Читать книгу Вразумление Господне. Историческая и современная проза - Лариса Розена - Страница 9

Помогите, не душите, дайте хоть вздохнуть! Где там, наступают всей шеренгой. Где им жалости учиться. Разве, люди, мы не проходили школу зверства вместо азбуки с пеленок? Помогите, не душите, дайте хоть вздохнуть! Где там, разве, люди, мы не от волчицы пили молоко? Разве кровь ее не поделили в чаше круговой, как издохнула волчица? Клятву дали этим люди перед будущем веков, что не осрамят свирепых чащ законы! Люди, люди, где же люди? Или выродились все вы, приняв вид лисиц, медведей, волков и рысей?

Некоторое время друзья молчали. Себастьян забеспокоился, бросил быстрый взгляд на друга. Тот, казалось, оцепенел. Глаза были прикрыты, лицо побледнело. Поэт не выдержал и нарушил молчание:

– Ну, как ты находишь эту безделицу?

Воин быстро пришел в себя и с жаром воскликнул:

– Хороша безделица, нечего сказать!

– Тс-тс-тс… – прижал палец к губам взволнованный приятель.

Из жилой части дома показалась миловидная высокая женщина в легком длинном хитоне. Она, не спеша, направлялась к юношам.

– Знакомься, – моя мама, а это – мой друг Катулл, о котором я тебе рассказываю почти каждый день.

Женщина улыбнулась, приветствуя юношу, и он – тоже.

– Ну, мне пора! – заспешил Катулл. Он был благодарен за тепло и внимание, оказанные ему. Они так необходимы сейчас. – Я хочу постараться попасть в число воинов, сопровождающих нашего патриарха.

– Случай исключительный, задерживать не смею. Что ж, желаю удачи. Давай иногда о себе знать. Да хранит тебя Бог!

– Обязательно буду писать. Оставайся с Богом!

И друзья крепко обнялись, скрывая слезы…

Находиться дома было невыносимо. Поцеловав мать, Себастьян с тяжелым сердцем покинул жилище и направился к Босфору по улицам, окаймленным колоннадами, украшенными древнегреческими скульптурами. Добрел до Круглого Форума. Взгляд привлекла исполинская порфировая колонна Константина, увенчанная статуей. Далее его путь лежал к Золотым воротам. Поэт с грустью смотрел на любимую столицу. В архитектуре города все гармонично и совершенно. «Но почему в душах некоторых людей нет никакой любви и гармонии? Господи, ну почему, почему, – сами собой шептали губы, – почему василевсы раскаленным железом ослепляют пленных, хвастаясь, что не грешат против заповеди «не убий!?» Он остановился, задохнувшись от боли. «И почему люди извечно распинают святость?» Стало грустно.

Где-то рядом раздалась рыбачья песнь. Она лилась к небу. Синее бездонное небо подхватило начало конца. Песня ширилась, ширилась, ширилась, охватила берега, реки, долины. Все могучее становились ее раскаты. Все нескончаемее красота и мощь. Симфония воды и неба. Звуки сливались в один аккорд.

А песня все звенела и рвалась к небу…

Себастьян возвращался домой. Собиралась гроза.

************

Путь изгнанника утомителен и труден. Далеко-далеко в Малую Армению, крошечный городишко Кукуз. Зной. Палит и сжигает солнце. А внутри – лихорадка. Кажется, тысячи раскаленных игл вонзаются в тело. Голову сдавливает, словно обручем. Сердце рвется на тысячи маленьких сердец. Боль нестерпима. Мысли, как в прибой, набегают одна на другую. От них никуда не деться…

Он никогда не жил для себя. Сначала, еще, будучи священником, сроднился с паствой в Антиохии. Внезапно перевели в Константинополь, избрали патриархом. А оттуда теперь вышвыривают, как щепку из обветшалого дома. Он привык к своим прихожанам. Народ и он – одно. Но вновь разлучают. Из столицы его изгоняют второй раз из-за проповеди, произнесенной им против устройства скачек в день Усекновения главы Иоанна Крестителя. Но повторись все сначала, и он поступил бы также…

Наконец-то отдых. Останавливаются повозки, конвой. Все прячутся в небольшую миртовую рощицу. Распрягают уставших лошадей, разводят костер, подогревают пищу. «Пить, пить. Ох, как хочется пить! Даже самая теплая вода кажется райским наслаждением».

Выйдя из повозки, сел на чахлую травку, облокотившись спиной о дерево, и закрыл глаза.

Воины отправились на поиски свежей воды. Вскоре была найдена живительная влага. И вновь в путь. Повозка сотрясалась от рытвин, камней, неровностей. А вокруг – потрескавшаяся земля и неотвязные мысли о прошлом.

Вдруг страдалец улыбнулся. Он вспомнил, как некогда простая женщина в храме на проповеди назвала его «Златые уста» и попросила говорить попроще. И почему-то на ум пришла юность. Как он в пятнадцать лет для обучения красноречию и греко-римской литературе поступил к Ливанию, у которого некогда учился сам Василий Великий. О, как любил его учитель!.. Потом занятия философией у Анрафия отточили наблюдательность, ясность ума и правильное понимание вещей. Но только когда стал адвокатом, увидел злость и неправду мира. И, если бы ни друг Василий, кто знает, что бы вышло из него? Это под его влиянием он бросил адвокатуру, светскую жизнь и решил посвятить себя Богу. Крестившись у епископа Мелетия, стал чтецом… И весь погрузился в изучение Священного Писания. А после смерти матушки пребывание в пустыне, монашество, возвращение в мир, посвящение в сан дьякона. Здесь он столкнулся с человеческими горем и нуждой, от которых рыдало сердце. И он распахнул себя навстречу людям…

************

Катулл разместился под сенью оливковых деревьев и с полчаса писал письмо Себастьяну. Он пошлет его со своим преданным родственником Флавием в далекий Константинополь. Писать было интересно, будто он разговаривал с другом. Строки сами собой ложились на пергаментный свиток: «…Наш святой отец очень страдает. Годы дают себя знать. Но он ведет себя мужественно, не жалуется и благодарит за все Бога. Помнишь, как он учил нас: «Случилось хорошее, благословляй Бога и хорошее останется. Случилось плохое, благословляй Бога и плохое прекратится».

Внезапно рядом прожужжал овод. Воин отвлекся, накрыл его ладонью, не поймал, улыбнулся и прошептал: «Ну что ж, живи!» И стал вновь продолжать начатое: «Я, кажется, тебе рассказывал, как мы познакомились. Отца грозили убить заимодавцы. Он брал деньги для поставки хлеба в армию, но его обокрали. Об этом узнал Божественный Иоанн. Он продал часть своего имущества и выручил несчастного. При этом не взял ни долговой расписки, ни долга. Это было еще в Антиохии. Он спас отца. И разве его одного? Сердце бы свое вынул из груди, чтобы облегчить его страдания…

А ведь виновница всего – Евдоксия, императрица. Она придерживается мнения старого эпикурейского поэта: «Жизнь человеческая – это пир. Я его оставлю, когда буду сыт». И так живет не одна она, а многие сановники и духовенство. И скоро ты с этим столкнешься сам. Поэтому наш аскет, болеющий за обездоленных, для них точно укор несуществующей совести, бельмо в глазу, мешающее видеть наслаждения и избытки. Ведь святитель, как человек праведной жизни, обличает их без боязни. Он сам говорит, что боится только Бога. Но не волнуйся. У Иоанна много врагов, но и много друзей, которые любят его больше жизни. По возможности буду писать тебе чаще».

Глаза у сурового воина затуманились. Разве все перескажешь в письме? На одном из привалов изгнанник кротко попросил воды.

– Ты желаешь попить? Я так понял тебя? – недружелюбно спросил один, из конвоиров. – Но ты выпил уже целую бочку. Куда тебе столько? На всю жизнь хочешь запастись? Так, да? Посмотри на себя – ты раздулся. У тебя внутри лягушки скоро квакать будут. Поверь мне, любя тебя, не даю воды, – лукаво улыбался он, злобно блестя птичьими глазками.

– Терпи до дождя. Тогда и напьешься, а то нам ничего не оставишь, – прокудахтал другой отщепенец, – ха-ха-ха! Пить ему захотелось! – смеясь, он достал флягу с водой и стал расплескивать ее перед праведником, делая вид, что умывается.

Изменившись в лице и держа в руках флягу, Катулл приблизился к святителю и предложил, прерывающимся от волнения голосом:

– Владыко, пейте!

– Спасибо за заботу, сын мой, – Иоанн просветлел, – но что ты так бледен? – участливо спросил он юношу.

– О, трудно видеть все это. Я часто спрашиваю себя: «Не сон ли мне снится?» – он запнулся. Потом вновь продолжил изливать свое сердце. – Тяжело и больно смотреть на то, как издеваются над Вами… – и дальше добавил уже шепотом, – я горю желанием по-настоящему проучить всех, кто истязает Вас…

Действительно, вид у иерарха изменился: стал изнуренным, похудевшим, уставшим. Выгоревшая одежда обвисла, лицо, обтянутое кожей, почернело. Глаза ввалились в глазницы. Но, как всегда, они были добрыми, ласковыми, в них светились чистота и спокойствие.

Дружелюбно положив руку на плечо молодого человека, святой воскликнул:

– Благородный мальчик мой! Сын Божий и Апостолы принесли людям истину среди мучений. Так что такое наши жалкие страдания?

– Не знаю, владыко. Но для меня это тяжелое испытание, – произнес он потупившись.

Чутко уловив неподдельную грусть в его голосе, Златоуст добавил:

– Дорогой. Все скорби, которые я терплю – это мое сокровище. Видишь, какой я богатый? – и, мягко улыбнувшись, он широко развел руками.

«Господь наделил невероятной стойкостью и силой такое тщедушное тело!» – мысленно восхитился молодой воин.

Три года спустя. Вечер. Почти ничего не видно в сумерках. Катулл старательно водит пером по пергаменту: «Дорогой друг! Пользуясь редким моментом, спешу сообщить тебе наши новости, пока нет соглядатая. Мы неплохо устроились. Больной пастырь прилагает большие труды по распространению Православия на Востоке и очищению его от еретиков. Ты же знаешь его апостольскую ревность и горение духа!

Уже умерли его главные враги, в том числе императрица, но и оставшиеся успокоиться не могут. Они боятся, что император, в глубине души уважавший святителя, передумает, вернет назад. Каждый из них нашептывает слабовольному Аркадию о негодности и зловредности Иоанна Златоуста. И вновь умоляют перевести в еще более далекую провинцию, опасаясь мнимой расплаты со стороны опального патриарха при возвращении в столицу. Император не понимает, что Бог покарал его супругу за гонения праведника. И позволяет холить и выращивать, словно пышный цветок – злость к святителю, которую старательно сеют неверные люди…

Эти сведения мне передали друзья, предупредив, что я не смогу сопровождать святого в изгнание далее. Что же с ним будет? Представляешь мое отчаяние?..» Ночь, внезапно нависшая над землей, поглотила написанные строки…

Травля продолжалась. Изгнанник вновь в пути. Три месяца по солнцепеку. На голове уже нет волос, и она ничем не защищена от солнечных ядовитых лучей. Иногда приходилось ехать под проливным дождем. Тогда с его одежд стекали целые потоки… Почти не разрешалось останавливаться и для отдыха. А ведь ему уже шестьдесят… Был получен тайный приказ относиться к нему без пощады и сожаления. Но ни слова гнева или ропота не вырвалось из уст святого страдальца. Одна молитва. Он отошел в вечность в дороге со словами: «Слава Богу за все!».22

Через девять месяцев скончался и жестокий император…

************

Минуло тридцать лет. На Константинопольский трон взошел сын Аркадия – император Феодосий II. Патриархом стал Прокл – любимый ученик Златоуста.

В столице конец лета. Тишь, благодать. Слабо покачивают листьями ветки платана, будто благодарят Создателя за счастье жизни. Тихо-тихо шелестит звуками улица. Утренний зной. Рябь листьев на деревьях напоминает море в безветрии, где иногда колышутся шаловливые маленькие волны. «Раскинуться бы на берегу и лежать, ни о чем не думая… Вот радость-то, вот наслаждение…» Воздух, точно парной. Ходят почти неживые, сваренные жарой люди, лениво шумят разбуженные ослы, мулы. Жизнь то приостановится, то вздрогнет и снова в путь, вновь за свою работу. «Надо спешить в храм. Сегодня день памяти любимого патриарха Константинопольского Иоанна Златоуста, " – думает Себастьян.

В день памяти Златоуста патриарх Прокл служил в собрании множества народа. Запах душистых восковых свечей плыл по храму. Ближе к алтарю располагались канделябры в виде деревьев, огни которых казались цветами. Мерцали серебряные и золотые паникадила и лампады в виде кораблей. Их отсветы, отражаясь в цветных переливах мозаичных стен и полов, сияли, одухотворяя все окружающее. Хор сладкозвучно пел псалмы и молитвы.

В конце литургии патриарх говорил о святителе, что он является столпом и утверждением Церкви, светильником и учителем всей вселенной.

– Им написано очень много трудов, а какие проповеди он произносил с амвона! – восхищался владыко.

Прихожане поддержали:

– Да, спасительно говорил, так за душу и брало!

Прокл продолжал:

– Огненное слово его, дышавшее любовью, обличало христианский мир, погруженный в беззакония, вызывало возрождение…

Слушавшие замерли. В храме стояла тишина.

Расчувствовавшийся патриарх добавил:

– Он лежит в Понте, а похваляется во всем мире!

Народ не выдержал, поднялся шум. Люди плакали и взволнованно восклицали:

– Тре-бу-ем, тре-бу-ем возвращения Иоанна Златоуста. Его у нас украли! Верните нам нашего Святителя!

Долго крики толпы разносились по столице. Прокл заспешил во дворец. Он объяснил императору волю народа, тот согласился перевезти прах Златоуста в столицу.

Высшая знать была отправлена Феодосием для возвращения останков святителя. Когда вскрыли могилу, гроб не могли не только поднять – сдвинуть с места. Ничто не помогало. Бились целый день. Наконец отрядили гонцов во дворец.

– Что же это такое? – с испугом спросил император у патриарха, которого позвали для объяснений, – может, он не хочет возвращаться из-за наших злодеяний?

– Может быть, – тихо прошептал взволнованный владыко.

– Так что же делать? Как объяснить такое народу? – недоумевал Феодосий.

– Следует, думается мне, написать святителю Иоанну письмо, как живому и попросить прощение от имени Ваших родителей за то горе, что те принесли ему…

– Видимо, придется, – в задумчивости протянул василевс.

Угодливые придворные, облаченные в золотую парчу, заметив взволнованный вид Феодосия, подобострастно склонились в поклоне. Благодаря сестре, почитавшей святого Златоуста, Феодосий был воспитан в любви к нему и сейчас очень страдал, не принимая никого в тронном пурпурном зале. Осунувшийся, он возлежал на кушетке с золотыми виньетками, облокотясь на шелковые подушки, расшитые жемчугом. Мозаичные стены палаты, точно осыпанные дорогими камнями, еще более подчеркивали бледность его лица. Мысли, будто вытекли из него. И чтобы заполнить затянувшуюся паузу, он стал механически рассматривать окружающие предметы. Вот неподалеку – изящная столешница из яшмы с золотыми ножками в виде лап непонятного зверя. Ее гладкая поверхность искрилась солнечными бликами. Живые узоры, мгновенно сменяя друг друга, трепетали подвижной рябью. Казалось, ожили какие-то старинные воспоминания и будто силятся о чем-то поведать… Император перевел взгляд на александрийскую ониксовую вазу. Она была несколько громоздка и вмещала множество цветов с еле уловимым сладковатым ароматом. Сейчас его все беспричинно раздражало. Он слегка поморщился. Наконец, его внимание привлек столик из индийского сандала. На нем помещались письменные принадлежности: чернильница, перья из тростника и тонкие листы пергамента. Они сами просились в руки. Василевс едва заметно кивнул головой. Слуги ловко и бесшумно перенесли все на столешницу, находящуюся поблизости, вазу с цветами убрали.

Напряженную тишину всколыхнул шепот присутствующих:

– А ведь святитель Иоанн отмечен Богом…

– Он молился целые ночи напролет.

– Откровением Божиим составил чин литургии, которую служат сейчас в храмах.

– Да, всю жизнь он думал о душе, а не о теле. Пил и вкушал крохи, спал мало и стоя…

– Все это верно, но я о другом. Рассказывали, что при посвящении его в сан священника, Антиохийский епископ Флавиан возложил на его голову руки. И над Иоанном появился голубь, как символ Духа святого…

Взяв в руки перо, император задумался, грустно опустил голову, замер. В глазах заискрились неожиданные слезы…

Письмо составляли долго, дополняя и помогая кто как мог. Суть его сводилась к следующему: сам Феодосий умолял Иоанна Златоуста забыть горе, причиненное ему ранее и вернуться к своей пастве. Под конец прочитали написанное. Духовенство, воины, среди которых присутствовал почтенный Катулл, сановники, окружавшие императора, застыли в смятении и испуге. Перед их глазами живой картиной прошел весь тот ужас, который пришлось пережить Божественному Иоанну. Присутствовавшие почувствовали, что он стал искупителем за грехи беззаконников…

Пергамент, скрепленный золотой печатью, быстро доставили к месту упокоения праведника. Приложили к груди и начали молиться, совершив всенощное бдение. И, наконец, гробницу подняли. Поблизости находился хромой нищий. Он приблизился к мощам, оторвал кусочек облачения, оттер им ногу и исцелился.

Гроб несли на своих плечах священники в сопровождении народа. К процессии ручейками стекались пустынники, духовенство, миряне. Все пели псалмы, молитвы, держали горящие факелы. Зрелище было необычным. Будто солнце, некогда сорванное злой рукой с небосвода, люди старались вернуть обратно.

В Халкидоне23, в нетерпении от ожидания, вскипала на волнах разукрашенная императорская трирема. На ней повезли честные останки святого к столице. Все море было усеяно большим количеством разукрашенных, точно к празднику, судов, лодок, лодчонок. И создавалось впечатление, что мощи передвигались не по воде, а по суше. Ударяясь друг о друга из-за сильного ветра, лодки вздрагивали, пританцовывали на волнах и как бы раскланивались.

На берегу подъезжающих ждали император с сестрой, свита, духовенство, народ. Мощи под пение псалмов были сняты с судна и бережно уложены в праздничную колесницу Феодосия, которая мягко покатила к церкви святых апостолов. Название свое та получила из-за четырех крестообразно расположенных нефов. Пересекаясь, они образовывали четырехугольник, где возвышались двенадцать колонн, поддерживающих золоченый купол. Колонны эти символизировали двенадцать апостолов. Здесь особенно любили молиться верующие.

При перенесении мощей в церковь народ ликовал, плакал от радости. Царь, преклонив колени, скорбно целовал руку святителя. И просил прощение за преждевременную кончину, полученную из-за подлости его родителей. Казалось, Феодосий был безутешен. Сорвав с себя знаки царского достоинства, он, как простой смертный, провинившийся перед угодником Божиим, все молил и молил простить его отца и мать. Несколько успокоившись, накрыл святого своей порфирной мантией…

Когда василевс отошел, мощи, издававшие благоухание, водрузили на патриарший престол. Народ, забывая себя, в блаженном восторге стал громко взывать к усопшему:

– Святейший Отец, прими свой престол, как много лет назад!

– Святейший Отец, не оставь, осиротели! – умоляли миряне.

Уста святого Иоанна Златоуста открылись для благо пожелания. И в напряженной тишине храма любовно прозвучал голос святителя:

– Мир Вам!

И вновь произошли чудесные исцеления со многими болящими. Все плакали от радости.

В толпе находились и двое приятелей: отважный военачальник Катулл и его друг, уже известный поэт Себастьян. Благородные лица, убеленные сединами, смягчились. Суровый воин, разукрашенный шрамами, печально улыбнулся и произнес:

– Ну, теперь Константинополь благословенный город…

– Ты прав, мой друг, как всегда, – поддержал его Себастьян.

– Что-то я замечаю, ты перестал говорить изречениями из Гомера и Овидия?!

– Потому, что хочу с Божьей помощью говорить словами Божьих угодников: «Дивен Бог во святых Своих!»