист чистой, белой бумаги передо мной? И я боюсь замарать его словами? Удастся ли мне по заслугам воздать профессору Бубергу? Когда просто рассказываешь о чем-нибудь вслух, то почти не чувствуешь никаких обязательств. А вот когда записываешь, ты пытаешься докопаться до истины, будто стремишься оставить свои слова в вечности.

Я поступил в услужение к блаженной памяти князю Вильгельму и стал сначала гувернером его сына, девятилетнего Реджинальда, а потом учил уже двух сыновей Реджинальда, пытаясь хоть каплю мудрости вложить в их буйные головы… Да простит им Господь мою раннюю седину. Когда Реджинальд вырос и возмужал, я понял, что труды мои не прошли даром – надо сказать, я не смел и надеяться, что этот неугомонный германец так много усвоит.

На протяжении всех этих лет, обучая отца и его сыновей, я старался разжечь в них интерес к наукам и прибегал к одной удивительной уловке: объясняя и рассказывая, я на время вживался в роль профессора Томаса Буберга. Я говорил его голосом, излагал его мысли – упаси меня Господь обидеть профессора, – но ведь тот своим долгом считал менять суждения каждый день, – а все ради того, чтобы поддразнить меня. Я перенял его жесты и напускал на себя важность – точь-в-точь надутый гусь, но зато мальчишки слушали, открыв рот, и старались не пропустить ни слова, даже на самых сложных уроках арифметики.

За окном гуляет ветер, и до меня доносится тихий шорох – это старый дуб скребет по стеклу ветвями. Слабое дуновение проносится вдруг по комнате, так что тени на стене трепещут, и кажется, будто каморка приходит в движение. Может, это знак? Завтрашний день – что в нем толку? Нет ничего важнее моего рассказа. Надеюсь, что допишу его прежде, чем свеча моей жизни начнет угасать.

Я познакомился с Томасом Бубергом ненастным ноябрьским днем в год Господень 1697. Профессор приехал в Норвегию по поручению Датской Королевской Академии: ему нужно было проследить за строительством маяка на острове Фэдер и проверить доходность кое-каких предприятий, в которые университетский консорциум собирался вложить средства.

Мы с Нильсом сидели в Тронвике, что на острове Иелёй, и дожидались, когда из Фредрикстада доставят груз, который нам надо будет везти через фьорд до самого Тонсберга, – как вдруг перед нами появился одетый с иголочки господин. Он пожелал, чтобы его немедленно перевезли через фьорд, а уж он не поскупится. Незадолго до этого Нильс рассуждал, что зюйд-ост разыгрался не на шутку, и потому мы пробормотали: “может, чуток переждем”. Однако господин сердито фыркнул и, по-датски выговаривая слова, заявил, что “небольшой ветерок” ему не помеха, после чего дал нам по шиллингу. Испугавшись, что господин передумает, мы спрятали монеты и принялись спускать лодку на воду. Груз из Фредрикстада может и подождать.

До Гуллхолмена мы еле дотянули – ветер дул такой, что тут уж мы сами были готовы передумать. О том, чтобы добраться до Хорттена, как вначале собирались, и речи быть не могло, поэтому мы взяли курс на небольшой островок к северу от Хорттена и, что было сил налегая на весла, вошли в залив возле острова Лёвёй. Вымокли мы до нитки, да и намучились порядочно. За всю дорогу господин не проронил ни слова, однако старался помочь – то вставал на парус, то брался за весла, а потом, когда мы подплыли наконец к каменистому берегу и начали швартоваться, молча уселся на заднюю банку С его бороды и одежды стекали ручейки соленой морской воды.

Украдкой поглядывая на нашего пассажира, я готов был поклясться моей бедной матушкой, что тот смотрит на бушующее море, а сам просто-напросто потешается над нами. На фоне серой воды четко вырисовывался его массивный черный силуэт – большая круглая голова на грузном теле, напоминая мне снеговиков, которых мы лепили в детстве.

Нильсу в компании незнакомцев всегда было не по себе, поэтому он сразу отправился в Хорттен за лошадью и повозкой.

Подхватив дорожную сумку и чемодан пассажира, я повел его наверх, к маленькой избушке, где земледелец из Брума хранил рыболовецкие сети и прочий хлам. Дверь оказалась на замке: этот скряга из Брума так боялся воров, что даже старые рыболовные снасти и те запер. Я обошел вокруг избушки и, пошарив под стрехой, вытащил железную скобу, а потом стал ковыряться ею в огромном висячем замке. Наклонившись, господин пристально наблюдал за мной, а потом, когда дверь в конце концов распахнулась, вдруг расхохотался, да так громко, что даже сквозь бурю было слышно.

Вообще-то я думал, что мы просто переждем внутри, пока Нильс не раздобудет повозку, однако господин повернул все на свой лад. Он вдруг споткнулся и разразился такими ругательствами, что мне, простому деревенскому пареньку, оставалось только покраснеть.

– Это еще что за чертовщина? Неужели печка? – донеслось до меня из темноты.

Я решил, что он, пожалуй, прав. Осторожно ступая, господин подошел к двери и принялся рыться в сумке.

– Поищи-ка дров, неплохо бы согреться, – скомандовал он, чиркнув огнивом. Потом послышался шорох, и мой попутчик сунул мне лист бумаги. Я нерешительно ощупал бумагу, страшась пускать на розжиг столь дорогостоящий товар, но, услышав нетерпеливый окрик “чего ждешь?”, разжег огонь в проржавевшей печи, и вскоре завывание ветра уже казалось далеким и не таким грозным, как прежде. Мы растянули под потолком веревку и развесили на ней вымокшую одежду, а господин вытащил из чемодана, не промокшего при переправе, все сухое. Я натянул длинные белые шерстяные штаны, и спутник мой рассмеялся:

– Тебе, парень, неплохо бы нарастить мясца.

Штаны действительно оказались столь просторными, что таких, как я, в них с легкостью поместилось бы двое.

– Отчего господин сам их не наденет? – И я попытался было снять штаны.

– Ну что ты надулся, как старая дева? И зовут меня Томас Буберг. А тебе разрешаю звать меня Томасом. Вот так я и познакомился с профессором Томасом Бубергом, а та ночь в хижине положила начало отношениям, которые теперь, спустя много лет, я осмелюсь назвать дружбой.

Около полуночи явились Нильс и владелец хижины, и если бы не представительный господин из королевского Копенгагена, владелец непременно задал бы мне жару за сломанный замок и пожженные дрова. Однако Томас Буберг весьма лестно отозвался о нашей с Нильсом находчивости и даже обещал упомянуть в своем отчете и самого хуторянина из Хорттена, оказавшего нам неоценимую услугу.

К утру все окутал густой туман, так что путешествовать как по суше, так и по морю было опасно, и профессор решил переждать пару дней в Хорттене. Платил он щедро и охотно, поэтому хуторянин остался доволен.

И, как часто бывает, когда на хутор заезжали гости, на мою долю теперь выпало прислуживать профессору, показывать хутор и отвечать на вопросы. Самому хозяину было не до этого, хозяйка в присутствие незнакомых мужчин начинала краснеть и запинаться, а Нильс в такие минуты будто сквозь землю проваливался. Нет, я был не против – люди сюда заезжали из самых разных мест и рассказывали много интересного, хотя подобных профессору я еще ни разу не видал. Ему захотелось посмотреть солеварню, и по пути туда он успел дать хозяину несколько дельных советов. Он с интересом изучил большую шхуну, которую мы с Нильсом и хозяином еще не закончили строить, и поинтересовался, почему штевень такой изогнутый. А про хозяйство задал бесчисленное количество вопросов, желая узнать обо всем как можно подробнее – о величине угодий, о поголовье скота и о том, сколько возов сена умещается в сарае. Потом он уселся за стол и принялся делать какие-то пометки в небольшом блокноте, который всегда носил с собой. Отвечал я прилежно и со всем старанием, и да простит мне Господь эту похвальбу, но моя память и сообразительность необычайно понравились профессору. Однажды вечером, когда мы гуляли по берегу в поисках топляков, он, желая меня поддразнить, даже сказал, что если бы я не был неграмотным деревенщиной, то, возможно, стал бы когда-нибудь профессором. Эти слова навели меня на определенные размышления, и на следующий день я спросил у него, как люди учатся читать и писать. Профессор рассмеялся и ответил, что подобная наука занимает годы, много лет – и зародившаяся в моей душе надежда тотчас же увяла и засохла. Больше я с профессором об этом не заговаривал.

В Хорттене профессору понравилось – он прожил там почти две недели, а потом его подобрала одна из шхун купца Мадса Грегерсена, держащая курс из Тонсберга на Копенгаген.

Однако перед отъездом Томас Буберг успел преподнести мне лучший в жизни подарок, которому суждено было определить всю мою судьбу. Сначала он договорился с хозяином, что священник из церкви Нюкьерке научит меня писать и читать Священное Писание. И сам профессор начнет со мной переписываться – так он сможет следить за моими успехами. Затем они с хозяином решили, что если я окажусь способным, то по достижении семнадцатилетия отправлюсь в Копенгаген и поступлю в услужение к профессору, став его секретарем.

До сих пор я ежевечерне благодарю Господа за то, что судьба свела меня с Томасом Бубергом.

Спустя два года, вечером 25 августа 1699, я сошел на пристань в Копенгагене, столице государств-близнецов с единовластным королем Кристианом V.

Правда, тому оставалось править совсем недолго. Всего через несколько часов монарх скончался, а в окне королевского дворца появился престарелый господин в длинноволосом парике и выкрикнул, что король мертв, но должен здравствовать. Для деревенского паренька из Норвегии осознать такое оказалось непросто, но, к счастью, на дворцовой площади прямо возле меня стоял подмастерье башмачника – он и объяснил мне, что “здравствовать” будет наследный принц Фредерик, который отныне станет датским королем Фредериком IV.

О том, когда я приеду, Томас Буберг не знал, и мне пришлось самому добираться до его дома на улице Стуре Канникестрэде. Из-за кончины короля в городе поднялся переполох, поэтому, когда я отыскал наконец дом профессора, уже наступил вечер и столичные улицы озарились светом удивительных медных фонарей на высоких столбах.

Не стану углубляться в подробности первых месяцев моей жизни в доме Томаса и его семьи – не в этом смысл моего повествования, посвященного событиям более поздним, свершившимся на рубеже веков. Однако переезд в Копенгаген в корне изменил мою жизнь, до тех пор протекавшую на сельском хуторе, где из книг была всего одна – Священное Писание, да и его никто не мог прочесть, пока священник из Нюкьерке не приоткрыл передо мной завесу этой премудрости. Теперь же я очутился вдруг в доме, где даже восьмилетняя девочка – самая младшая из дочерей – по складам разбирала латинские тексты и где вдоль стен тянулись полки с книгами, в которых за кожаными переплетами таились знание и мудрость.

Здесь я получил такую возможность утолить свою жажду знаний, о какой и не мечтал, и долго бродил в каком-то счастливом оцепенении. Иногда вместо того, чтобы отвечать на один из моих многочисленных и диких вопросов, Томас Буберг брал с полки книгу и говорил:

“Прочти – и найдешь в ней ответ”.

Случалось, что я действительно находил ответ, но порой ничего не понимал, а иногда в книге попадались ответы на такие вопросы, которые мне бы и в голову не пришли.

Тот период был временем великих перемен для меня, но не для Датско-Норвежского королевства. Прежний король умер, и на трон взошел двадцативосьмилетний наследный принц Фредерик. Несмотря на молодость, он оказался не самым юным из североевропейских правителей. В Швеции на престоле сидел самый настоящий мальчишка – Карлу XII было тогда лишь шестнадцать, к югу находилось герцогство Гольштейн-Готторпское, правитель которого, двадцативосьмилетний герцог Фредерик Кристиан, люто ненавидел Данию и, по мнению Томаса, отличался незрелостью ума.

Россией управлял царь Петр Великий, всего на год младше герцога, а в Польше властвовал курфюрст Саксонский и король Польский Август Сильный, которому исполнилось двадцать девять.

“Сосунки!” – так отозвался о них Томас, когда мы были наедине, а в другой раз заявил: “Когда молодые короли начинают спорить, кто из них сильнее, то доказывать силу на деле приходится старым солдатам”.

Герцог Гольштейн-Готторпский заключил брак с сестрой шведского короля, и если отношения между Данией и Швецией не клеились уже много лет, то эта женитьба стала верным признаком того, что и в последующие годы обстановка не улучшится. Породнившись с Фредериком Кристианом, Карл XII возвел герцога в ранг главнокомандующего всеми войсками в шведских провинциях в Передней Померании и Бремен-Вердене, а для южной датской границы это означало неизбежную угрозу За несколько лет до смерти, в мае 1697-го, прежний датский король, Кристиан У попытался подрезать воинственному герцогу крылья, вторгся в шведские владения в Южной Ютландии и сровнял с землей возведенные герцогом фортификационные укрепления возле Тоннингена. Однако, к изумлению старого короля, все союзники Дании тотчас же потребовали, чтобы тот держался подальше от готторпских земель, и датчанам пришлось отступить.

Позже Томас назвал это время “juventute et perturbationibus regnatae”, то есть “эпохой правления запальчивых юнцов”, – тогда в Европе царили неопределенность и юношеское безрассудство. В кругу друзей Томаса часто обсуждалась опасность новой войны, Сконская война и большое морское сражение между Стевнсом и Фалстербо, к югу от бухты Кёге, в котором столкнулись датская и шведская флотилии. Не осталась без их внимания и предпринятая спустя семь лет попытка старого короля захватить территории, простирающиеся от Южной Ютландии до Эльбена, и его требование править городом Гамбургом. И все соглашались, что датский король и его советники неверно оценили обстановку, а в будущем подобное унижение для Дании недопустимо.

Большинство датчан желало мира и спокойствия. Несмотря на опасность, исходящую от собратьев по ту сторону пролива Зунд и их странноватого малолетнего короля, все до последнего сохраняли надежду, что войны удастся избежать. Однако и Томас, и его друзья давно уже отбросили всякие иллюзии на этот счет, – точно так гусь стряхивает с себя капли воды.

Пламя свечи вдруг встрепенулось, и на последних записанных мною словах заплясала тень от пера и пальцев. Дверь открылась, и в комнате появился Тобиас, старый слуга, – он пришел забрать остывшую уже воду, в которой мокли мои ноги. Он вытирает мне ступни, а я перечитываю написанное: пусть этот рассказ немного сбивчив, но я не отступлюсь и не стану углубляться в подробности моей жизни в Копенгагене. В те месяцы жизнь была насыщена событиями, и тогда я по-настоящему осознал волшебство слова, богатство словесных форм, стал причастным к удивительному миру цифр, однако все это лишь косвенно соотносится с темой моего повествования. Поэтому упомяну только, что мои навыки письма немного улучшились и, будучи секретарем профессора, я научился проявлять некоторое здравомыслие.

Не всему суждено остаться в вечности.

Тобиас помогает мне раздеться и лечь в постель, а затем кладет одну бутыль с горячей водой в ноги, а другую прикладывает к больной спине. Плотно подоткнув одеяло, он задувает свечу и удаляется.

В темноте тотчас же слышится шорох – это мыши пришли поживиться оставшимися от моей еды крошками. Я люблю этот шорох – каждый вечер он вдыхает жизнь в дрему, смежающую мне глаза. Мыши будто изгоняют ночные страхи, рассеивают тьму. И безжизненность смерти уже не так тяготит меня. Порой мне даже удается убедить самого себя в том, что и после смерти жизнь продолжится. Томас высмеял бы меня за подобные мысли. А возможно, и нет…

В голову мне вдруг пришел один странный случай, о котором… ну да, за сорок семь лет я ни разу не вспоминал. Это произошло, когда мне было семнадцать – я как раз стоял во дворе, дожидаясь подводы до Тонсберга, а оттуда до Копенгагена. Мне не терпелось побыстрее отправиться в путь и увидеть мир, и именно тогда ко мне подошел старый карлик Сигварт из Брума. На его морщинистой физиономии застыло выражение тревоги – он отвел меня в сторону и сказал:

– Петтер, сегодня ночью мне приснился вещий сон.

Сны Сигварта меня ничуть не занимали, потому что я в них не верил. Деревенские лишь потешались над его россказнями о вещих снах. Я оглядел сумки: как бы чего не забыть. А тут еще и хозяйка вынесла мне съестного в дорогу, поэтому Сигварта я слушал вполуха, но он потянул меня за рукав и настойчиво проговорил:

– Ты стоял на высокой крутой горе – знаешь, прямо как гора Веггефьель. И было темно. Ты кого-то боялся и подбежал к самому краю. Слышишь, Петтер? И ты кинулся наземь, ничком, возле самого обрыва, глядя вниз, прямо в глаза смерти. В темноту. И тот, кто гнался за тобой, вдруг отвернулся и бросился на кого-то другого, схватил его и бросил в бездну. Тот, другой, перелетел через тебя и с жутким криком исчез во тьме. – Вздрогнув, Сигварт посмотрел на меня и взял за руку. Глаза у него слезились. – Кто-то умрет. Близкий тебе человек. – Он сжал мою руку и прошептал: – Береги себя хорошенько, – и, развернувшись, ушел, а я смотрел ему вслед, но тут вышел хозяин с деньгами мне в дорогу, и вскоре повозка уже везла меня в Тонсберг, так что я и думать забыл про сон Сигварта.

Почему же я внезапно вспомнил об этом сейчас? Возможно, это предзнаменование? И в чем тогда оно заключается? Может, лучше упрятать это воспоминание обратно в глубины памяти, пока оно не станет уместным? То есть когда я в своем повествовании должен буду рассказать о ней – о смерти? Потому что сон Сигварта оказался пророческим – даже чересчур. Однако не стану забегать вперед.

Начну завтра – с самого начала. Расскажу о том, как для меня начал открываться мир, о том, как я осознал, что зло в крайнем его проявлении порождает жизнь, о том, что положило начало и конец моей юной жизни и… но нет – нельзя опережать события.

Лучше посплю.