Читать книгу Неравенство равных. Концепция и феномен ресентимента - Л. Г. Фишман - Страница 2

Феномен ресентимента обращает на себя внимание в конце XIX – начале XX века, когда классы, ранее считавшиеся страдающими или неспособными изменить свое положение, начинают обретать силу. Ресентимент не является проблемой, когда силы у них еще нет и они не помышляют о том, чтобы стать чем-то ббольшим. Наличие ресентимента не так заметно, когда почва для его проявлений сужается ввиду роста возможностей угнетенных классов и интенсификации социальной мобильности, как это было в послевоенное тридцатилетие с характерными для него ростом среднего класса, повышением влияния организованных трудящихся, расцветом социального государства. Однако сегодня мы имеем дело с последствиями десятилетий неолиберальной социальной политики – падением влияния организаций трудящихся, сокращением среднего класса, кризисом «общества труда». В результате снова удобряется почва для всех тех чувств, поведенческих установок и моральных стратегий, которые объединяются в феномене ресентимента и представляют собой смесь негодования по поводу своего ущемленного положения и осознания неспособности его сейчас изменить. По мере перерождения современных обществ из классовых в классово-сословные, в которых статус снова имеет значение для все ббольших групп населения, актуализируется и проблематика ресентимента. Огромный потенциал ресентимента содержат замораживание социальной структуры, остановка социальных лифтов, нисходящая социальная мобильность, прекаризация. Прекариату же, как отмечалось, больше свойственен ресентимент, чем бунт; поэтому его антикапиталистические лозунги, с которыми выступило, например, движение Occupy Wall Street («Захвати Уолл-стрит») в 2011 году, могут расцениваться как проявление ресентимента.

Словом, современность открывает для проявлений ресентимента новые горизонты. Феномен ресентимента был замечен в эпоху «восстания масс», когда невиданное ранее приобщение народов к культуре позволило говорить об ее относительном упадке вследствие демократизации: грубый голос народа стал слышней, чем в прежние эпохи. Сегодня, в силу ряда причин, связанных с техническим прогрессом и культурными трансформациями, этот голос еще слышнее. Массы впервые в истории приобрели возможность высказываться практически без институциональных фильтров в виде высшего образования, без цензуры, которую подразумевали даже самые демократические газеты, – и быть услышанными. Отсюда, в частности, взлет разного рода хейтерства, когда возродившееся чувство бессилия от невозможности действительно изменить свое положение в равной мере выплескивается и на элиты, и на людей, сходных по социальному статусу, но отличающихся политическими взглядами, моральными установками, полом, цветом кожи. Ситуацию усугубляет тот факт, что, по справедливому замечанию Ирины Шафаревич, «в социальных сетях люди, представляющие определенные слои общества, демонстрируют высокий уровень жизни, достаток, успешность и беззаботную жизнь, которые выступают предметом зависти и ненависти тех, кто не может получить данные материальные и духовные блага. Отсутствие возможности самореализации, неполноценность и неудовлетворенность создают благоприятные условия для формирования ресентимента»[6].

Понятие ресентимента, казалось бы, имеет огромный потенциал при осмыслении ряда моральных и политических аспектов трансформаций, происходящих в современных обществах. Но в том виде, в котором его сформулировал Фридрих Ницше, уточнил Макс Шелер и в каком его обычно используют сейчас[7], оно оказывается одновременно и слишком, и недостаточно привязанным к социальной структуре обществ, для анализа которых применяется. Происходит это потому, что ницшевские и шелеровские представления о ресентименте хотя и отсылают к социоструктурным аспектам его генезиса, но делают это противоречиво и некорректно.

Как замечает Чер-унг Пак, у Шелера ресентимент «всегда проявляется в неразрывной связи с определенной исторической и социальной констелляцией. Исследовать его – значит узнать, в рамках каких социальных условий он возник. <…> Шелер выделяет ресентиментные типы, существование которых не зависит от индивидуальных характеров и переживаний, поскольку они имеют свое основание в известных, типично повторяющихся человеческих „ситуациях“»[8]. Иными словами, понятие ресентимента подразумевает отсылку одновременно и к социальной группе (без которой оно потеряло бы значительную часть своей убедительности), и к «человеческой ситуации» (которая не может быть четко привязана к той или иной социальной группе). Но вместо обращения к реальным социальным группам и «человеческим ситуациям» оно имеет дело с крайне идеализированными и упрощенными их образами, со стереотипами, долгое время присутствовавшими в культуре вполне определенного класса. Ницше и Шелер увязывали генезис этих «типично повторяющихся человеческих ситуаций», характеризующихся слабостью, бессилием, отложенным стремлением к мести и т. д., практически исключительно с низшими классами («мораль рабов»), а их противоположность – с классами высшими, с аристократией («мораль господ»). Аристократичность, от которой они отталкивались, для них (как позже и для Николая Бердяева) имела исключительно духовное происхождение. Она налагала «обязанности благородства» и была прекрасна, тогда как «плебейская обида на мир, подпольная озлобленность, уязвленность неблагородны, уродливы»[9].

Ресентимент, с точки зрения Ницше, рассматривается как самообман, выдача нужды за добродетель, которая возникает, «когда угнетенные, растоптанные, подвергшиеся насилию увещевают себя из мстительной хитрости бессилия: „будем иными, чем злые, именно, добрыми! А добр всякий, кто не совершает насилия, кто не оскорбляет никого, кто не нападает, кто не воздает злом за зло, кто препоручает месть Богу, кто подобно нам держится в тени, кто уклоняется от всего злого и вообще немногого требует от жизни, подобно нам, терпеливым, смиренным, праведным“»[10]. С точки зрения Ницше, все это «самоодурачивание бессилия… роскошь самоотверженной, умолкшей, выжидающей добродетели, точно слабость самого слабого – то есть сама его сущность, его деятельность, вся его единственная неизбежная, нераздельная действительность – представляла бы собою некую добровольную повинность, нечто поволенное, предпочтенное, некое деяние, некую заслугу»[11]. Ресентимент – это также прикрытие лозунгом справедливости банальной мести: «…нечего удивляться, видя, как именно из этих кругов исходят попытки, не раз уже имевшие место, – освятить месть под именем справедливости, точно справедливость была бы, по сути, лишь дальнейшим развитием чувства обиды, и вместе с местью возвеличить задним числом все вообще реактивные аффекты»[12].

Но каков же социальный субъект ресентимента? И какой социальный субъект ему противопоставляется? Упор на иммобилизм, паразитизм и иные негативные черты страдающего ресентиментом субъекта – характерная черта классического дискурса о ресентименте, который повествует об ущербной во всех отношениях личности. Ей противопоставляется личность благородная, гармоничная, сильная, словом – образец человека, который должен выступать в качестве объекта для подражания. Типичное для Ницше возведение хорошего к аристократическому, а плохого к плебейскому звучит так: «Ориентиром, выводящим на правильный путь, стал мне вопрос, что, собственно, означают в этимологическом отношении обозначения „хорошего“ в различных языках: я обнаружил тут, что все они отсылают к одинаковому преобразованию понятия – что „знатный“, „благородный“ в сословном смысле всюду выступают основным понятием, из которого необходимым образом развивается „хороший“ в смысле „душевно знатного“, „благородного“, „душевно породистого“, „душевно привилегированного“: развитие, всегда идущее параллельно с тем другим, где „пошлое“, „плебейское“, „низменное“ в конце концов переходит в понятие „плохое“»[13]. Ницше пишет о «высокородных», которые чувствуют себя счастливыми, потому что являются активными людьми, не лгут себе, «позитивны»[14], в отличие от пассивных, «бессильных, угнетенных, гноящихся ядовитыми и враждебными чувствами людей»[15]. Это крепкие и цельные натуры, «в которых преизбыточествует пластическая, воспроизводящая, исцеляющая и стимулирующая забывчивость сила (хорошим примером этому в современном мире является Мирабо, который был начисто лишен памяти на оскорбления и подлости в свой адрес и который лишь оттого не мог прощать, что – забывал)»[16]. «Активный, наступательный, переступательный человек все еще на сто шагов ближе к справедливости, нежели реактивный… Оттого фактически во все времена агрессивный человек, в качестве более сильного, более мужественного, более знатного, обладал и более свободным взглядом, более спокойной совестью…»[17]. Если у благородного и проявляется ресентимент, то совсем ненадолго и не отравляет его. Идеализированному аристократу противопоставляются люди ressentiment, «эти физиологически увечные и источенные червями существа»[18], придумавшие самую «нечистую совесть». Если в аристократах обнаруживаются отталкивающие черты, то их наличие приписывается негативному влиянию низов: «рабское» в иерархии ценностей Ницше – это низкое в самих верхах, результат проникновения худших психологических свойств политически пассивной массы в господский менталитет. Это «светская чернь», «мещанство во дворянстве», «дикие помещики», «смесь французского с нижегородским» и т. д.[19] В конечном счете в рамках ницшевской концепции ресентимента если некто долго испытывает характерные для ресентимента чувства, то он, несомненно, «раб», ущербный человек и ему должно быть стыдно признаваться в самом наличии этих чувств.

Отдельно следует указать на то, что в рамках классической концепции ресентимента предполагается, что люди ресентимента не могут иметь и правильного представления о справедливости просто потому, что они подвержены чувству негодования, желанию отомстить, возмущению несправедливостью. Как замечает по данном поводу Андрей Прокофьев, «в современной этической мысли… первичный импульс мстительности (и в определенной мере – первичный импульс зависти) является а) универсальной энергетической основой чувства справедливости, б) структурным прообразом этого чувства…Тот, кто не имеет способности к первичным мстительным переживаниям, оказывается лишен возможности превратиться в справедливого человека. Он может стать гением альтруистического служения другим людям, но опыт справедливости будет знаком ему только внешне»[20]. Ницше же всячески стремится оторвать чувство справедливости от ресентимента, описывая последний исключительно как реактивную месть, а справедливость – как безэмоциональное дистанцирование от всяческой субъективности и личной обиды. Понятно, что при такой постановке вопроса истинное чувство справедливости ведомо только аристократам, не склонным к мстительности. Именно они и формулируют лишенные субъективности законы, которым людям ресентимента остается лишь безоговорочно подчиняться: «…для людей ресентимента безоговорочное исполнение закона (каким бы он ни был по своему содержанию), а равно основанные на законе оценки представляют собой максимум совершенства. Они, имея неограниченную склонность к мести, подвергаются жесткому воспитательному воздействию, чтобы стать в минимальной степени мстительными. Однако для тех, кто создает законы, последние имеют характер „частных средств“ выражения воли к власти, их содержание задано целью усиления воли к власти. Для представителей „активных и агрессивных сил“ правовые ситуации являются „исключением“, а нарушение закона может оказаться столь же ценно, как и его соблюдение, если, конечно, нарушение не вызвано приступом реактивных аффектов»[21]. Иными словами, для аристократа закон, который он, может быть, сам и сформулировал, не писан, а писан он только для черни. В этом суть понимания справедливости, вытекающего из классической концепции понимания ресентимента.

Правда, взгляд Ницше на открытый им феномен не лишен противоречий. Все первичное, истинное и здоровое в духовной сфере исходит от аристократии, в том числе и «право господ давать имена»: «…они говорят: „это есть то-то и то-то“, они опечатывают звуком всякую вещь и событие и тем самым как бы завладевают ими. Из этого начала явствует, что слово „хорошо“ вовсе не необходимым образом заранее связуется с „неэгоистическими“ поступками, как это значится в суеверии названных генеалогов морали»[22]. Это исключительно важное замечание. Если господа исходят из своего права давать имена и вовсе не обязательно делают это с точки зрения «хорошо», то нужно быть последовательным и признать также, что позже приписываемые ими рабам и прочим униженным поползновения дать их поступкам альтернативные изначальным имена принадлежат также им, и вовсе не обязательно в период упадка аристократии, а едва ли не в момент ее появления на исторической сцене. Это частично признает и сам Ницше, приписывая некоторую «нездоровость» части аристократии, а именно – жреческой: «…что же касается снадобий, измышленных ими самими против собственной болезненности, то не впору ли сказать, что по своим последствиям они оказываются в конце концов во сто крат более опасными, нежели сама болезнь, от которой они должны были избавить?»[23]

Ницше во многом вторит Шелер. Ресентимент по Шелеру – это «самоотравление души, имеющее вполне определенные причины и следствия. Оно представляет собой долговременную психическую установку, которая возникает вследствие систематического запрета на выражение известных душевных движений и аффектов, самих по себе нормальных и относящихся к основному содержанию человеческой натуры, – запрета, порождающего склонность к определенным ценностным иллюзиям и соответствующим оценкам. В первую очередь имеются в виду такие душевные движения и аффекты, как жажда и импульс мести, ненависть, злоба, зависть, враждебность, коварство»[24]. Возникает ресентимент там, где «особая сила этих аффектов идет рука об руку с чувством бессилия от невозможности претворить их в поступки, и поэтому их „сдерживают, закусив губу“, – из-за физической или духовной слабости, из страха и трепета перед тем, на кого направлены аффекты. Почва, на которой произрастает ресентимент, – это прежде всего те, кто служит, находится под чьим-то господством, кто понапрасну прельстился авторитетом и нарвался на его жало»[25].

Как и для Ницше, для Шелера ресентимент является отрицанием естественного, жизнеутверждающего, подлинного, «аристократического» начала. Важное место в концепции Шелера занимает представление о некоем «вечном ранговом порядке ценностей» и «соответствующих ему аксиоматически ясных законах предпочтения, которые столь же объективны и столь же „очевидны“, как и истины математики»[26]. На этом порядке покоится подлинная нравственность. «Ресентимент же – источник переворотов в извечном порядке человеческого сознания, одна из причин заблуждений в познании этого порядка и в претворении его в жизнь»[27]. (Рене Генон, который вспоминается в связи с этим пассажем Шелера и к которому мы обратимся позже, очевидно, тот же самый порядок вещей называет «нормальным»[28].) Из дальнейшего изложения нетрудно заключить, что в социальном смысле вечному ранговому порядку ценностей соответствует порядок феодально-сословный со всеми вытекающими следствиями.

Концепция ресентимента Шелера во многом является инвариантом концепции Ницше, основанной на противопоставлении аристократов и плебеев. Это заметно даже в том пункте, в котором, как обычно считается, позиция Шелера противоречит позиции Ницше, – а именно в вопросе о сущности христианства. Несмотря на то, что Шелер, в отличие от Ницше, не считал подлинный дух христианства проявлением ресентимента, обнаруживается «странная связь между Ницше и Шелером в том смысле, что то, что Шелер называет истинной, неизвращенной христианской любовью, имеет несколько общих черт с чистотой ницшеанской „белокурой бестии“: жизненность, благородство духа и прежде всего склонность быть „активным“, а не „реактивным“. Когда Шелер порицает буржуазную современную этику – например, выраженную в социальном чувстве или альтруизме – и взывает к любви, которая проистекает „из изобилия силы, благородства и жизненной силы“, в нем прослеживаются следы определенного позднеромантического аристократизма, также нетрудно обнаружить и наивность, свойственную Ницше»[29].

Шелер рассуждает о целостном чувстве собственного достоинства, свойственном «благородному человеку», которое не «складывается» из особых чувств, основанных на ценности его отдельных качеств, способностей, дарований, а «составляет скорее саму его сущность и бытие». «Напротив, глубинный корень „подлости“ (в точном смысле слова) заключается в том, что ощущение собственного достоинства и достоинства другого основано только на схватывании отношения между собственной ценностью и ценностью другого, а также в том, что вообще ясно осознаются только те качества, которые представляют собой „возможные“ дифференцирующие значения между собственной ценностью и ценностью другого. „Благородному человеку“ ценности даны в переживании до сравнения; подлый переживает их впервые лишь в сравнении и через его посредство»[30]. Несмотря на кажущуюся нейтральность этого пассажа, видно, что он дается с точки зрения «благородного», то есть того, кому нет нужды (во всех смыслах) глядеть на другого с точки зрения «больше», «меньше», «выше», «ниже». Сведение ресентимента к психическим и культурным феноменам позволяет допускать его наличие у формально «благородных» – со скидкой на то, что, проявив такие чувства, они якобы лишаются своего благородства, переходя в разряд «подлых». Иными словами, это утонченная, но, быть может, не слишком осознаваемая защита ницшевской исходной точки зрения.

То, что позиция Шелера – это в конечном счете позиция аристократа в морали, видно и из следующих его рассуждений, призванных выявить подоплеку современных взглядов на собственность. «Согласно их взглядам, – утверждает Шелер, – право собственности происходит из трудовой обработки вещей, а не из захвата или чего-то еще. Ясно, что этот новый масштаб ведет к радикальной критике существующего порядка собственности, поскольку право собственности исторически восходит к захвату, войне и дарению, к праву первородства и т. д. Все наследственное право, базирующееся на этих предпосылках, становится в принципе уязвимым, раз его нельзя представить как чисто техническое средство распределения вещей, наиболее целесообразное с точки зрения плодотворного труда над ними. <…> Разве не очевидно, что в основе этой „теории“ лежит зависть трудящихся классов к тем группам, которые получили собственность не ценой труда, что как раз поэтому их право собственности и объявляется либо принципиально иллюзорным, либо всего лишь результатом насилия, так что лишить их его – якобы „справедливое“ дело?»[31]

Для Шелера былой сословный социальный порядок – порядок, в котором осуществляется «осмысленная селекция лучших», что соответствует «живой природе аристократии». Остатки этого порядка выбрасываются на свалку истории, с тем чтобы «гешефт можно было делать еще лучше». В итоге общество атомизируется, а «вместо „сословия“ – понятия, в котором групповое единство определяется благородной кровью и традицией, – появляется пустое понятие „класса“, то есть группы, объединенной на основе собственности, так называемого „образования“ и известных модных нравов»[32].

Требование человеколюбия ставится под подозрение Шелером потому, что «во имя него выдвигается требование ликвидации феодального и аристократического устройств общества, всех форм крепостной зависимости и личной несвободы, „прогнивших“ и бессмысленных с точки зрения общей пользы монашеских орденов»[33]. Для Шелера современность с ее ресентиментом наступает тогда, когда «начинается ожесточенная борьба против всех жизненных форм и ценностей, ведущих свое происхождение из рыцарской жизни и воинской касты вообще. <…> Перед нами уже не полнокровная, плещущая через край жизнь, та, что с любовью и блаженством отдает от своего богатства и избытка, от своей уверенности и крепости, а погружение в бедность и боль, заражение чувством подавленности и угнетенности, возникающее в результате созерцания их внешних выразительных проявлений; это и есть специфически современное „квазисострадание“, „жалостливое чувство“, устраняемое путем оказания помощи»[34]. Даже христианство, настоящее, подлинное, тоже возводится им к рыцарству, ибо «христианская аскеза – веселая, радостная: это рыцарское сознание силы и власти над физическим телом!»[35] Эта связь полноты жизни и подлинности христианского мироощущения с воинской кастой свидетельствует о том, что с социологической точки зрения Шелер занимает ту же позицию в вопросе о происхождении ресентимента, что и Ницше, с той разницей, что, когда он говорит о духе подлинного христианства, он то ли приписывает воинской касте также и его истоки, то ли относит их к некоему возвышенному мироощущению Средневековья вообще, затем утраченному. Избавленная от ресентимента общественная жизнь, таким образом, должна протекать в обществе, настолько жестко поделенном на сословия, чтобы никому из низших сословий и в голову не приходило завидовать высшим. Таковым в представлении Шелера выступает идеализированное средневековое общество:

Средневековый крестьянин, живший до XIII века, не сравнивал себя со своим господином, ремесленник не сравнивал себя с рыцарем и т. д. Крестьянин равнялся в лучшем случае на более богатого или уважаемого крестьянина – и точно так же дело обстояло у всех: сравнение происходило только внутри собственной сословной сферы. У каждого сословия был свой круг жизненных задач, связанных со спецификой его деятельности, и эта идея особой жизненной задачи, присущая группе как таковой, удерживала сравнивающее восприятие в рамках отдельных общностей. Если последние между собой и сравнивались, то лишь как групповые единства. Поэтому в такие эпохи все отношения жизни пронизывает идея о данном Богом и природой «месте», на котором каждый человек призван исполнить свой особый долг. Ценности человека и его жизненные запросы формируются только в сфере значимости этого места. Каждый – от короля до шлюхи и палача – занимает формально «благородную» позицию, с точки зрения которой он на своем «месте» незаменим[36].

Шелер не задается вопросом, каким образом в такой идиллической картине мог зародиться ресентимент. Но если он не мог зародиться в отношениях между господином и крестьянином или ремесленником и рыцарем, то, исходя из логики самого Шелера, он мог зародиться только в среде аристократии. Между тем Шелер тщательно избегает такого хода мысли, продолжая выводить ресентимент из зависти низших классов к высшим. Однако само то обстоятельство, что феномен ресентимента был замечен именно в эпоху подъема силы низших классов[37], обнаруживает всю некорректность этого увязывания, всю произвольность этой претензии частного в морали на всеобщее. И сам Шелер отчетливо понимал, что ресентимент не может вырасти из абсолютной униженности и бессилия: «Раб, по природе являющийся рабом или чувствующий и сознающий себя рабом, не испытывает никакого чувства мести, когда хозяин оскорбляет его; точно так же – и распекаемый слуга-подхалим, и ребенок, получающий затрещину. Наоборот, высокие, сдерживаемые втуне притязания, гордыня, не соответствующая внешнему статусу, особенно благоприятны для пробуждения чувства мести»[38]. Тем более удивительно, что, в одном весьма важном аспекте сказав «а», Шелер не говорит «б». Он признает, что «максимально сильный заряд ресентимента должен быть в таком обществе, где, как у нас, почти равные политические права и соответственно формальное, публично признанное социальное равноправие (курсив наш. – Л. Ф.) соседствуют с огромными различиями в фактической власти»[39] и что вторым фактором в формировании ресентимента являются «зависть, ревность и стремление к конкуренции»[40]. Тем не менее ему не приходит в голову, что подобные отношения и подобные чувства могут иметь широкое распространение между членами одного класса[41] и этот класс вовсе не обязательно находится внизу социальной пирамиды. Как мы постараемся показать ниже, на роль такого класса как нельзя более подходит реальная исторически существовавшая, а не вымышленная Ницше и Шелером аристократия. И в такой же степени она имеет крайне мало общего с картиной класса, якобы свободного от ресентимента.