Читать книгу Сорваться со шкафа - Ланс Нилленг - Страница 2

Этот город был небольшим. Сразу бросались в глаза невысокие, пяти- и семиэтажные здания, на верхушках которых торчали искореженные, погнутые древние антенны. Только где-то на горизонте виднелась унылая громада – десятиэтажный дом, полуслепо мигающий своим единственным светящимся окошком. По сравнению с остальными он казался сущим циклопом.

Этот город был хмурым. Всходило раннее летнее утро, а лилово-серое небо все ещё неохотно впускало в себя тусклые оранжевые лучи ленивого солнца. Между небом и землёй многозначительно повис белесый туман. Он не был густым, но напоминал какое-то вялое, полусонное существо, которое временами перетекало в неясные формы и ядовитым газом заползало в лёгкие. По серым стенам домов скользило губительное дыхание холодных сумерек, отчего они становились влажными и обрастали мхом.

Этот город был грязным. Всюду, на улицах и в закутках переулков, перед домами и во дворах, на окраинах и в самом центре высились грандиозные горы хлама. На дорогах валялись битые стекла, ржавые железки, обломки разноцветного пластика, кости, посыпавшаяся краска, клочки меха и тканей, бумаги и бархата… Куда бы вы ни шли, вы вечно натыкались на то, что меньше всего ожидали увидеть под ногами – рыбью голову или кусок арматуры. Иногда попадались дохлые мыши. Или крысы. Но обычно их не удавалось увидеть за массивами наваленного мусора. Земля – по большей части здесь тоже грязь. Жирная, чавкающая, ненасытная: в ней есть что-то от жадного болотного чудища, которое исторгает смрад из своей пасти. Фонари обросли паутиной; за мутным стеклом копошились пауки.

Этот город был странным, особенно если смотреть на него с высоты. Кто-то там, за едва мерцающим окошком, равнодушно разглядывал пустынные площади и оскверненные скелеты домов. Страшно, пусто, тихо. Точно в сосуде с невидимым узким горлом. Не выберешься, как ни старайся.

По улице, названия которой уже никто не помнил, шагал высокий человек, одетый в темно-зеленое пальто и темно-зеленую шляпу. Он шел не торопясь, осторожно переставляя длинные прямые ноги (они у него, кажется, совсем не сгибались в коленях). Он выглядел, словно жуткая тень, прибывшая откуда-то из далекой пещерной страны. И что самое удивительное – у него не было видно лица. Низко надвинутая на лоб шляпа закрывала только глаза и верхнюю часть носа, а на месте ноздрей, губ и рта белела абсолютно ровная, без малейшей поры кожа – или то, что называлось кожей.

Пришелец, похоже, прекрасно ориентировался в незнакомом для него городе, и живущие здесь безошибочно определили бы, куда он направляется. А направлялся он прямиком к монолитной громаде, десятиэтажному дому. Человек в шляпе приблизился к двери, которую вовсе и не думали запирать, и открыл ее. На пришельца тут же пахнуло сыростью и затхлостью холодного подъезда; в углах боязливо задрожала паутина. Проскользнув по узкой вонючей лестнице на самый последний, десятый этаж, человек остановился возле шестьдесят первой квартиры.

Но надолго задерживаться у двери он не намеревался. Вынул из кармана связку ключей, выбрал подходящий, вставил в замочную скважину и провернул два раза. Обшарпанная дверь нехотя скрипнула, однако все-таки поддалась. Пришелец шагнул в неосвещенную прихожую и двинулся дальше – в кухню, где под пыльным полуобвалившимся потолком горела единственная электрическая лампочка.

В кухне за столом (у этого предмета мебели одна ножка была короче других, поэтому он сильно кренился набок) сидел Егор Канаев. Он сильно сгорбился, стараясь не задеть макушкой низенький потолок (хотя до потолка ему еще оставался добрый десяток сантиметров), а в руках держал большую кружку с отбитой ручкой и тоскливо глядел на дно. Там, на дне, засохло несколько жалких коричневых крупинок. Егор поскреб донышко кончиком мизинца, и тоска проступила на его лице еще отчетливей. Он отставил кружку в сторону.

Пришелец бесшумно прокрался к стулу Егора и встал за спиной у ничего не подозревающего человека.

– Ты не ждал меня, я полагаю? – его голос звучал резко и насмешливо.

Егор обернулся. Мелькнувший было ужас на его лице сменился тупым равнодушием.

– А, это вы, – сказал он. – Приходили бы вы чуток попозже. Не видите – у меня кофе кончился.

Пришелец снял шляпу.

Егор замер. По жилам потек томный, тягучий страх, не страх даже, а своего рода оцепенение, которое у людей возникает при виде насекомых, заключенных под стекло. У человека перед ним лицо было белое и гладкое, точно у нераскрашенной куклы, а привычные органы зрения, слуха и вкуса отсутствовали напрочь.

Вскоре Егор понял: это экран. Белый и чистый, будто бы ожидающий, чтобы на нем что-нибудь напечатали или открыли строку поиска.

Внезапно на экране в форме человеческой головы само собой появилось изображение чужого лица. Человек на экране искусственно улыбнулся и произнес рокочущим голосом:

– Приветствую вас, номер тысяча сорок второй из блока R-164. У вас есть ко мне какие-то вопросы?

Егор сглотнул. По спине в одночасье пробежали тысячи мурашек.

На него смотрели глаза человека, которого осведомленные жители Земли уже давно провозгласили властелином мира. Внешне Ричард Йоханн ла Тонн Карманьяк* ничем не отличался от простых смертных. В его на редкость спокойном лице не виделось никаких признаков угрозы, явной или скрытой агрессии. Мягкие очертания губ, носа, щек не выдавали своего владельца. Лишь мощный, властный подбородок да тщательно приглаженные волосы таили в себе страшную силу, замаскированную под добродушие.

Карманьяк взирал на Егора с милостивой усмешечкой, словно раздумывая: и в самом деле, что такого важного может спросить этот ничтожный?

– К-какие вопросы? – слабо выдавил Егор, отшатнувшись назад.

– Не изворачивайтесь. Вы же были недовольны моим курсом. Поэтому у вас наверняка накопилось много принципиальных вопросов. Спрашивайте, пока я даю такую возможность.

Егор молчал. Его высохший от волнения язык прилип к небу и отказывался поворачиваться, чтобы сказать хоть слово в свое оправдание. Ну да, иной раз залетали крамольные мысли о том, что глава интернациональной корпорации «Декой» манипулирует подчиненными и вообще ведет бесчестную политику. Ну да, порой хотелось отослать в сеть язвительную карикатуру против действующей власти. Но как он узнал? Как нашел его здесь, в глухих Азилумских* трущобах?

«Воистину велик!» – подумал Егор, облизывая сухие, потрескавшиеся губы.

– Молчите? – спросил Великий Человек. – Прекрасно. Тогда я скажу вам кое-что. В машине, через которую я с вами связался, содержится программа уничтожения. Через десять секунд эта развалина взлетит на воздух. Желаю вам всего хорошего.

Егор попятился к кухонной плите. Лицо Великого на экране исчезло, а в следующую секунду весь пол загудел и затрясся; предметы мебели запрыгали вокруг Егора, как живые; пыль вздулась отвратительными пузырями, запорошила глаза и горло; Егор надрывно закашлял. Едва державшееся в раме стекло задребезжало, чуть было не вылетело; и тут же кто-то словно нажал невидимую кнопку, после чего все это безобразие мигом прекратилось.

Егор прислушался. Во внезапно наступившей мертвой тишине отчетливо раздавался лишь один звук – осторожный, мерный стук. Канаеву чудилось, будто он с каждой секундой нарастает, становится все громче и отдается тысячекратным эхом где-то в самых недрах измученного мозга. Это оказалось настолько невыносимым, что Егор, зажав уши, в два шага оказался возле входной двери и попытался ее открыть. Дверь натужно заскрипела, однако все же уступила недюжинной силе Канаева, и вскоре сам хозяин квартиры мог лицезреть того, кто так беспардонно нарушил его покой.

Сначала Егор не увидел ничего, кроме тени. Тень робко жалась на пороге, не решаясь войти.

– Извините… – пробормотала она тихим голосом. – Я просто пришел сообщить, что у вас на девятом этаже человек умер.

– Как умер? – Егор впал в ступор. Мысли в голове ворочались с завидной медлительностью.

– Обыкновенно, – отвечала тень. – Он случайно упал со шкафа, когда пытался выкрутить лампочку из люстры. Упал, сильно ударился об пол и скончался. Хотите посмотреть?

Егор Канаев никогда не думал о смерти. Он даже не знал, что это такое. И поэтому, разумеется, в нем проснулось любопытство.

– Ну давай, – согласился он. – Далеко отсюда?

– Я же говорю – как раз под нами! – крикнула тень уже с лестничной клетки.

Егор подхватился и устремился вслед за тенью на девятый этаж.

Квартирка, в которой произошел этот печальный случай, была самая неприметная, верх минимализма: пол, потолок, кое-какая мебель, и в числе ее (не к ночи будь он помянут) – шкаф. Громадный, бурого цвета, с проступившими непонятно отчего крупными зеленоватыми пятнами, похожими на плесень, он стоял посередине комнаты, прямо под злополучной люстрой.

На полу возле шкафа лежало неподвижное тело человека с неестественно запрокинутой назад головой и посиневшими губами. Затылок у него был пробит, голова покоилась в луже давно запекшейся крови.

Егор присел на корточки около погибшего и минуты две пристально, с жадностью вглядывался в навеки застывшие черты лица, в набитую пылью и разорванную местами одежду, в странно согнутую кисть: пальцы левой руки будто бы незадолго до смерти что-то сжимали. Потом ему это надоело, и он обратился к своему нежданному посетителю:

– Да, нехило его шандарахнуло. Значит, он уже… того… умер?

Человек-тень утвердительно кивнул. Он стоял, опершись на дверной косяк и скрестив руки на груди, так что Егор мог хорошенько его рассмотреть.

Он был очень маленького роста, весь какой-то худенький, даже костлявый, и страшно некрасивый. Встреть его Егор на улице – принял бы за обыкновенного оборванного заморыша. У него было маленькое иссохшее тело и крупная голова, украшенная целой копной вьющихся черных волос. Лицо его как будто состояло из сплошных глубоких впадин: наружу торчали только острые косточки скул и горбатый клювообразный нос. Под глазами зияли громадные темные круги – очевидно, от бессонницы. Кожа была бледно-серая, как промокательная бумага.

Одежда висела на нем мешком, кое-где порванная в клочья, кое-где только основательно потрепанная, но крайне редко целая и невредимая. Одни только джинсы чего стоили. Сизовато-грязного оттенка штанины уже в районе щиколоток оканчивались неровно накромсанной бахромой, причем каждый лоскут был толщиной в палец. Футболка немного не доставала ему до колен, и ему приходилось заправлять ее в джинсы; однако рукава все равно висели, как спущенные паруса или крылья нахохленной, сердитой птицы. На руках у него были перчатки – черные, из какого-то грубого материала, неумело копирующего кожу.

– Как ты обнаружил его? – поинтересовался Егор.

Парень взглянул на Канаева недоуменными, расширенными от страха грязно-карими глазами.

– Так… запах же… – пролепетал он. – Вы разве не чувствуете?

Егор повел носом, но ничего подозрительного не учуял.

– Нет, – сказал он.

Тогда парень подошел к окну и распахнул его настежь. С улицы потянуло горелыми спичками и влажной землей – обычные для Азилума запахи, хотя, говорят, жители продвинутых городов их совершенно не выносят. У Егора, когда он вдохнул полной грудью, закружилась голова. Он вспомнил, что окна в своей собственной квартире не открывал почти месяц.

Ветер загулял по комнатам, разгоняя затхлость, и вскоре Егор различил среди прочих ароматов что-то едкое и довольно неприятное.

Егору однажды посчастливилось узнать, как пахнет тухлое мясо. От сходства этого едкого запаха с тем, другим к горлу подступила тошнота.

Егор поспешно отпрянул от тела и придавленно шепнул своему проводнику:

– Пойдем отсюда!

– Н-но… мы ведь не можем оставить его тут одного, – возразил человек-тень.

– И что ты мне предлагаешь? Ночью с ним посидеть, сказочки ему почитать?

– Нет, я… – он снова не договорил, метнувшись в кухню. Раздобыл мусорный мешок, на удивление ловко замотал в него тело и вынес из квартиры.

«Ему, видно, не впервой». – отметил про себя Егор. Он хотел было помочь (парнишка-то хрупкий, в чем душа держится, а такого здоровенного мужика тянет), но тот лишь, обернувшись, сердито сверкнул на Егора чернеющими подглазьями – пришлось отстать.

Безвременно почившего человек-тень отнес подальше от жилого квартала, к высившейся на горизонте цепи холмов, и закопал в мусоре. Позже сверху установили табличку, вырезанную из металлического листа, где чья-то рука коряво нацарапала: «Он жил и здравствовал». Кто «он», правда, не уточнялось. Азилумовцы вообще не утруждали себя запоминанием разных дат, названий улиц, переулков и даже городов, а также имен друзей и знакомых, не говоря уже о покойных. В противоположность жителям продвинутых городов, которые постоянно стремились набить свои головы любой информацией без разбору, азилумовцы с превеликой радостью избавлялись от этот «рухляди» (как сами они выражались). Поэтому ни один человек в Азилуме ничего больше не слышал о чудаке, сорвавшемся со шкафа.

Человек-тень вернулся через полчаса. К тому времени Егор успел заскучать и решил вернуться в свою квартиру. Его проводник отчего-то увязался за ним. Егор не был против – хоть какая-то компания. Последнее время его одолевала тоска по живым человеческим лицам, по человеческой речи. Тоска эта пустила в нем корни в ту далекую пору, когда его окружали компьютеры и умные аппараты с механическими бездушными голосами. Сейчас, в сущности, мало что изменилось. Теперь Егор был фактически заперт в четырех стенах, а со стенами не особо-то и поговоришь. Соседи, с которыми хотелось перекинуться парочкой слов, в Азилуме оказались весьма редким удовольствием. Дома здесь пустели: в каждом многоэтажном доме проживало от силы человек пять. Возможность пересечения была практически нулевая, так как все они сидели, заточенные в пыльных квартирах, и редко кому вздумалось высунуть нос – за продуктами или еще куда.

Егор, по правде говоря, и ведать не ведал, что буквально рядом с ним, через два лестничных пролета, живет человек, который к тому же несколько дней назад умудрился сверзиться со шкафа и лишить Канаева более-менее приятной компании. Ну да ничего. Зато у него объявился неожиданный собеседник. Хотя, судя по всему, он молчалив: за время, пока они поднимались по лестнице, ни звука не издал. Егор оглянулся на него.

Человек-тень шел медленно, словно по ломкому льду, боязливо прижимаясь к перилам. Запавшие глаза его мерцали каким-то странным светом.

«Боится он меня, что ли?» – промелькнуло в Егоровой голове, но мысль эту Канаев развивать не стал. Напротив, громко и достаточно благожелательно окликнул его:

– Эй, малой, а сколько тебе лет-то?

Он обиделся.

– Мне двадцать, Канаев, – желчно выплюнул он. – Если вам не на ком потренировать остроумие, то, по крайней мере, оставьте в покое мой возраст. И рост тоже. Пожалуйста, – добавил он, вновь стушевавшись, когда Егор навис над ним.

– Откуда вы знаете мою фамилию? – полюбопытствовал он.

Человек-тень передернул плечами.

– Я знаю многое о многих. Есть ведь источники…

Егор подивился тому, из каких источников его новый знакомый исхитряется черпать информацию. В Азилуме не работали ни телефонная связь, ни радио, а об Интернете никто и подавно не слыхал. Впрочем, подпольную торговлю информацией еще никто не отменял. Однако Егор сомневался, чтобы у оборванного юного азилумовца нашлись деньги для подобных покупок. Местные коммерсанты за несколько мегабайтов «конфиденциальных сведений» на плохоньком флеш-носителе заламывали непомерную цену.

– А я вот твоего имени не знаю, – вдруг сорвалось с языка у Егора.

Низкорослый человечек забрался наконец на лестничную площадку и с почти комичной серьезностью на полудетском лице пожал Егору руку.

– Альберт Шпалис, – он чуть-чуть волновался, когда выговаривал эти слова, поэтому Канаев смог уловить еле заметный, резковатый акцент. Все согласные звуки он произносил твердо, ударение точно растягивал на целое слово.

«Нерусский, значит. Хм. Но языком владеет отменно. Видимо, в русском блоке работал». – заключил Егор.

Он пропустил Шпалиса вперед, войдя вслед за ним в душную квартиру, где густой воздух словно клубился от пыли, а сам прямым ходом потопал к холодильнику. Егора грызло смутное предчувствие, что месячный запас продуктов уже вполне мог истечь, и тогда накормить гостя будет нечем. А он голоден – видно, что голоден. Вон, сидит за столом и потихоньку, с затаенной мечтательной надеждой смотрит… Смотрит, а глаза у него слезятся.

Решившись, Егор судорожно надавил на ручку холодильника, открыв его. И остолбенел.

Холодильник стоял перед ним, словно древний мамонт, которого первобытные охотники в порыве азарта загнали в безвыходное положение. В его раскрытом брюхе мигали крохотные лампочки, а внутренности сверкали белоснежной чистотой, ледяным холодом; они просвечивали сквозь прозрачные полочки, как кости скелета просвечивают сквозь кожу на рентгеновском снимке. Один-единственный вялый салатный лист, завалявшийся здесь с незапамятных времен, да еще на верхней полке банка с некой подозрительной жидкостью – вот, пожалуй, и все.

– М-да… – ошарашенно пробормотал Канаев, почесывая затылок.

– Что-то случилось? – встревожился Шпалис.

– Да… Слушай, парень, а не сбегаешь ли ты за едой?

Парень согласился без проблем, в душе лелея принцип «Добытчикам – половина добычи». Егор выдал добытчику часть из той мизерной суммы, что ему присылала из милости администрация Великого Человека, и отпустил Шпалиса на все четыре стороны.

Тем временем в городской библиотеке, в этом мрачном месте, где ютились скопища огромных крыс, а с потолка свисали куски штукатурки, молодая женщина с упоением рылась в пожелтевших, насквозь пропыленных книгах. Почти все буквы в них стерлись, переплеты отсырели и погнили. Однако для перебиравшей книги женщины это обстоятельство не являлось большой помехой: каждый раз она ловко выдергивала из плотно набитых стеллажей очередной манускрипт, сдувала с него пыль и энергическим движением раскрывала его. От таких ее порывов полуистлевшие обложки нередко отваливались и летели в сторону. Но женщина и не думала останавливаться. С алчностью первооткрывателя она изучала почти исчезнувшие тексты, всматривалась в побледневший типографский шрифт, вещавший ей на разных языках мира о миллионах безнадежно устаревших вещей, понятий, чувств.

Схватив очередной толстенный том, женщина яростно потянула его на себя, отчего несколько совершенно посторонних книг со стуком свалились на пол. Женщина раскрыла том на двадцатой странице и сразу в отчаянии швырнула его в угол.

Но тут ее внимание неожиданно привлек один из упавших экземпляров. Небольшая книга в бархатном черном переплете, без малейшего указания на имя автора или название. Лишь вверху золотым оттиском сияла перевернутая буква М, окруженная ореолом из расходящихся в разных направлениях лучей.

Женщина едва не завопила от восторга, когда ее пальцы коснулись холодноватой, шершавой поверхности обложки. Наконец она нашла то, что так давно искала. Пять лет, пять долгих, бесконечно мучительных лет, потраченных на расшифровку таинственной карты, оставленной ей последним отпрыском семейства Мелроуз. Мелроузам приписывалась слава самого экстравагантного аристократического семейства в Дублине. Ходили слухи, что члены семьи Мелроуз скрывают информацию мирового значения. Однако передать ее кому-либо они не решались. И тем более шокировало общественность, когда единственный законный представитель умирающего семейства составил завещание на имя некой мисс Хоран. Вскоре вездесущая пресса выяснила, что эта женщина работает криптографом в британском блоке интеркорпорации «Декой».

Вот она, Моника Хоран. Вы можете хорошенько ее рассмотреть, пока она жадно вчитывается в загадочные символы древней книги.

Ей двадцать шесть лет, но из-за некоторой неопрятности во внешности многие готовы были дать ей не меньше тридцати. У нее острое, умное лицо с резкими, но отнюдь не лишенными привлекательности чертами. Длинные волосы собраны в неаккуратный хвост, и две-три прядки постоянно лезут девушке в глаза и падают на лоб. Каждый раз она вынуждена раздраженно смахивать их.

Пальто ей коротковато: стандартные тусклые пальтишки выпускают у нас для женщин среднего роста, а Монику причислить к этой категории было бы верхом безрассудства. Это рослая, стройная девица, с довольно ясно обозначенными формами – крутыми бедрами и тонкой талией. Судя по ее ботинкам, еще недавно блестяще-черным, а теперь облепленным грязью до шнурков, она в Азилуме уже не менее четырех дней.

…Моника рывком раскрыла черную книгу. И глазам своим не поверила.

Книга была написана каким-то невиданным доселе языком. Все символы шли не слева направо, не справа налево, не снизу вверх и не сверху вниз, а совершенно особенным способом: начиная от правого нижнего угла по кругу, постепенно приближаясь к центру страницы. Сами символы не походили ни на один из известных Монике мертвых языков – а она могла разбирать надписи на древнеегипетском, древнегреческом, латыни и даже на наречии инков. В совокупности они образовывали как бы лабиринт, пробраться сквозь который представлялось не то чтобы невозможным – немыслимым. Конечно, глупо предполагать, что столь ценную книгу не зашифровали бы те, кто ее написал. Вопрос другой – где найти ключ к этому шифру?

…Внезапно по помещению словно пробежал легкий ветерок. К слову сказать, единственное в библиотеке окно, выходящее на северную сторону, было закрыто и вряд ли когда-нибудь открывалось. Хотя тут полно щелей и трещин, сквозь которые мог бы просочиться ветер.

Утешив себя таким объяснением, Моника вновь углубилась в загадочный манускрипт.

Но в этот момент откуда-то из-за стены послышался покореженный, охрипший голос:

– Брось книгу! Немедленно!

От неожиданности Моника даже вздрогнула, однако быстро взяла себя в руки и сдержанно отвечала:

– Не знала, что здесь у стен есть уши.

– Есть… – вновь проговорил тот же утробный голос. – И не только уши.

Моника присмотрелась повнимательней. На всех стенах (кроме тех, что частично закрывались массивными стеллажами) торчали странные отростки, по форме напоминающие ушные раковины. С потолка на нее глядели сотни глаз – человеческих, разных цветов: голубые, синие, карие, зеленые, черные – немигающие и с расширенными зрачками, лишенные ресниц. В просветах между рядами книг, в потрескавшейся штукатурке и даже в щелях на полу появились круглые беззубые дыры, уходящие, по-видимому, куда-то в бездну. Вскоре Моника довольно ясно определила, что это – рты. Они немного походили на рыбьи, бессильно раскрывались и, казалось, не издавали ни единого звука, а только шевелились в своей немой пустоте, а голос по-прежнему несся издалека, из самых недр библиотеки.

– Ты не вполне осознаешь опасность этой книги. Оставь ее! Она принесет тебе только вред.

– Ой, как мило! – усмехнулась Моника, демонстративно расправляя страницы. – Спасибо за заботу. Но, прошу заметить, я уже не маленькая девочка и имею право читать то, что хочу.

Бесчисленные рты угрожающе зашевелились.

– Нет! – громыхнул голос. – Ты не можешь! Эта книга не включена в обязательный список литературы, одобренный лично Ричардом Карманьяком!

– Черт с ним, с Карманьяком, – Моника зевнула, озадаченно пробегая глазами по загадочным письменам. – Книга-то интересная.

– Ты и не представляешь, что тебя ожидает! Заключение. Пытки. Нет – хуже! лишение всех информационных привилегий. Ты станешь простушкой, невегласом*, совершеннейшей тупицей!…

– Я в Азилуме, – невозмутимо отозвалась она. – Думаю, хуже этого ничего быть не может. Так что лучше помолчи и дай мне сосредоточиться. Мешаешь же.

Многоротое существо не умолкло, но его негодующие взрыкиванья перекрывали одно другое, создавая таким образом прекрасный фон для размышлений.

Моника достала из кармана пальто короткий замусоленный карандаш и принялась задумчиво водить им по символам. Закономерности пока никакой не наблюдалось. Правда, теперь Моника заметила сходство символов с рунической письменностью. Большинство символов состояли из точек, кривых палочек и каких-то закорючек, то есть выглядели весьма просто. Сумасшедшая простота – вот как это называла Моника. Вроде и просто, а бьешься точно рыба об лед, безо всякой надежды разрешить загадку.

– К ответу, к ответу! – взвывал голос на заднем плане.

Дурацкий спектакль. Давно пора его прекратить. Моника приложила ладонь ко лбу и с удивлением почувствовала, что лоб у нее горячий.

Голова болела нестерпимо. Моника не знала, когда началась головная боль. Возможно, голова у нее болела все время, а она на это даже не обращала внимание. Все вокруг потемнело и слилось, словно покрывшись сажей, затем вдруг вдалеке, прорезав тьму, мелькнул случайной вспышкой луч света.

Моника выпрямилась, оторвав взгляд от книги, и осмотрелась. Ее личный кошмар исчез. На столе, где должен был сидеть библиотекарь, стояла кружка с остывшим чаем. Впрочем, на чай жидкость в кружке походила мало: она имела подозрительный розовато-серый цвет и сильно отдавала чем-то горьким.

– Любопытный здесь чай, однако! – пробормотала себе под нос Моника. – И что они в него добавляют?

За стеной раздался оглушительный грохот. Моника ничего не слышала.

Она пила чай.

– Во времена оны, братья мои, вы могли лицезреть здесь прекрасный город. Улицы и переулки заливал чудесный свет. В развалинах жили люди… сотни, тысячи, миллионы… но, разумеется, не в развалинах, а в домах – это такие громадины высоченные, их сейчас маловато осталось. Тогда с них еще не сыпалась дождями штукатурка, они были молоды и современны до того, что многие из них умели даже разговаривать. Праздные бродяги не шатались, словно неприкаянные, разнося смрад и болезни, и обыкновенные горожане имели возможность без страха идти туда, куда им вздумается. Хотя на улицу выходили редко – гораздо чаще сидели дома, опутанные проводами, с обезумевшими, окровавленными очами, с трясущимися конечностями. Мы служили нашему Великому, а он в благодарность, из великой своей милости, оберегал наш покой. Однако нам, неразумным, захотелось вдруг дерзко возвыситься; но мы не ведали, что творили! В один миг небо устрашающе застрекотало, зарычало и обрушило на нас удары невиданной прежде силы. Цветущий город был погребен под грудой пепла, продолжая разрушаться и по сей день. Великий отверг нас, как отвергает он всех своих нерадивых слуг. И живем мы с тех пор в нищете и презрении, аки черви, копошась в грязи и прахе уничтоженных наших жилищ.

Степенную речь прервал негромкий кашель. Тесный кружок Ожидающих*, по большей части пожилых людей, засуетился и несколько расширился. Староста, сидевший в середине круга, хмуро поднял голову на тонкой птичьей шее.

Прямо против Ожидающих, задорно сверкая глазами, стоял Шпалис. Сморщенная куртка болталась на нем, как на вешалке, и оттого он еще более походил на чучело. Востроносое лицо его напряженно белело; на губах блуждала призрачная улыбка.

– Извините, – произнес он с какой-то затравленной вежливостью, – что прерываю вашу пафосную речь, но мне нужно узнать, есть ли тут неподалеку магазин.

Ожидающие переглянулись. Староста поднялся с места и зычным голосом провозгласил:

– Чего тебе надобно, презренный? Как смеешь ты подходить к нам?

Вообще-то Шпалис был вовсе не робкого десятка, а скорее тем, кто, как выражались старики, «соврет – недорого возьмет». Однако на сей раз, из уважения к летам и главным образом – из желания закончить это дело поскорее, он решил избрать другую тактику: прямо, честно и откровенно переть напролом.

– Мне еда нужна, – мрачно заявил он. – У нас в доме человек со шкафа грохнулся. Насмерть.

Ожидающие заахали. Сам староста скорчил гримасу изумленной мудрой черепахи.

– Поминать будете? – сочувственно осведомился старик.

– А фиг его знает, – пожал плечами Шпалис. – Может, и будем. Хотя нам еда тоже нужна.

– То есть – нам? – староста строго взглянул на него из-под густых, нависших над глазами седых бровей. – Ты, мишура, уже сожительствуешь с кем-то?

Шпалис только невесело хмыкнул.

– Не, я таким не занимаюсь.

– Смотри у меня! Ладно. Ежели ты с праведного пути не сбился, укажу тебе дорогу. Иди прямо и никуда не сворачивай. Свернешь – пропадешь. Тут в последнее врем тип какой-то странный явился. Зело чадолюбивый. Держись от него подальше.

Шпалис поклонился, как предписывал обычай – опустив руки ладонями вниз и склонив голову на грудь, а вслед за тем пустился во весь дух по дороге, которую указал ему староста.

«Ишь ты, праведник.» – ехидно думал он на ходу. «Калякает о высоких материях, а сам… в мусоре с ног до головы! На что он надеется? Чего они все ждут? Да мотать отсюда надо, пока не поздно! Эх, спросили бы меня, я бы им…»

И вдруг он обмер.

Высоко в небе, прямо над его головой, намертво сплелись два противоестественно гибких отростка. Огромные черные здания точно прильнули друг к другу, как чудовищные растения, образуя нечто вроде арки, а их вершины, искаженные изощренным талантом архитектора, напоминали усики гигантских лиан. Это были чудом уцелевшие остатки многокилометрового жилого комплекса, уничтоженного во времена пришествия Великого. Местные окрестили эту уродливую конструкцию Змеиным мостом.

Пространство между небоскребами, да и они сами давным-давно были заплетены густым слоем липкой паутины. Солнце с трудом просвечивало сквозь пыльную завесу. Миллиарды крошечных частиц пыли трепетали в воздухе отталкивались от невидимых преград и вновь летели, подхваченные беспрерывно усиливающимся ветром.

Шпалис поежился. Ступил как-то неумело левой ногой в сторону, даже не заметив, что сошел с заветной тропы, и поплелся в направлении прямо противоположном.

Долго мелькали перед ним серо-черные полосы, руины, странные и искаженные фигуры – убогие творения человеческого разума. Наконец он остановился.

Несмотря на светлое время суток, отовсюду, изо всех закоулков лезла жуть. Жуть была неосязаемым и вечным спутником каждого жителя Азилума. Постольку, поскольку к ней привыкли, на нее не обращали внимания. Но она гнездилась везде. Она хладнокровно-расчетлива: ее цель – не напугать, а подготовить потенциальную жертву к приходу своего посланника. Человек чувствует, как к горлу подступает леденящий комок, как дрожат пальцы, как постепенно сводит судорогой все тело; от боли и преждевременного страха он теряет бдительность, и вот тогда-то жуть наносит молниеносный сокрушительный удар…

Шпалис уже начал потихоньку поддаваться влиянию жути. Но неожиданно за его спиной раздался хруст раздавленного стекла, и тихий вкрадчивый голос произнес с ласкающей интонацией:

– Мальчик, а что ты здесь делаешь один? Заблудился?

Шпалис все еще не оборачивался, зато губы его снова растянулись в странную улыбку.

– Нет, – невозмутимо отвечал он, – я как раз вас и ищу.

Посланник жути за его спиной ощутимо вздрогнул.

Егору на миг почудилось, будто вся квартира вместе с ним утонула в душном, ядовитом облаке отвратительного полутумана-полудыма. Собравшись с силами, Канаев вынырнул на поверхность только теперь поняв, что это – игры его больного воображения. За последние два часа он столько всего передумал, столько сомнений появилось в его мозгу, столько чувств всколыхнуло его извечный нерушимый покой! Умственная работа тяготила его. Интеллект Егора как бы закостенел, закрылся в тех же четырех стенах, где безвылазно обитал он сам.

К несчастью, его мысли были лишены всякой четкости и последовательности. Единственной реальной вещью, выдернутой из круговорота бесформенных размышлений, оказался шкаф. Он возвышался, мрачный бурый гигант, над всем месивом разнообразных, безликих, бледных мыслишек, как столб возвышается над мусорными кучами, и веяло от него чем-то величественным и древним – может, сырой штукатуркой, а может, прокисшей землей или паленой древесиной. И пятна – не то мох, не то плесень – расползались по нему зелеными островками, втискиваясь между трещинами в темном дереве. Егор отчего-то подумал, что они склизкие на ощупь. Интересно, покрывают ли они верхнюю часть шкафа или только дверцы? Если покрывают, то К (так Канаев решил называть безымянного покойника. Он и сам не знал, почему ему в голову взбрела именно эта буква) мог легко соскользнуть со шкафа.

Знал ли К об этом? Неизвестно, но скорее всего – да. Мысль, однако, шла дальше и подсказывала Егору, что в таком случае квартира №51 увидела не несчастную гибель, а преднамеренное самоубийство.

Отчего оно произошло? Сравнив свое положение с положением К, Егор заключил: от скуки. Человеку, выросшему в виртуальных джунглях, нелегко выжить среди умирающих пустоглазых домов, в полуразвалившемся городе, где отсутствуют любые признаки технического прогресса, а коммуникации почти разрушены. Человеку будет непривычно, неудобно, жутко, но самое главное – скучно. Что же за жизнь дома, если даже телевизор нельзя включить. А на улице, если невозможно подключиться к сети и позвонить? А как поддерживать связь с соседями, живущими за двадцать километров от тебя, если и электронная, и обычная почта выброшены из обычного распорядка за ненадобностью, брошены и забыты, точно старые и никому не нужные вещи?

Азилум – западня. Город, задохнувшийся в пыли и грязи. В его развороченных внутренностях уже давно копошились пауки и крысы. Все это мерзко, но гораздо хуже то, что им позволили жить в таких условиях. Кто-то, воображая, будто творит великое благо, швырнул их на съедение крысам.

А может, они не питают на наш счет никаких иллюзий, думал Егор. Может, они просто пытаются затолкать нас в шкаф, из которого нет выхода. Чтобы мы заплесневели, чтобы растеряли все человеческие черты, обезображенные полузвериным существованием. И никуда от этого проклятого шкафа не деться. Кто внутри – задохнется, кто снаружи – убьется. Кто захочет забраться повыше, поглотать свежего воздуха, тому опять же, беспременно, крышка.

Нет-нет. Азилум – вовсе не паутина. Это чудовищных размеров шкаф. Вернее, шкаф – это Азилум. Его уменьшенная копия. А зеленые пятна на его поверхности – сами люди.

Егор почесал затылок. И ведь правда, с чего он возомнил себя человеком? Возможно, он не более чем примитивный организм, наподобие лишайника. Путается тут под ногами, оскверняет своим присутствием безупречно-суровый, гладко отполированный фон. Отчего бы ему не сгинуть? От этого красоты не поубавится, а совсем даже наоборот.

Потом Егор снова подумал о К. Что он был за человек? По своей ли воле он вскарабкался на шкаф, или его кто-то заставил?

Егор не имел понятия, сколько жильцов поселилось в доме №152, но догадывался, что их, в сущности, всего трое: он, Шпалис и К. К мертв. Значит, спровоцировать его гибель могли два человека. Егор разумно исключил себя. Остался Шпалис.

Что он знает о нем? Рост полтора метра, не считая волос. Скрытность. Синяки под глазами – вероятно, по ночам не спит, а шляется где попало. Вдобавок перчатки. Зачем их носить, когда на носу сентябрь? Подозрительно.

Канаев подошел к окну. Угрюмые развалины выросли перед ним и устремили на него тяжелые взгляды.

Истек час, другой, а Шпалис не возвращался. За это время можно было оббегать добрую дюжину продавцов с черного рынка, торгующих едой, одеждой, фальшивыми документами и устаревшими новостями. Егор и не сомневался, что Шпалис отправился именно к ним. В Азилуме процентов девяносто населения с ними связаны. Только через тайные каналы в город подавалось все необходимое для жизни. Мегаполис О.*, резиденция Карманьяка, и не думал заботиться о своей «вольной тюрьме». Торговцы из О. тоже наведывались редко: в-основном приезжали из Куликумы или Радиограда, кое-кто из Овесты*. Все эти города, хоть и не имели «вольной тюрьмы», неплохо развивались и поддерживали постоянные сообщения друг с другом, ухитряясь оказывать городам-побратимам посильную помощь. Азилум (пока его не подмял под себя Мегаполис О.) был их общим побратимом, и они тайно переправляли туда своих представителей. Если бы не их содействие, Азилум бы окончательно скорчился в предсмертной агонии, застыл навеки.

Егор стоял у окна, курил случайно найденные в чужой квартире сигареты и думал: если Шпалис не вернется через двадцать минут, то подозрения насчет него по крайней мере не лишены справедливости.

Шпалис так скоро возвращаться не собирался. У него возникло очень щекотливое дело, которое понадобилось немедленно уладить.

– Эй, ты, кретин малолетний! А ну-ка быстро развяжи меня!

– Уймитесь, – невозмутимо отозвался Шпалис. Он сидел на полу, закутавшись в свою сморщенную куртку, и задумчиво жевал травинку. Травинка была сухая и совершенно невкусная – желудок настойчиво требовал чего-нибудь посерьезней. Но, видно, перехватить более-менее приличный завтрак ему сегодня не светило. Вместо этого Шпалис по воле случая оказался в старом книгохранилище, вплотную примыкавшем к той самой библиотеке, где Моника Хоран сейчас пыталась расшифровать древний манускрипт. Здесь сыро, темно и неуютно; в воздухе отчетливо ощущается запах жженой бумаги – многие азилумовцы зимой наведывались сюда за топливом. Уцелела лишь небольшая часть книг: они маленькой стопкой притаились в дальнем углу. В другом углу, крепко привязанный к торчащим из потолка стропилам, покачивался давнишний посланник жути. Шпалис скрутил его так, что голова посланника не доставала до пола всего нескольких сантиметров, в результате чего он даже голову мог повернуть с трудом. Руки у него были заведены за спину и связаны.

– Слышь, ты! Прекратишь свои фокусы или нет?! – из ощеренного рта на пол капала слюна. Лицо незнакомца было страшно перекошено.

Но Шпалис ничего этого не видел. Он сидел спиной к нему, и разъяренному пленнику не оставалось ничего другого, как сверлить злобным взглядом тощую спину да острые лопатки.

– Успокойтесь, говорю. Я провожу эксперимент.

– Какой еще… – шипящий голос сзади захлебнулся в ругательствах. Шпалис благополучно пропустил их мимо ушей.

– Практический. Мне говорили, что человек в вашем положении может умереть в течение двух дней из-за прилива крови к голове. Вот и хочу проверить, правда ли это.

– Отпусти меня, псих!!! – заорал подвешенный, дергаясь, как гигантская бешеная марионетка.

– Не хочу, – равнодушно бросил Шпалис. Он подтянул колени к подбородку, обнял их руками, сгорбившись еще сильнее и задумчиво наблюдая за жирной крысой, которая деловито обнюхивала пропыленные книги.

– Фашист! – вновь донеслось шипение из угла. – Выродок проклятый!

Шпалис не шелохнулся.

– И вам тоже долгих лет жизни, – лениво проскрипел он в ответ. – Хотя, узнав поподробней вашу биографию, многие люди захотят вас просто задушить.

Подвешенный в ужасе забился на крепких веревках, узрев совсем близко от себя худое чумазое лицо Шпалиса. Он подкрался бесшумно, словно кошка, и глаза его мерцали в почти полной темноте зловеще-тусклыми огоньками – две падучие звезды, два потухших огарка свечи.

– Я бы вас выпустил, Ракитин, но увы… Вот кто, скажите мне, поймал в апреле на перекрестке трех дорог девочку и сделал из нее чучело? Вы его так и назвали: «Девочка с птичкой». Ну, что вам птичка сделала плохого, а?

Учащенное дыхание пленника слилось с легким, свистящим дыханием Шпалиса; его впалая грудь мерно вздымалась и опадала, черные лохмы занавесили лицо, прикрыв один глаз. Второй осматривал подвешенного, не моргая.

– А кто заманил голодного мальчика в дом куском хлеба, а потом запер его в подвале и ножом выцарапал на его спине карту Африки?

– Это была Австралия…

– Не суть! Карта хорошая, точная. Вы географом были, Ракитин? А жаль. Научили бы детей, как на карте мира Австралию от Африки отличить. Ну-с, продолжим. Вы изловили братьев Македониди? Один мальчик от вас вырвался, а посредством второго вы хотели открыть первый в Азилуме бесплатный кафе-ресторан…

Человек под потолком неожиданно закашлялся. Шпалис преспокойно стоял в стороне, скрестив руки на груди, и ждал. Когда несколько десятков желто-кровавых пятен появилось на полу, он произнес:

– Мне продолжать? А то там еще список довольно внушительный.

– Дайте мне пить, – прохрипел подвешенный, будто и не обращая внимания на слова Шпалиса.

– Хе – хмыкнул тот. – Вот еще.

И отвернулся.

На пленника накатил новый приступ кашля. Он дергался, выплевывал кровь вместе с желчью и настойчиво осыпал спину Шпалиса проклятиями. Спина, однако, не подавала никаких признаков жизни.

Шум за стеной разбудил Монику. Она на минуту придремала, положив под голову вместо подушки собрание сочинений Оскара Уайльда. Но спать на жестких томах было неудобно, а тут еще рвали уши беспрестанные вопли и рычание, перемежающиеся хриплыми стонами.

Моника оглядела усталыми, вспухшими глазами тесную библиотеку, набитую до краев книгами в источенных обложках. Взгляд задержался на противоположной стене. Девушка подошла к ней и едва различила что-то вроде двери – впрочем, сомнительно, что хоть кто-нибудь раз в жизни ее открывал.

Моника надавила на ручку. Дверь пошатнулась, как барельеф, вынутый из своей ниши, сбоку посыпалась известковая труха. С трудом, неохотно дверь приоткрыла черный зев книгохранилища, скрытый за ней.

Оттуда доносились уже не вопли, а замороженное бормотание, будто бы вторили без конца слова страшного заклинания. Глаза Моники, привыкшие к свету, не смогли увидеть ничего, кроме неясной маленькой фигуры в углу. Фигура вздрогнула и поднялась на ноги.

– Извините, – с легким раздражением проговорила Моника, – не будете ли вы так добры вести себя потише?

– Клянусь Змеиным мостом, вы больше не услышите ни звука! – отвечал ей пронзительный тенорок, и из тьмы тотчас вынырнуло перепачканное с ушей до подбородка лицо Шпалиса.

Моника удивленно посмотрела на него.

– Мальчик, что ты здесь делаешь?

– Гуляю, – нахально заявил Шпалис. – Приятель у меня здесь живет – дай, думаю, загляну, жив ли он еще?

– Ну и как, жив?

– Да не особенно.

Из книгохранилища послышались сдавленные покашливания. Моника насторожилась.

– Это он там?

– Непременно, – нахмурился Шпалис, одной ногой стараясь как можно незаметней подтолкнуть дверь, чтобы она захлопнулась. – Не будем его беспокоить, – прибавил он, когда очередная попытка ему удалась.

Они стояли друг напротив друга. Моника все гадала, сколько же ему лет, тринадцать или восемнадцать, и каким образом он оказался в заброшенном книгохранилище. Шпалис наметанным глазом сразу определил, что она из Мегаполиса.

– Чаю? – предложила наконец Моника.

Шпалис просиял, и щель между двумя передними зубами показалась во всей своей красе.

– У вас есть чай? Вы прелесть… Э-э-э, постойте-ка! – он снова насупился, увидев кружку с подозрительной розоватой жидкостью. – «Имхатурия»*? Кто вам, интересно, подсунул такую дрянь?

– Понятия не имею. Какой-то мужчина в фиолетовом галстуке. Недалеко отсюда… огромное здание, с колоннами…

– Бывший радиотехнический музей, – торопливо буркнул он. – Знаю. Вечно задвигает всякую гадость. Есть у вас пакетик?

Моника, пожав плечами, извлекла из кармана целую коробку, набитую бумажными пакетиками с травяным чаем. Шпалис взял первый попавшийся и надкусил его по верхнему краю. Чайная смесь посыпалась в подставленную ладонь.

– Вы думаете, может быть что-нибудь ядовитое? – тревожно спросила Моника, заглядывая через плечо Шпалиса, который самым тщательным образом исследовал смесь, нюхал ее и даже лизнул языком для надежности.

– Ядовитое?! Молитесь, чтобы вам не подсунули шалфей предсказателей*… А, нет, это всего лишь Гиосциамус*, – облегченно выдохнул он.

Моника вопросительно взглянула на него.

– Белена. Да не бойтесь вы, ее тут немного. В небольших количествах она вызывает разве что тяжелые галлюцинации.

Зябкая дрожь колючими мурашками прокатилась по спине Моники. Она вздрогнула и тихо-тихо спросила:

– Зачем же… для чего они делают это?

– Думаете, чтобы больше продать? – Шпалис презрительно сощурился, стряхивая с руки мешанину из сухих веточек и листового крошева. – Ничего подобного. Тот малый, в фиолетовом галстуке – я его знаю. Он местный. Но хочет уехать отсюда. А денег на фальшивые документы у него нет. Вот и торгует всякой мерзостью, чтобы подзаработать немного. Хотя здесь он ни шиша не добьется. Конкуренция бешеная.

– А я думала, он из Овесты… – туманно проронила Моника.

Шпалис усмехнулся, заставив Монику снова поежиться. Он пугал ее, этот странный человек – пугал своими темно-карими, с нездоровой желтизной глазами, пугал неожиданными переменами в поведении, пугал речью, из которой она половины не понимала.

«Местный жаргон». – решила она.

– Могли бы догадаться. Неместные никогда не носят фиолетовых галстуков. Тем более с оранжевой заплаткой на самом видном месте.

Он цедил слова сквозь зубы, без малейшей интонации, однако Монике послышалась в них укоряющая нота. Она смутилась, нервным движением заправила прядь волос за ухо. Он стоял, облокотившись на один из стеллажей и будто бы ощетинившись.

Внезапно Шпалис явно через силу улыбнулся и произнес:

– Сдается мне, у вас где-то припрятан нормальный чай. Мегаполис все-таки своих не бросает.

Под пристальным наблюдением гостя Моника достала из сумки две припасенные пачки. На обеих стояла официальная печать «Сауф компани»* – фирмы, входящей в так называемый «пищевой концерн» – объединенное предприятие, спонсором которого был сам Карманьяк.

– Надо же, настоящий черный, – восхитился Шпалис. Он схватил одну из пачек, обнюхал ее и проковырял отросшим ногтем огромную дыру.

У Моники, кроме чая, нашлась запасная кружка и вдобавок еще сдобные булочки с изюмом, правда, окаменевшие от долгого хранения. Но Шпалису все было нипочем: он уплетал черствые булочки с яростью первобытного голода. Моника не ела, даже ни к чему не прикасалась, а молча смотрела, как булочки – пятнадцать штук – исчезли с пыльного библиотечного стола. Зато выросла горка изюма. Шпалис терпеть не мог изюм, поэтому каждый раз, когда он ему попадался, выковыривал вместе с кусочками хлеба.

– Ну вот… – несколько растерянно проговорил Шпалис, расправившись с едой. – От души вас благодарю. Единственное, что я хотел бы…

Моника наклонилась к нему ближе.

– Изюма можно бы и поменьше, – прошептал он ей на ухо. – Я вообще-то предпочитаю с маком. Или с шоколадом.

– Отлично, – усмехнулась в ответ Моника. – Значит, то, что вы оставляете меня одну без пищи в этой мусорной яме, вас сильно не волнует?

– А вы приходите к нам! – беззастенчиво предложил Шпалис. – У меня на квартире, правда, нахлебник поселился… Но мы его подвинем! Приходите.

– Куда именно?

– К нам, говорю же. То есть… тьфу, так вам нужен адрес! – сердито догадался он. – Презренная формальность. Послушайте, у нас тут никто не дает адресов!

– Но как тогда я вас найду? – терпеливо и беспомощно втолковывала ему Моника. – Мне необходимы точные координаты. Дом, улица…

– Дом, улица, – передразнил ее Шпалис, – еще скажите – фонарь, аптека! Докатились. Понятия не имею, как там в О., но в Азилуме просто: вы к нам, мы к вам – и все дела. Ясно?

– Нет.

Шпалис задумался.

– Ну… Если что, вы наш дом сразу увидите. Он высокий. И огромный! Наверное, самый большой в городе.

Моника кивнула. Втайне, про себя, она грустно подумала, что отыскать «самый большой в городе» дом вряд ли сможет. Но из жалости к Шпалису она не решалась произнести это вслух.

– Да, хорошо, – сказала она. – Я… как-нибудь зайду. Обязательно.

На лице Шпалиса отобразилась странная гримаса, не поймешь – то ли удивления, то ли плохо скрытого разочарования. Потом он насмешливо поклонился Монике и скрылся так же быстро, как и появился.

«Бедный пылечумной ребенок». – со вздохом подумала девушка и вновь взялась за таинственную книгу в черной обложке.

В углах книгохранилища сгущался тяжелый мрак. Для подвешенного пленника секунды растягивались на целые часы; время ползло медленно, как будто его посадили в банку, заморозили и затем выставили под лучи робкого весеннего солнца. Стены отдалялись и приближались, и каждый кирпич, несмотря на почти кромешную тьму, прорисовывался четко, точно позвонки на теле исхудавшего человека. Стропила надрывно скрипели от натуги. Пленник старался раскачать их посильнее, надеясь на то, что они наконец рухнут. Но стропила держались крепко. Пленник отчаянно ругался и заходился в продолжительном кашле.

Внезапно он обмер. Сквозь дыру, пробитую кем-то в западной стене, просунулась лохматая морда с двумя горящими красными огоньками. Она принюхивалась, вытянув вперед черный влажный нос, и шумно дышала.

Это был один из тех бродячих, вечно полуголодных псов, которые стаями разгуливали по городу и нападали буквально на все, что движется. Стоило им учуять кошку, как они мгновенно разрывали ее в клочки на том самом месте, где она была замечена. Стоило им встретить человека, как последний обращался в бегство и чаще всего не добегал до ближайшего дерева или дома. Это их вой разносился в окрестностях Азилума по ночам, заставляя немногочисленных жителей корчиться под одеялами в агонии безмерного страха. Это их следы находили на земле утром, и вели они обязательно к очередной растерзанной шкурке, залитой еще не остывшей кровью. Отчасти из-за них матери запрещали своим детям выходить на улицы. Из-за них приезжие торговцы все время ходили с заряженными ружьями и чаще всего сбивались в толпы, чтобы противостоять неожиданно объявившейся группке яростных псов.

Вот почему, когда горящие природной злобой глаза уставились на Ракитина, у него похолодело сердце.

Расширившиеся ноздри жадно втянули запах чужой плоти. Пес учуял человека.

Он, не спеша, вальяжной походкой, точно зная, что добыче деваться некуда, вскочил внутрь.

За ним последовало еще штук пять таких же облезлых, шелудивых, неумеренно агрессивных собак. Цоканье их отросших когтей по полу отдавалось в теле Ракитина глухими ударами.

Они обступили добычу со всех сторон и принялись ждать. Один, по-видимому вожак, попытался обнюхать бесформенный висячий тюк.

Увидев в считанных сантиметрах от своего лица клыкастую собачью морду, Ракитин испустил дикий крик.

Вожак отпрянул. Сел на задние лапы. Потом медленно оскалился и зарычал.

Остальные расценили это как сигнал к нападению. Они кинулись почти одновременно и начали рвать на куски безвольную человеческую массу. Ракитин уже не кричал: он потерял сознание от страха. Обступившие его звери надвигались, будто в замедленной съемке, а вслед за тем единственный резкий, упругий прыжок – мохнатая туша повисала, впиваясь острыми зубами в одежду, в кожу – все, что попадется им на пути.

Стропила затрещали. Обмотанный веревками, как мумия, Ракитин рухнул на пол. Собаки кинулись к нему.

Вдруг меж них произошел какой-то переполох. На обезумевших от злобы мордах выразилось дружное изумление. Черный пушистый комочек, подобно молнии, пронесся мимо и выскочил через дыру на улицу. Можно было подумать, что это большой кот.

Две собаки тотчас устремились за ним.

Трое оставшихся, и среди них вожак, мутными, опьяневшими от крови глазами уставились на растерзанное тело бывшего серийного убийцы, маньяка и каннибала Юрия Ракитина. Словно почуяв в нем родственную душу, они не сразу решились его съесть, а кружком улеглись вокруг него, почтительно вытянув передние лапы.

Шпалис мчался по улице как угорелый. За ним гнались два громадных пса, оглашающих сонные окрестности Азилума приступами истошного лая.

«Понесло ж меня!» – с досадой думал Шпалис, улепетывая по знакомой дороге. Благо что он знал здесь каждый камень, иначе бы давно споткнулся, и поминай как звали. Несмотря на собственный карликовый рост, скорость он развивал невероятную. Впрочем, ее хватало ненадолго. Поэтому вопросом жизни и смерти для Шпалиса сейчас было – добежит или не добежит он до маленького, но очень ухоженного на фоне других домов домика Понтедра.

Понтедра были итальянцами по происхождению и давними друзьями Шпалиса. Именно у них он в первый раз поселился на чердаке, прожив там аж до июня. Теперь Шпалис надеялся найти в нем укрытие от собак и заодно прихватить кое-какие вещички, о которых он забыл во время «переезда».

Из домика Понтедра доносились мелодичные звуки флейты.

– Марио! – воззвал Шпалис, цепляясь руками за оконную раму.

Окно тут же распахнулось, и наружу выглянула растрепанная голова молодого итальянца. При виде старого друга Марио расплылся в улыбке до ушей.

– Альба! – воскликнул он и, ухватив за руки товарища, втянул его в комнату. Потом он высунулся во второй раз, запустил в обозленных собак чем-то тяжелым (кажется, это был горшок с кактусом), обругал их на чем свет стоит в отборных итальянских выражениях и плотно захлопнул окно.

– Ты что, приятель? Какими судьбами? Вернуться к нам решил? – возбужденно тараторил Марио.

Шпалис хмуро глядел на него, забившись в угол, весь мокрый, обессиленный, в пыли и грязи, с прилипшим ко лбу клоком волос.

– Погоди, Марио, – взмолился он. – Дай хоть отдышаться немного…

Марио бегом метнулся на кухню и принес оттуда воды в кофейной чашечке.

– Ты никак издеваешься? – Шпалис даже чуть приподнялся.

Приятель пожал плечами: мол, чем богаты.

– Лучше бы чайник притащил, – ворчливо продолжал Шпалис, принимая чашку. – Я помню, он у вас в кухне стоял. Белый такой, с цветочками.

– Его мама поменяла на прошлой неделе, – виновато произнес Марио.

Друг настороженно зыркнул на него через край чашки, в которую он успел погрузить нос и подбородок.

– Хоть что-нибудь полезное? – небрежно осведомился он.

– Грабли.

– Так и знал. Лучше бы ружье купила.

– Если бы она купила ружье, то ты бы меня здесь больше не встретил, – возразил Марио, со вздохом припоминая буйный нрав своей матушки. – Кстати, ты к нам надолго?

Шпалис, не отрываясь от чашки, жестом показал ему подождать. Марио умолк.

Через несколько секунд чашка опустела. Шпалис поставил ее на подоконник и начал:

– Вот. Зачем я, собственно, к вам вернулся…

Марио затаил дыхание.

– Рюкзак мне нужен. Срочно. Я его на чердаке в прошлый раз оставил.

– Он до сих пор лежит, – разочарованно протянул Марио.

– На чердаке?

– Да.

– Тогда сделай милость, сгоняй за ним. Хватит тебе тут на флейте шпарить.

Марио огрызнулся:

– Сам бы мог слазить, если такой умный!

– Ага, чтоб я астму заработал? – сощурился Шпалис. – Давай, давай, полезай.

Марио пробурчал себе под нос явно нелестные комментарии по поводу друга и ушел на чердак за рюкзаком.

Рюкзак Шпалиса представлял собой совершенно особенное зрелище. Он напоминал старый, видавший виды брезентовый мешок, на который некий горе-мастер нашил с полсотни карманов. Хотя, как утверждал сам Шпалис, каждый карман мог сыграть в его судьбе роковую роль и в любую минуту выручить, их обилие вводило неискушенного зрителя в тупик. Они были разные – прорезные и накладные, с пуговками и без, сзади, спереди и сбоку, даже сверху и снизу. Колец от брелоков, прицепленных куда попало, было тоже так много, что издали человеку показалось бы, будто рюкзак одет в сверкающую кольчугу. Однако ни один брелок на них не висел.

Помимо этого, никто не решался установить точный цвет рюкзака. Кому-то чудилось, что он зеленый в серую крапинку, кому-то – коричневый в зеленую крапинку, а иные не заморачивались и с ходу заявляли: грязный он, и точка.

Марио приволок его, сгибаясь под собственной ношей. Шпалис рюкзак сразу же отобрал и принялся рыться в нем, чуть ли не наполовину скрывшись в бездонной пропасти, откуда несло пыльной влагой и чем-то гниловатым.

Марио уселся неподалеку, с любопытством посматривая на товарища. Его так и подмывало спросить хоть что-нибудь. В конце концов он не удержался:

– Альба, слушай…

– А? – приглушенно донеслось из рюкзака.

– Чего за тобой собаки гнались?

– Пожрать они любят, вот и погнались, – последовал ответ.

Марио он не удовлетворил.

– Нет уж. Ты на себя глянь, amico*. Кожа да кости. Неужели они на такое позарятся?

– С голодухи на все позаришься, – проскрипели из рюкзака.

Марио отступать не привык. Он придвинулся еще ближе к товарищу и спросил:

– Дай угадаю: ты им случайно на хвост наступил, когда они спали?

– Отвяжись, Марио. Не до шуток сейчас.

– Да ладно! Здесь все свои! Выкладывай, не стесняйся.

Из рюкзака донесся странный звук: не то вздох, не то стон. Наружу высунулась ужасно взлохмаченная голова самого владельца.

– Человека одного я у них хотел забрать. Они не отдали. Понял?

Потом – покопавшись немного в недрах рюкзака:

– Марио, где сахар?

– Какой сахар? – всполошился друг.

– Тростниковый. Тут в бумажку лежал завернутый, в заднем кармане. Где он?

Марио хранил торжественное молчание.

– А где кофе? Я ж его специально выторговал у охранника до того, как сюда добрался. Эх, что это была за операция! Комбинация века… А хлеб, а сыр, а перец, а шоколад? И где мое главное сокровище, где мой портативный трансмиттер*? Я его у доктора одолжил, он мне уши открутит, если я не верну его!

Внезапно Шпалис поднял голову и молча, сосредоточенно принялся рассматривать лицо друга (может, уже бывшего). Марио попятился назад, предчувствуя необратимое.

– Марио, тебе что, не жаль моих ушей?

Провинившийся приятель отчаянно замотал головой. Он понимал: сейчас, именно в эту роковую минуту, решается его судьба. Какой-то невидимый, но несомненно злой дух точно пережал ему горло – он был не в состоянии издать ни звука.

– Пойми, нам надо же как-то жить, – заговорил он после долгого молчания. – Я не хотел их обменивать, до последнего не хотел. Мама сказала, что надо. Она сказала, что раз уж ты больше не вернешься, то твои вещи можно считать как бы… э-э… подарком, что ли…

Шпалис глядел обреченно и свирепо.

– Подарком, значит? Хороши вы оба! Я оставил! Мало ли чего я оставил!

Вдруг он схватился за сердце и театральным жестом вознес другую руку к небу. Марио испуганно переминался на месте.

– Тебе плохо, Альба?

– Еще бы! – рявкнул тот, сразу скинув со счетов попытки изобразить возвышенное негодование. – Вы меня обрекли на голодную смерть, изверги! Спустили на черном рынке все мое продовольствие и уникальнейший, единственный в своем роде портативный трансмиттер! Полагаешь, я должен быть безмерно благодарен вам за такую подлянку?!

Шпалис пылал благородным гневом. Марио был бел, словно горный ландыш.

Через минуту из комнаты донеслись бурные, незатейливые английские маты с периодическим вплетением изысканных итальянских слов, не поддающихся точному переводу.

Еще через минуту стало слышно, как кто-то чувствительно приложил соперника об стену.

Лючия Понтедра, невысокая тучная женщина, как раз возвращалась от своей чахлой соседки, когда с порога собственного дома услыхала яростные вопли и звуки ударов. Определив, откуда они доносятся, мать Марио появилась в комнате и застала своего сына лежащим на полу. На его груди распластался Шпалис, методично награждающий ударами бывшего приятеля. Руки и ноги Марио испещряли багровые следы крохотных острых зубов. Однако он не сдавался: крепко вцепившись в и без того взъерошенную гриву Шпалиса, он помаленьку выдергивал из нее отдельные клочки. Шпалис всячески изворачивался, кусался и пинался; в комнате стоял дикий вой.

Лючия всплеснула руками.

– Марио! – загрохотал ее голос посреди этой кутерьмы. – Опомнись, бесстыдник! Что у тебя за манера бить гостя до обеда? Сколько раз повторять!

– Ну мама! – недовольно откликнулся Марио, стряхнув с себя Шпалиса, который вцепился в него, точно блоха в собачий загривок. – Он первый начал! Я его еще не успел накормить.

– Конечно, не успел! – прошипел в ответ Шпалис. – Чем бы тебе, а?

– Заткнись.

– Сам заткнись, предатель! Тетя Понтедра, вы, как единственный адекватный человек в этой комнате, решите: можно человеку жить без еды или нет? Чем я буду питаться? Мой рюкзак…

Лючия улыбнулась.

– Ах, если дело только в этом! Пойдем с нами, Альба, пообедаешь. У меня уже давно стол накрыт.

– Простите, тетя Понтедра, но мне некогда, – отказался Шпалис. – Мне бы так, чтобы в рюкзак поместилось. Дело в том, что… у меня там нахлебник. Он меня ждет.

Она понимающе кивнула.

– Пойдем со мной.

Надо сказать, что жители Азилума большей частью предпочитали продукты сушеные, маринованные либо долго выдержанные в каком-нибудь соке – чтобы дольше хранились. Мясо, рыбу и даже ягоды вялили, подвешивая на ниточках к потолку. Многие отводили для этой цели отдельные помещения, выселяли из них всех домочадцев и развивали активную деятельность по заготовке различного рода припасов.

Понтедра принадлежали к таким людям. В кабинете покойного Петруччио (отца Марио) разместился целый склад – Лючия здраво рассудила, что свято место пусто не бывает. Она щедро оделила гостя ворохом сушеной кильки, которую торговцы с черного рынка бессовестно выдавали за тюльку, засушенным лавровым листом, баночкой белого меда и кульком твердых, как камень, ягод шиповника. Шпалис сгрузил все в свой рюкзак, поблагодарил хозяйку и ушел, сгибаясь под тяжестью собственной ноши.

Когда он проходил мимо дома Понтедра, Марио, высунувшись из окна, помахал ему рукой. Шпалис смерил его презрительным взглядом и почти сразу отвернулся.

Дабы избежать лишнего стресса и не попасться на глаза озлобленным псам, Шпалис избрал сложный, но наиболее безопасный путь. Он, как выражались азилумовцы, пошел «по верху», то есть по крышам, перепрыгивая с одной на другую и часто едва не падая со своим огромным рюкзаком.

«И, понесло ж меня!» – в очередной раз подумал он, споткнувшись об отломанную черепицу. Идти было тяжело. Кроме рюкзака, давившего на хрупкие плечи добытчика, возникло еще одно неприятное обстоятельство: Марио все-таки основательно намял ему бока, и они-то теперь нещадно ныли при каждом шаге. Левый глаз с трудом открывался – Шпалис подозревал, что и это тоже дело рук проклятого Марио. Друг называется! Спустил в никуда столько ценных вещей, а потом вдобавок унизил его, Шпалиса, честь!

В-общем, провинностей вполне хватало на хороший план мести.

Мстительность была слабостью Шпалиса. Он изобретал великолепные, тщательно разработанные в мельчайших деталях ловушки для самых ненавистных врагов… и никогда не воплощал их в реальность. Из принципа. Пусть убедятся наглецы, каким милостивым он может быть!

Часы пробили два. Солнечный свет ложился на пол неровными квадратами. Душный воздух в комнате застоялся, так как Егор закрыл все окна в квартире, и теперь дурманящее облако разливалось, раздражая и без того распаленного ужасными подозрениями Егора. Канаев шагал из угла в угол, сунув руки в карманы. Он был близок к помешательству.

За то время, пока Шпалис успел попить чай с Моникой и навестить семью Понтедра, размышления Егора достигли апогея. Он уже воображал, что Шпалис хочет убить и его; ему чудилось, будто бы он разгадал коварный план своего недруга: оставить его тут в одиночестве умирать от голода, а самому незаметно скрыться. Что, если он не вернется? От волнения Егор грыз ногти, в нескольких местах обкорнав их до мяса. А если вернется? Эта мысль страшила его еще больше. Ведь средство избежать кары убийцы заключалось в том, чтобы остановить его, а как? Он в Азилуме, в грязном, отверженном городе, и у него нет ни оружия, ни защиты. Он не может вызвать полицию, не может заручиться гарантией безопасности. Какие гарантии? Будущее смеялось над ним. Здесь он обречен. Он один на один со смертельной опасностью, и ничем не способен ее предотвратить.

В густом воздухе перед ним вновь смутно замаячил несравненный лик Великого Человека. Он смотрел на него строго, но не без толики отеческой нежности, с видом покровителя, вдохновляющего воспитанника на подвиги, глазами пророка, могущего направить простого человека на правильный путь.

О, как бесконечно обожал Егор это мудрое лицо! Его кумир, его наставник словно выступил навстречу из кромешной тьмы, окружавшей его плотным кольцом и безмолвной своей речью убедил его не отступать. Руку вытянув, указал ему на старую трехногую табуретку, стоявшую у окна.

Егор с замирающим сердцем ухватил эту табуретку, прижал к груди. С грацией хищного зверя прокрался в прихожую и встал у двери. Мучило его, трепетало в нем чувство, не похожее абсолютно ни на страх, ни на злобу. Нетерпеливое, страстное ожидание сменилось диким напряжением. Егор вздрагивал от малейшего шороха, шелеста, стука. Нервы его были на пределе.

Он ждал.

Тем временем Шпалис, не подозревая об уготованной ему участи, тащил на спине полный рюкзак еды и беззаботно насвистывал что-то из репертуара веков прошедших. Он повеселел, потому что уже издали углядел неуклюжий столп десятиэтажки. Тоскливая мысль оборвала в корне зарождающуюся радость: Шпалис вспомнил, что ему с его грузом еще топать на десятый этаж. Поднатужившись, он добрался по лестнице до пятого и на половине пути решил передохнуть. Сбросил с плеч рюкзак, уселся на ступеньке, достал сухую рыбину из бокового кармана и принялся грызть ее. Он съел ее, вместе с плавниками и хвостом, съел с таким удовольствием, точно в жизни не пробовал ничего вкусней.

Доев рыбину, он брезгливо стряхнул с ладоней чешую, поднялся на ноги и снова вскинул на плечи свой затертый рюкзак. Посмотрел вверх. Лестница уходила в темноту (лампочки на этажах и в подъезде или давным-давно погасли, или были перебиты). Разругал в душе того злодея, которому впервые пришла идея строительства многоэтажных домов. И потихоньку поплелся наверх.

Там, наверху, его поджидал живой комок нервов.

Егор напрягся уже так сильно, что слышал биение собственного сердца. Руки, державшие на весу табуретку, застыли, точно у мраморной статуи, и Канаев боялся, что в нужный момент они просто не сдвинутся с места.

На лестнице послышались шаги – тихие, сторожкие. Но в ушах Егора эти шаги звучали грохочущим железом. Он зажмурился на миг и вновь открыл глаза.

«Идет, подлец!» – восторженным призывом застучало в крови. Егор нутром чуял его, будто ясно видел перед собой: вот он подходит к двери, вот его маленькая костистая ладонь ложится на холодный металл ручки. Вот он поворачивает ее, настороженно нахохлившись. Пыхтит, с трудом отодвигая тяжелую дверь…

Егор замахнулся табуреткой. Короткий визг, мерзкий и пронзительный, заполнил уши. Егор машинально отступил, все еще сжимая табуретку в руках.

Он ожидал найти скрюченное тельце, беспомощно растопырившее пальцы рук и ног, завернутое в нелепые лохмотья. Пусть только на его затылке не будет крови, молю! Егор ведь вовсе не хотел быть убийцей. Он лишь желал сберечь свою жизнь от посягательств карликового монстра.

Ему это, правда, удалось.

Но Шпалиса и след простыл. Он исчез вместе с рюкзаком, откуда струился чудесный терпкий запах рыбы и более слабые, едва уловимые ароматы лавра и корицы.

И тут Егор понял, какую кошмарную совершил ошибку. Он ринулся в коридор, на ходу вымученно пытаясь отгадать, куда мог спрятаться Шпалис.

В квартире напротив что-то завозилось и щелкнуло. Егор потихоньку подобрался к двери, на которой тускло сияло число 58, приник к ней ухом.

– Шпалис, вы там? – шепотом спросил он.

С той стороны было абсолютное затишье. Ни звука.

– Шпалис, вы меня слышите? – Егор чуть не захлебнулся криком. – Вы живы? Отвечайте же!

Язвительный голосок за дверью процедил:

– К вашему громадному сожалению, да.

Егор вздохнул с облегчением. Значит, жив. Колкость Шпалиса он пропустил мимо ушей, так как догадывался, что это у него от пережитого потрясения.

«Однако, надо его выманить оттуда, а то есть хочется». – подумал Егор, ощутив основательное бурление в животе, и снова поскребся в дверь:

– Шпалис…

– Уходите, Канаев! – визгливый голос достиг, казалось, самой высокой ноты. Он немилосердно резал слух.

– Но поймите, произошла ошибка. Я не хотел…

– Вы хотели убить меня! Этим вашим… табуреткой! – грубоватый акцент вновь ворвался в его речь, и Шпалис от волнения стал путать падежи и роды существительных, а звук «р» у него превратился в скругленно-гортанное «r».

– Вы неправильно меня поняли. Я просто так, для профилактики!

– Какой странный метод профилактики, – заметили из-за двери.

Егор аж плюнул в сердцах. Ну, в самом деле, что за издевательство? Тут никого еще и пальцем не тронул, а тебя уже заставляют чувствовать себя серийным убийцей.

– Шпалис, откройте дверь!

– Пе-ре-топ-че-тес», – горделиво произнес это трудное русское слово Шпалис.

– Тогда я ее выломаю.

– О’кей, попробуйте. Кстати, здесь бесполезно искать поле для ввода пароля. Она открывается ключом. Это обычная дверь.

– Вы кого за идиота держите, Шпалис? Я в курсе, что она открывается ключом!

– А ключ у меня.

У Егора просто руки чесались вытряхнуть из квартиры этого мелкого гаденыша вместе с его рюкзаком да проучить хорошенько, чтобы впредь не дразнил голодного. Есть хотелось нестерпимо, в желудок будто кто-то насыпал иголок, и теперь они все кололись. Может, он по рассеянности проглотил живого ежа? Егор уже начинал сомневаться. Даже если так, ежи – не слишком-то сытная пища. А вот рыбный запах, льющийся через щель между дверью и полом, казался ему очень даже привлекательным. Егор ненавидящими глазами уставился на эту щель.

– Протухните вы там с вашей рыбой, Шпалис, – из последних сил выдавил он и, закрыв лицо ладонями, осел на пол.

Спустя полчаса дверь соседней квартиры чирикнула и распахнулась настежь. Оттуда вышел Шпалис – помятый, взлохмаченный, в рваных джинсах (они еще сильнее пострадали после лазанья по крышам), с рюкзаком за плечами. Хмуро оглядевшись вокруг, он снял свою драгоценную ношу и швырнул ее на пол.

– Вот. Подавитесь, – с нарочитым презрением проговорил Шпалис.

Егор всмотрелся попристальней ему в лицо.

– Шпалис, а откуда у вас синяк?

– Нашли о чем спрашивать, – он отвернулся, нервно покачиваясь на носках своих ботинок.

Егор чуть смягчил тон:

– Нет, правда, откуда?

Шпалис лаконично буркнул:

– Подрался.

Егор смекнул, что к чему, и, сграбастав добытчика в охапку, затащил его к себе в квартиру. Заодно и рюкзак прихватил – не валяться же ему в коридоре.

В квартире чудом отыскался кусочек ваты, немного грязноватый, но вполне пригодный для использования. Смочив вату ржавой водой из-под крана, Егор попытался приложить ее Шпалису. Тот сразу взвыл и схватился за глаз. Пришлось действовать мягко, но настойчиво. В конце концов Шпалис, всхлипывая, сдался.

– Нет, ну вы подумайте, за что меня так? – жаловался он Егору, пока Канаев терпеливо прикладывал к фингалу мокрый кусок ваты. – Мы с ним дружим, можно сказать, с колыбели – целых два года! А этот мерзавец берет и задвигает какому-то левому торговцу все мои вещи!

Пока Шпалис бушевал насчет предательства старого друга, его сосед разбирал рюкзак. На хромом столе появились мешочек с рыбой, кулек пересушенных ягод, баночка меда, большой лавровый лист и штук пять булочек с изюмом.

– Где вы это взяли, Шпалис? – поразился Егор.

– У знакомых, – выпалил он, быстро растеряв все свое красноречие.

– Тех самых, которые вас обокрали?

– Да не обокрали они! Ничего вы не понимаете, – с досадой махнул на него рукой Шпалис. – Нож давайте сюда. Надеюсь, он у вас есть?

В один присест они уничтожили половину мешка. Егор едва прокашлялся от соли. Кильки были пропитаны какой-то адской смесью, видимо для продления срока хранения, и высушены до костей. Шиповник понравился ему еще меньше.

«Эдак и зубы переломать недолго», – подумал Егор, предприняв неудачную попытку разгрызть первую попавшуюся ягоду.

Мед был на удивление съедобен, но на мед не похож – скорее на вязкую, липкую, бледно-кремовую субстанцию со сладковатым привкусом и слабым запахом непонятно чего.

– Где, интересно, вы раздобыли такую дрянь? – Егор подцепил немного «меда» на лезвие ножа, тщательно рассматривая его со всех сторон.

– Это не дрянь. Это патока, – Шпалис аккуратно отобрал нож у соседа и уже намазывал «мед» на одну из разрезанных булочек. – И вообще, не нравится – не ешьте. Я вам тут не супермаркет.

– А лаврушка зачем? Вы что, суп варить собрались?

Шпалис в ответ скорчил столь кислую физиономию, что Егор даже малость испугался: не стошнило ли его от «меда»?

– Канаев, разве по мне не видно, что я не имею никакого отношения к еде? Я даже готовить не умею. Я всю жизнь питался капустой брокколи и соевыми котлетами.

«Вот почему он тощий, как провод от наушников», – запоздало понял Егор и спросил:

– Неужели вы ни разу в жизни не ели мяса?

– Хм, – Шпалис призадумался, и челюсти его временно замедлились. – По-моему, в детстве. Лет в шесть. Он смотрел на меня, а я на него…

– Кто? – ошалело пробормотал Егор.

– Ростбиф. А вы почему не едите, Канаев? – забеспокоился он.

– Горло жжет. Слушайте, если уж на то пошло, нет ли у вас чая?

– Представляете, есть, – Шпалис покопался в карманах куртки и вынул два пакетика «Сауфа».

Егора что-то болезненно кольнуло изнутри. Эту марку он помнил хорошо, хоть и никогда не удосужился спросить название. Специальная машина подавала ему такой чай. Ему – красноглазику, вперившему свой взгляд в монитор, ему – одному из тысячи тысяч пауков глобальной сети Инфонет. Он вливал его в себя литрами, тоннами, запивал им пластмассовые завтраки, составленные для сотрудников интеркорпорации «Декой». Он не представлял, чтобы на свете мог существовать другой чай. Только «Сауф компани», только самое свежее сырье, пакетики с ярко-зеленой этикеткой. Зеленой, как пятна на шкафу, с которого упал тот чудак.

– Спасибо, – через силу выговорил Егор, отодвигая от себя злосчастные пакетики. – Оставьте про запас. Мне не нужно.

– Странный вы, Канаев.

– А вы? Вечно где-то шляетесь, с кем-то деретесь. Перчатки вон носите. Зачем вам перчатки? Тепло же.

– Чтобы не оставлять следов.

– Каких следов?

– Ей-богу, Канаев, не доводите до абсурда. Если я и обречен, то я хотя бы предпринимаю попытки выбраться. А вы хотите остаться здесь навеки и сгнить в одиночестве. Скажите, что лучше?

Он меланхолично уставился на недоеденный бутерброд.

– Ненавижу вас. Весь аппетит испортили. Ну да ладно. Давайте, заканчивайте по-быстрому и пойдете со мной. Я хочу вам кое-что показать.

Егор пошел в ванную. Там, подставив голову под струю ледяной воды, он долго и мучительно размышлял: что необыкновенного способен показать ему этот чудик, явившийся буквально из ниоткуда? Он же псих.

«Правда, и сам я псих», – думал он. «Целый город психов. Вроде так нынче в Мегаполисе кличут безработных?»

Он выключил воду, потянулся за полотенцем. Оно мокрое, в бурых пятнах грязи. Лучше не бывает. Он чуть коснулся им волос и опять повесил обратно. Уставился в зеркало.

Диковатая обросшая рожа в зеркальной глубине часто-часто заморгала. Словно подивилась собственному уродству.

«Я, что ли?» – мимоходом пронеслось в голове.

И неожиданно рожа в зеркале понравилась ему гораздо больше, чем та холеная мина месячной давности, которой он светил на бывшей работе. Не улыбаться во все тридцать два, не надевать маску жизнерадостного придурка, когда на душе паршивей некуда – счастье, просто счастье. Кто бы знал.

Они встретились на той самой лестничной площадке, где Егору впервые довелось узнать о шкафоубийстве. Или, скорее, о шкафосамоубийстве. Без понятия, как это назвать. Суть в том, что в обоих случаях он лишился человека, а не шкафа. Кстати, интересно, как там поживает шкаф? Надо будет зайти к нему, проведать. А то бедняге, небось, скучно без хозяина.

Шпалис повел его на четвертый этаж. Егор спускался осторожно, держась за перила. Вступив на лестницу, он одновременно как бы вошел в обитель звенящей тишины, что так невыносимо давила на мозг. Он словно оглох на время.

Пыль чертила в воздухе эфемерные следы. Солнечный свет, пробивающийся сквозь плотные занавеси из паутины на окнах, казался чересчур резким. Лестница уходила куда-то вниз, где сгущались подъездные сумерки, и Егор представил, что она никогда не кончится. Да, вот так сходить в бездну – шаг за шагом, еле передвигая обмякшие, ватные ноги, не в состоянии совладать с влекущим очарованием неизвестного.

Но он видел перед собой Шпалиса, его подпрыгивающий на ходу рюкзак, колыхающуюся черную гриву, всю вымазанную не то маслом, не то слюной (Егор уже замечал за Шпалисом привычку грызть собственные волосы). И эта картина мгновенно вырвала его из отрешенности. Он зашагал быстрее, боясь отстать.

Сумерки постепенно растаяли, и вскоре оба стояли перед дверью двадцать первой квартиры. Она, как и ожидалось, оказалась незапертой. Шпалис сразу же, не стесняясь, зашел внутрь. Немного помедлив, Егор последовал за ним.

Едва они проскочили крошечную темную прихожую, как их взору открылась просторная светлая комната с двумя окнами и старым мягким креслом. Все четыре стены были увешаны изрисованными кругляшами с дырой посередине. На самих кругляшах можно было отчетливо рассмотреть объемные тонкие полоски и бороздки. Егор молча уставился на них, гадая, для чего могут служить подобные диковинные вещицы. Разве только для украшения? Ну, там на деревья вешать или вот на стены. Или, на крайний случай, под экзотический коврик для компьютерной мыши. Однако в Мегаполисе О. он никогда не встречал таких удивительных предметов.

– Патефонные пластинки, – прошелестел ему на ухо необычайно тонкий голос его проводника.

Егор перевел взгляд на Шпалиса. Тот стоял перед увешанной кругляшами стеной чуть ли не навытяжку, серьезными глазами сканируя затейливые рисунки на пластинках.

– Для чего они нужны? – с плохо скрытым раздражением поинтересовался Егор.

– Музыка, – только и ответил Шпалис. Он наклонился и достал из стоявшей рядом тумбочки не менее странный предмет, походивший на прямоугольную черную коробочку.

Егор начал кое-что соображать.

«Похоже, эти штуки из прошлого. Но опять-таки, каким боком они относятся к проигрыванию аудиофайлов? Где панель запуска? Где колонки? Хотя бы плохонькие, но звук откуда-то же должен идти. Не через эту коробку, в конце-то концов.»

Сбоку у странной штуки обнаружилось нечто вроде изогнутого стержня с острием на конце. Шпалис снял со стены один из кругляшей, откинул крышку коробки, положил туда пластинку и опустил вниз стержень с иглой.

Древний прибор натужно захрипел и выдал несколько неопределенных звуков. Шпалис поставил его на низкий журнальный столик из темного дерева, а сам устроился в кресле возле окна.

Егор не сводил глаз с патефона. Через некоторое время крышка его вдруг завертелась, стержень с иглой начал судорожно подпрыгивать на месте. Послышался сухой шелковый треск, потом шепот, а вслед за тем приглушенная, но звучная мелодия незримо заполнила комнату. Егор ушам своим не поверил. После первых аккордов далекий мужской голос запел: «Если ты собрался в

Сан-Франциско…»

Егор задрожал. Что-то щемяще знакомое послышалось ему в этой гармонии звуков, плавно льющихся из невзрачной черной коробки. Он повернулся было за разъяснением к своему проводнику, но Шпалис будто слился с креслом, и на фоне вытертой спинки блестели лишь полуприкрытые глаза. Голос в тишине продолжал петь.

– Сан-Франциско, – Шпалис слегка прищурился, впившись пальцами в подлокотники. – Забавно. Я сам из Сан-Франциско.

– Вот как? – глухо переспросил Егор.

Шпалис кивнул.

– Да. Но я там не родился.

Егор почти не слышал его. Все внимание, всю память заслоняла одна-единственная песня. Она текла свободно, как широкая река, не останавливаясь и не прерываясь. Он впервые слышал такую странную музыку. И вместе с тем в нем крепло ощущение, точно он давным-давно ее знал.

– Шпалис, скажите, какие это годы?

– Шестидесятые, – Шпалис вновь расслабленно откинулся на спинку кресла. – Двадцатый век.

– Невозможно… – еле смог прошептать Егор. – Понимаете, мне кажется, что я уже ее где-то слышал. И даже… будто бы я жил в то время…

– Я понимаю вас, Канаев. Не вам одному так кажется.

– Но ведь это нелепо! – воскликнул Егор. – Я тогда еще на свет не появился!

– Дело не во времени. Дело в вас.

Эхо шестидесятых умолкло, и зазвучала мелодия старинного вальса.

– В мире, где мы с вами живем, люди помешаны на будущем. У них ничего нет, кроме будущего. Они рождаются ради будущего. Из их голов повыбивали мысль о том, что есть еще и прошлое, и настоящее. А прошлое, в свою очередь, бывает двух видов: отдаленное и не очень. Людей отучили смотреть назад, и они ляпают ошибку за ошибкой с космической скоростью. Стоит им только оглянуться на прошлое, как все станет иначе.

Музыка нарастала, становилась все более выразительной, и вскоре Егор готов был поклясться, что ясно видит изящную фигурку девушки, завернутую в в тонкое платье из полупрозрачной кисеи, с гордо закинутой назад головой. Ее длинные русые волосы были зачесаны назад и уложены в подобие величественной короны. Она беззвучно ступала по полу; от ее невесомых движений не взметалось ни пылинки. Она протягивала к нему руки. Он, залюбовавшись мраморного цвета ладонями с точеными хрупкими пальцами (не расплющенными от бесконечного стучания по клавиатуре), хотел взять ее за руку, но иллюзия прошлого вмиг растворилась.

Егор, в безуспешных попытках успокоить сбившееся дыхание, прислонился спиной к стене – и тут же отпрянул, уловив сердитый треск пластинок.

– Что-то мне нехорошо… – еле ворочая одеревеневшим языком, пробормотал он.

– Разумеется. Вы больны, Канаев. Вы тоскуете по прошлому, которого у вас не было и никогда не будет. И вам ничем не вытравить эту болезнь, потому что заразил вас ею я.

Егор кинул злобный взгляд в сторону своего проводника, беззаботно развалившегося в кресле.

– Все-таки жаль, что я вас не прибил тогда. Вы слишком много знаете. Подумайте, жил бы я себе в этой «вольной тюрьме», как растение, на одном месте. Ну, кое-когда питался бы. А теперь… из-за вас и из-за этого дурацкого плафона…

– Патефона, – мягко поправил его Шпалис.

– Из-за вашей дурацкой коробки я чувствую, будто прожил жизнь, не зная самого главного. Что вы со мной сотворили, Шпалис? Зачем вам это?!

Шпалис порывисто приподнялся с кресла. Его лицо побледнело так, что пятна грязи на щеках стали походить на чахоточный румянец. Пальцы тоже побелели – ими он отчаянно сжимал подлокотники.

– Прекрасно, – холодно произнес он, ни к кому особо не обращаясь.

Потом он молча встал, подошел к столу, остановил иглу патефона и вынул пластинку. Повесил ее на прежнее место. И, понурив голову, поплелся к двери, где оставил свой рюкзак.

– Шпалис, куда вы? – тихонько окликнул Егор.

– Пора мне, – обычным ворчливым голосом отозвался он. – Собрание в пять, а сейчас уже пол-четвертого. Пока доберусь…

– Я с вами!

Шпалис в ответ на решительный тон Егора лишь хмыкнул:

– А у вас пропуск есть? Впрочем, это неважно. Я обеспечу вам рекомендацию почище всякой бумажки. Скоро весь город будет вас знать. Ну, вперед!

Померещилось на миг Егору, что на исцарапанной столешнице мелькнуло лицо Великого Человека, но оно сейчас же искривилось, сморщилось и потухло.

В уютно-замогильную тишь городской библиотеки то и дело вторгались резкие, малоприятные для чужого слуха короткие сигналы трансмиттера. Трансмиттеры фактически являлись единственным средством связи в Азилуме. Но, поскольку его стоимость равнялась здесь примерно пятидесяти флешкам со свежими новостями, позволить себе такое могли немногие. Сама Моника с трудом выменяла его час назад у какого-то торговца сомнительной наружности. Скрепя сердце она отдала за допотопный прибор новехонькую «Аванту», пока лучшее изобретение Мегаполиса О. Кипя от негодования (хотя внешне это на ней никак не отражалось), Моника вернулась в библиотеку и попыталась связаться с Центром.

«15.25. Азилум, городская библиотека им. С. Надсона. Подтверждаю: Книга у меня. Жду дальнейших инструкций. I-124».

«15.35. Азилум, библиотека им. С. Надсона. Я нашла Книгу. Жду дальнейших распоряжений. Прошу вас, ответьте. I-124».

«15.49. Азилум, библиотека им. С. Надсона. Вторично подтверждаю: Книга найдена, она в относительно хорошем состоянии. Некоторые знаки прописаны нечетко. Книга старого образца, в бумажном переплете. Умоляю, ответьте. Что мне делать дальше. I-124».

«15.58. Буферная зона, примерно 100 километров от Мегаполиса О., Азилум, городская библиотека им. С. Надсона. Срочно: Книга обнаружена среди залежей письменных документов двухсотлетней давности. Видимых повреждений нет. В данный момент Книга у меня. Требую мгновенного ответа. I-124».

«16.10. Буферная зона… Азилум… городская библиотека… 100 или 105 километров, или 110… Ответьте, пожалуйста!.. Для совершения мною дальнейших действий необходимы подробные и четкие инструкции. Умоляю вас, свяжитесь со мной. I-124».

«16.20. Азилум… С. Надсона… буферная зона… Книга… Инструкции… Дайте мне знать… Умоляю!!! Хоран М.».

«16.30. Книга. Срочно».