Читать книгу В переводе с птичьего (сборник) - Лада Миллер - Страница 2

Смотришь в слепое окно, понимаешь – влип

В этот осенний сплин, в перехлесты лип,

В то, что несется по небу от и до,

И западаешь клавишей – нотой до.

До нашей эры деревья шагали врозь,

Это сейчас у каждого в сердце гвоздь.

Вот и сиди прикидывай, что больней.

Сколько бы ни было осени – все о ней.

Сколько бы ни было истины – вся в вине.

Вечер рисует тыквенного Моне.

Пробкой размахивая, кланяется бутыль.

Смотришь на дно, уговариваешь – остынь.

До нашей эры и после – не та, не тот.

Что же внутри колоколет, глаголет, бьет?

Это прощается дерево – день за днем –

С вырвавшимся гвоздем.

Плач малиновки нежен и тонок,

Рассыпает по зернышку грусть.

Так, наверное, плачет ребенок,

Потерявший душистую грудь.

В тихом голосе привкус потери,

Безнадежные «вдруг» и «вот-вот»,

Колокольчик над запертой дверью,

Женский голос. Улыбчивый рот.

Под ладонью притихшего сада

От былого ни слез, ни следа,

И такая на сердце отрада,

Что становится ясно – беда.

Все, что мило, – навылет и мимо,

Так вбивай же малиновый клин

В неслучившихся, неповторимых,

Предрассветных, любимых, един…

Оставшись, я уже не убегу.

Мы будем жить с тобой на берегу,

Делить еду и легкую работу,

Перебирать задумчиво песок,

Рожать детей, креститься на восток

И соблюдать, как водится, субботу.

В кувшине глина. В облаке вода.

Рука в руке… Прощать и обладать,

Чтоб не терять необходимый трепет, –

Не в этом ли святая благодать?

(Когда в саду распустится беда,

Заголосим, но губы не разлепим.)

Я не о том, любимый, не о том.

(Уносит море тело, память, дом,

Знакомые до обморока лица.)

Я о начале. Все-таки уйду.

Остаться – это значит на беду,

Как и на счастье, взять и согласиться.

Если сильно захочешь – спасу.

Нам бы домик в июльском лесу,

Чтобы солнце и нежная хвоя –

Послевкусием долгого «дво-е».

Чтобы в доме трава и кровать.

Мы с тобой – такова благодать –

Состоим из улыбок и клавиш,

И уже ничего не исправишь.

А за домом – слова и листва.

Мы сидим к голове голова,

Тридевятый закат провожая,

И собака породы «большая»

Засыпает от счастья у ног.

Вот и хватит. Четырнадцать строк.

Ты смешивай краски. Я выношу деток.

Немного тепла и обглоданных веток –

И вот уже небо набухло, провисло

Над прикусом страсти и поиском смысла.

Ликующий свет ли, рисующий бес ли…

Тебя разрывают на «может» и «если»

Не знавшие птиц перелетные пули,

И кисть проникает в заснеженный улей,

Где каждая складка свежа и знакома,

Где голоду – голос: «Останемся дома»,

Где губы вникают в январскую мякоть.

Подумаешь: «Счастье»,

И хочется плакать.

Прогулки с лыжами и без,

Потерянные рукавицы.

Лес вырастает из небес,

Поскрипывает и искрится.

На все непрожитые дни –

Одни. Ни облака, ни тени.

Слегка притоптывают пни

От холода и нетерпенья.

Край мира выбелен, умыт

И так непоправимо ясен,

Здесь каждый любящий – пиит,

Чей голос чист и не напрасен.

И вот, пока слова звенят,

Как потревоженные ели,

Ты, раскрасневшись от огня

Сердечного, идешь ко мне и…

Туман. Изюминки ворон.

Над колокольней вышит крестик.

В таком забытом богом месте,

Где тишь да хмарь со всех сторон,

Острее память, слаще яд

Семейных радостей безгрешных.

В саду чернявые черешни

В листве обглоданной стоят.

Упорно тащит муравей

Свою соломинку пустую,

Под вечер в теплый дом несу я

Уставший ветер в рукаве.

Здесь вечер нежен и кровит

Закат. Рукой подать до рая.

Здесь жизнь – от края и до края –

Лишь ожидание любви,

А наш сердечный перестук

Нестихотворного размера –

Всего лишь средство от разлук,

Всего лишь алое на сером.

Опять осеннее бессилье –

Дождь со слезами пополам.

Деревья складывают крылья

И прижимаются к домам.

Река туманами болеет,

Немеет звонкая вода,

А я люблю тебя сильнее

И беззаветней, чем всегда.

Пусть небо ниже, ближе, строже,

Но ты, мой ангел, не робей,

Пока на ветке врет безбожно

Неперелетный воробей.

Тихие радости наши – лишь отголоски дождей.

Солнце из глиняной чаши льется быстрей и вольней,

Синее дно раскалилось, поберегись, пригубив.

Где тебя, лето, носило? Я ли тебя не любил?

Я ли тебя? Покажись-ка… плавится воздуха медь,

Счастье так ярко и близко, что невозможно терпеть –

Блещут в стремительной речке, словно монеты, лещи,

Неугомонный кузнечик о повседневном трещит,

Ягоды падают сами солнечной каплей с куста –

Миска с облупленным краем наполовину пуста.

Счастье рождается трудно, чтобы рассыпаться в прах.

Есть только эти секунды – осы на нежных цветах –

Высосут, выжгут, задразнят… Вздрогнешь и снова начнешь

Ждать ослепительный праздник сквозь нескончаемый дождь.

Закатилось солнце под восток.

Вот и мне бы заново родиться.

Календарь роняет лепесток,

Будто небо раненую птицу.

Синий вечер, сумрачен и прян,

Колоколет праздничное «амен».

Из душистых лаковых семян

Прорастают облако и камень.

Не понять – где радость, а где злость.

Отобрав надежду без остатка,

Жизнь проходит. Мимо или сквозь,

Все одно – мучительно и сладко.

На улицу б вышла, да улицы нет,

Как холодно улицы без.

Моих дорогих собеседников след

Вот только что был – и исчез.

Ушел, зацепившись за шляпку гвоздя,

Ни с чем несравнимый покой.

А я повторяю – бояться нельзя,

И голос колотится мой

О стены, о кровли, о неба клобук,

Летит бестолково на свет,

A время идет и ломает каблук,

И вот уже времени нет.

Не жизнь, а потеха – гремят жернова,

Швыряют в несытую брешь.

…А слово услышу – и снова жива.

Утешь меня, слово, утешь.

Ах, как мечталось заболеть поэзией. Дойти до сути,

Пока улыбчивая смерть играет шариками ртути

Еще не высказанных слов. Пока накатывает жажда,

Которая всегда – любовь, а все, что не любовь, – неважно.

И были первые слова – тугие, гладкие оливы,

И мы с тобой – как дважды два – нескучны, противоречивы…

Хоть нам уже немало лет, чтобы чему-то удивиться,

Но оказалось – сути нет. Изголодавшаяся птица

С ума веселого свела, сжила с наскучившего света.

Все неотложные дела отпущены и недопеты,

Все в грудь вошедшие слова – неразорвавшиеся пули.

А что Поэзия? – Жива. Хоть в этом нас не обманули.

Очнемся – темно и рано. Откроем на небе свет.

Поставим на стол стаканы, да силы на радость нет.

Когда человек… Непросто решиться: теперь – пора.

Покатимся, как наперстки, в шершавый пролом двора,

Из сумрачного «все в прошлом» – в ошибку и кутерьму,

Где осень мешает ложкой распаренную хурму,

Где листья глотают ямы, где ветер летит в плаще,

Где дворник еще не пьяный, а праздничный и вообще.

Когда человек смеется… Ты знаешь, я даже рад,

Что все холоднее солнце. (Зато беззаботней взгляд.)

Из окон – то брань, то Шнитке, то юшка, то контрабас.

Оглянемся на пожитки, взлетим, и… помилуй нас!

Босые легкие шаги и

Деревья черные, нагие,

Трава, горчащая едва.

Пойдешь отчаянно с Е-два –

И пропадешь на все четыре.

Не осень – яма, света край,

Луны промерзший каравай

На крошки снежные расколот,

По медным листьям пляшет молот

И заколачивает рай.

А я, что в корне неправа,

Вдруг получила, что хотела –

И прорастают, как трава,

Простые, звонкие слова

Сквозь распечатанное тело.

Чуть осень – чувствую, пропала –

Пусть ветер сух, и небо ало,

И ночь расписана углем,

Но все же, Господи, как мало

Огня в урочище твоем.

А эта осень – только повод…

На части белый свет расколот,

Лишь ты, как маковка, внутри,

Все остальное – лед и холод,

Хоть весь до ладанки сгори.

Но разве жаловаться смею?

И счастья нет, и слезы злее,

И тонет истина в вине.

Но там, в пугливой глубине,

Трепещет бабочка – Психея,

На время выданная мне.

Казалось бы, ну что тебе закат?

Все август переспелый виноват –

Дурачится по молодости, дразнит.

Такой неповторимый и живой,

Что неба окровавленный подбой

Чуть вечер разворачивает праздник.

Ты забываешь числа и слова,

Тебя несет высокая трава

Туда, где сосны с круглыми плечами,

Как будто в детстве сумрачном твоем,

Шумят разлукой, голодом, углем

И, заикаясь, вечность обещают.

Закат кипит и пенится, как суп,

И кажется – ты снова юн и глуп,

А сердцевина есть и не иззябла.

Так и живешь, растягивая миг,

Чтобы запомнить неба черновик,

Прекрасный облик, ненасытный блик

И лица удивляющихся яблок.

Приходишь домой. Снимаешь пальто.

Садишься. Читаешь меня взахлеб.

A память сначала молчит, потом

Ее колотит озноб.

За то ли, что я далеко, за то,

Что сам виноват (погоди, нe трусь!) –

Приходит, садится бочком за стол

Твоя шершавая грусть.

Но кто-то – разбитым стеклом: «Не трожь

Ее, эта роза суха!», и ты

В стакан наливаешь крутую ложь,

Зовешь другие цветы.

О прошлом, о правильном, о простом –

Хоть пой, хоть в запой – позабыть нельзя.

Моя пустота – за твоим столом,

А все остальное – зря.

Бывает, проснешься – вспорхнет синева,

Взлетят сквозняки над перронами комнат,

Вдохнешь эту зиму – и тут же напомнят

О счастье забытые в прошлом слова.

И снова потянутся губы к «люблю»,

Но нет безнадежнее слова на свете:

Тебя попытаюсь обнять и согреть – и,

Как встарь, неумело и жадно спалю.

И будет мне пепел, вокзальная грусть,

Скрип снега, озноб индевеющей спальни,

Твой запах, твой вкус горьковато-миндальный,

Задумчивый лепет, божественный груз.

Что после? В серебряном горле вино.

Пьянею и верю (по глупости, что ли?):

Как только вернешься – от счастья и боли

Вздохнет, потеплеет и брызнет окно, –

Вот так и проснусь.