Читать книгу Плененная Иудея. Мгновения чужого времени (сборник) - Лариса Склярук - Страница 4

Утром во главе небольшого каравана, состоящего из нескольких повозок с товарами, в сопровождении слуг и охраны Боаз и Ионатан, проехав сквозь ворота в восточной стороне города, покинули Кесарию.

Цветущая Галилея раскинулась перед ними. Террасы с виноградниками сменялись фруктовыми садами, оливковые рощи – полями злаков. По заросшим травой склонам, словно живые, взбирались к вершинам холмов платаны. Их широкие кроны отбрасывали густую тень.

Испуганные приближением людей, дикие козы прекращали обгрызать острые листья невысоких палестинских дубов и быстро исчезали в зарослях. В небольших долинах пышно цвели желтые крокусы, неприхотливый ракитник изгибал сероватые стебли, карабкаясь по каменистым склонам оврагов, алоэ, выставляя в стороны свои сизые мясистые листья, устремляло в небо красные кисти цветов.

Иногда через дорогу стремительно, не давая себя рассмотреть, пробегала лиса. Серые ястребы, охотясь, искусно маневрировали между деревьями. Воздух, напоенный запахом травы и полевых цветов, ласкал и будоражил, вызывал философские размышления о родной земле, щемяще острое чувство любви к ней, благословенной, где все могли быть сыты и счастливы.

К заходу солнца добрались до небольшого, в десяток строений, селения. Крепкие стены домов были составлены из обтесанных камней и хорошо оштукатурены. Одно образную ровность серых стен изредка нарушали маленькие квадратные окна. Плоские деревянные крыши домов были покрыты толстым слоем глины, перемешанной с соломой. Кое-где на крышах еще доцветали мелкие красные анемоны.

Здесь жил давний знакомый Боаза, неспешный величавый Амрам, и его жена, приветливая Хадас. Боаз всегда с удовольствием бывал здесь. Его привлекала эта первозданная, почти библейская простота людей, живущих плодами рук своих.

Пока Хадас накрывала на стол, неслышно двигаясь по чисто выметенному земляному полу, мужчины не спеша беседовали, сидя на скамье перед домом и наслаждаясь подступающими сумерками.

Они с удовольствием поговорили о ценах на зерно и скот. Приблизив друг к другу лица – мало ли что, – горячо пошептались о вызывающем возмущение иудеев подушном налоге в пользу храма Юпитера Капитолийского, – налоге, платить который принуждены были даже женщины и дети и который, однако, никто из подвластных Риму народов не платил. Раздраженно поговорили о последней переписи населения. Перепись – основа налога. Налог же дело нечестивое. Только Бог единственный господин, которого должен признавать иудей, и только ему положена уплата десятины.

Следствие же переписи – откупщики налогов, ненавистные и презираемые мытари, сидящие на всех дорогах страны.

– За верблюжью поклажу масла в алебастровых кувшинах всегда платили двадцать пять денариев, а в козьих мехах – тринадцать. То обычай. Так нет, требуют что в голову взбредет. Всю дорогу в спорах с мытарями провели, – пожаловался Боаз.

– А поземельный налог? – перебил его Амрам. – А налог с «дыма», то есть с дома своего?

– А пошлина с товаров? – твердил свое Боаз, качая головой.

– А кормление проходящих войск и путешествующих сановников? – неожиданно повысив голос, спросил Амрам, словно стремясь показать, что его налоги более тяжелы.

– А «добровольный» взнос на венок императору? – возмущенно воскликнул Боаз и, тут же испугавшись своих слов, беспокойно оглянулся, вытер мгновенно вспотевший лоб и замолчал.

– А налог на плоды? А налог на ремесло? А ремонт дорог? А ангарии? Только и поспевай выставлять лошадей и носильщиков, – продолжил перечислять пошлины и налоги Амрам, но затем, словно устав от этого перечня тяжкого бремени, также замолк.

Так они и сидели некоторое время, двое умных работящих мужчин, и, грустно задумавшись, молчали.

Однако вскоре они возобновили беседу. Правда, теперь она перетекла на иную, но не менее волнующую тему – тему, буквально носившуюся в воздухе.

Когда следует ожидать восстановления династии царя Давида? Причем Амрам с его простым крестьянским умом, в котором не было ни сомнений, ни противоречий и который с рождения чувствовал природную связь с Богом, считал, что пришествие Машиаха произойдет естественным путем:

– Если народ раскается в грехах своих, то Всевышний пошлет Избавление и восстановит Он царскую династию Давида.

Боаз же, получивший обширное образование и знакомый с мыслью, что все в мире происходит по законам природы, воспринимал приход Машиаха, напротив, как что-то необычное, сверхъестественное, чудесное.

Но ни тот ни другой никаких сомнений в самом приходе не имели, а, напротив, ожидали этого в самом ближайшем будущем и пытались вычислить срок прихода, погружаясь в область фантазий и видений. Это была своеобразная вера в обновление. И в обновлении этом жили и сознание своего превосходства, и жажда мщения за национальное унижение.

– Впрочем, дела мои идут неплохо, – вновь перешел Боаз к коммерческим делам. – Везу новый товар в свои два магазина. Да и проверить управляющего не мешает. Не вызывает он у меня доверия.

И в который раз Боаз начал жаловаться, как трудно найти достойного честного человека, вновь предлагая Амраму переехать в Иерусалим и занять место управляющего при его, Боаза, магазинах, соблазняя хорошим жалованьем и жизнью в большом городе.

И в который раз Амрам вежливо отклонил предложение Боаза, ссылаясь на то, что он сельский житель. Он-де не хочет никого обижать, а тем более желанного гостя своего дома, но, право, его дело растить хлеб, разводить овец, а в торговом деле он Боазу не помощник:

– К чему мне излишества и то, без чего мне прожить возможно.

Неспешно качая головой, Боаз соглашался со словами Амрама. Ему даже начинало казаться, пусть временно, пусть ненадолго, что Амрам прав. Что нет ничего на свете лучше, чем сидеть вот так вечером, каждому «под своей виноградной лозой, каждому под своей оливой», и спокойно созерцать засыпающую природу.

Ионатан сидел тут же, недалеко от беседующих, на нагретой за день ограде из валунов. Он и слышал, о чем говорили мужчины, и не слышал. Голоса то проникали в его сознание, то приглушались, отодвинутые его, Ионатана, неспешными мыслями. Обхватив руками колено одной ноги и чуть покачивая другой, свободно свисающей, юноша, откинувшись назад, созерцал этот древний и вечно юный мир, этот краткий переход от света к тьме, эту быстро меняющуюся игру красок, которой гениальный художник Природа ежевечерне забавлялась.

Солнце медленно скрывалось за холмом. Силуэты развесистых смоковниц четко вырисовывались на теряющем цвет бледном небе. Слышалось томное мычание коров, фырканье мулов, жалобное блеяние овец. Вечерний ветер принес из загона запах пыльной шерсти, овечьего молока и прихотливо смешал его с сильным ароматом цветов жимолости. Привлеченные ароматом ночные бабочки закружились над розовыми цветами. Первые, еще неяркие, звезды замерцали на небосводе, и как продолжение очарования природы, как прекрасная часть ее из-за деревьев появился девичий силуэт.

Появление девочки, возникшей словно из переплетения этих тонких ветвей, подействовало на сидящих как неожиданное воплощение грез. Девочка была высокой и стройной. Походка ее была легкой и горделивой. В ней не было ребяческого смущения, она была абсолютно естественна и именно поэтому необъяснимо обаятельна. Некоторая угловатость юного тела придавала несказанную прелесть ее грациозным движениям, ее тонким рукам, поддерживающим на плече кувшин, полный воды. Большие, ярко блестевшие глаза на гладком смуглом лице смотрели внимательно и приветливо. Густые черные волосы крупными кольцами ложились на плечи и спину. В ней была непосредственность и живость, прелесть юности и вечная тайна красоты.

– Это ж моя дочь Бина, – сказал Амрам в ответ на во просительно-восхищенный взгляд гостя. – Ты не узнал ее?

– Да-да, у тебя же есть дочь. Видно, давно я ее не видел. Сколько ей лет?

– Десять. – И Амрам погладил рукой свою большую темную бороду.

Девочка, не приближаясь, издали вежливо поклонилась и прошла в дом помогать матери. Ни мужчины, ни сама девочка не заметили того, что произошло с Ионатаном. Его же видение девочки поразило так, как поразила когда-то праотца Иакова Рахиль, встреченная им у колодца.

Ионатан сидел, глядя на освещенную дверь дома, за которой исчезла Бина, и сердце его гулко билось в груди. Как же он войдет сейчас в дом, как будет ужинать? И он представлял себе, как Бина смотрит на его припухшее лицо со следами синяков и ударов, на все эти желтовато – синие и да же у же чернеющие пятна, на эти ссадины, покрытые засыхающими корочками. Нет, он не войдет в дом. Он останется сидеть здесь.

– Что с моим мальчиком? Почему он безмолвствует, словно потерял дар речи?

– Я не голоден, – ответил Ионатан на зов отца и отвел глаза от пристального его взора.

Но отцовское сердце, любящее и умудренное опытом, сразу подсказало ему причину такой необычной сытости.

– Пойдем, – повторил он настойчиво, подходя. – Ты получил эти ссадины в честном бою. Тебе нечего стыдиться.

Но юноша продолжал молчать. Не дождавшись ответа, Боаз повернулся и пошел в дом.

Ионатан остался один. Ему стало тоскливо, одиноко и грустно. Слабый свет светильника проникал сквозь неплотно закрытую дверь.

Но вот старая дверь вновь скрипнула. Ионатан поднял опущенную голову. На пороге стояла Бина. Она приблизилась к молчавшему юноше, села рядом на каменную ограду. Ионатан замер. Бина слегка коснулась пальцем щеки Ионата, спросила участливо:

– Болит?

Ионатан отрицательно покачал головой, не сводя глаз с лица девочки. Вдруг она легко вскочила на забор, протянула руку к пышным веткам смоковницы, чей серый, словно из камня, ствол находился рядом, сорвала плод и протянула Ионатану. Юноша задумчиво посмотрел на плод, отливающий фиолетовым цветом, и неожиданно сказал:

– Я женюсь на тебе.

– Я согласна, – сказала Бина, – только давай сначала немного вырастем.

И, спрыгнув с ограды легким прыжком газели, она пошла к дому. Мелодично звякнули ножные браслеты. На полпути девочка повернулась и чуть удивленно приподняла ровные дуги бровей, ожидая, когда же Ионатан пойдет следом.

За ужином Ионатан, забыв о том, что он не голоден, показал здоровый молодой аппетит. Он ел свежевыпеченный хлеб и овощи, куски отварного мяса и пряные травы, запивал холодной водой из колодца и не замечал обращенных на него взглядов.

Отец рассматривал сына с новым чувством радости и легкого сожаления о своей юности, уже прошедшей. Амрам задумчиво поглаживал густую черную бороду, в по-женски проницательных глазах Хадас светилось удовольствие.

Но Ионатан не замечал всего этого, потому что все время старался смотреть в лицо Бины, чтобы вновь удостовериться в согласии, которое произнесли ее губы, в тайне, их соединившей. Как только он ловил взгляд черных глаз девочки, Ионатан успокаивался и с новым рвением набрасывался на еду.

Поездка в Иерусалим прошла на этот раз для Ионатана словно в тумане. Он торопился домой, надеясь на обратном пути вновь посетить дом Амрама, вновь увидеть Бину. Но, к его большому сожалению, оказалось, что путь их на этот раз прошел иначе, и Ионатан, разочарованный и молчаливый, ехал на муле рядом с первой повозкой и, односложно отвечая на вопросы отца, изо всех сил старался не выдать охватившего его разочарования. Но Боаз и не собирался расспрашивать сына. Он совершенно ничего не имел против данного союза и решил по возвращении домой написать другу письмо с предложением обручить молодых.

Стоял вечер. Истомленные долгой дорогой путники уже созерцали дома Кесарии, казавшиеся темными силуэтами от ослепляющего блеска спускающегося в море солнца. Исчезая в морской пучине, светило выбрасывало свои последние пучки света, и они, пробиваясь сквозь пространство прямых улиц, мешали путникам смотреть вперед. Ослепленный солнцем взгляд, поворачиваясь вправо, приятно отдыхал на фиолетовых гроздьях тянущихся вдоль дороги виноградников.

Одинокого странника, ехавшего им навстречу по вечерней дороге, первым приметил слуга Зевулон. Много лет назад был он продан за долги и по истечении положенных законом шести лет отказался уйти, сказав словами Торы:

– Не пойду я от тебя, потому что люблю тебя и дом твой.

Так и остался Зевулон то что называется рабом вечным, а на самом деле преданным и необходимым домочадцем.

Приложив руку козырьком ко лбу, всмотрелся Зевулон старыми дальнозоркими глазами в путника и сказал, обращаясь к Боазу:

– А ведь это Нахум, управитель дома твоего.

После этих слов Боаз приказал остановить все повозки и дожидаться приближения Нахума, в волнении задавая себе бесчисленные вопросы, один другого тревожней, но все они сводились к одному главному: что случилось дома?

Через несколько минут Нахум остановил своего осла рядом с Боазом, спустился на землю, оправил серое дорожное платье и сказал:

– Мир вам. Видно, пожалел Господь меня. Не заставил ехать далеко в поисках хозяина.

– Говори скорее. Зачем ты здесь, посреди дороги, когда солнце уже садится и все путники спешат на ночлег, опасаясь ночных разбойников?

– Не все в порядке в доме твоем, хозяин. Вот и позвала меня Мирел, жена твоя, и приказала оставить все дела по дому и ехать к тебе.

– Да скажешь ты наконец, в чем дело? – вскричал, не выдержав, Ионатан.

Нахум осуждающе взглянул на юношу, не одобряя его несдержанность, но так как на лице Боаза тоже читалось нетерпение, то он провел рукой по бороде и сказал:

– Сын твой, Гедеон, опасно ранен.

Боаз побледнел. Ахнули слуги. Нахум не спеша оглядел всех. Это был человек небольшого роста с быстрыми глазами, выражение которых было и хитрым, и наивным одновременно. Вполне довольный эффектом, который произвели его слова на слушателей, мужчина обстоятельно продолжил рассказ:

– Кесария кипит, как котел с плотно закрытой крышкой. Молодые мужчины совсем забросили дела свои. Подпоясавшись ремнями и взяв в руки крепкие палки, бродят они по городу в поисках друг друга. Язычники ищут иудеев. Иудеи – язычников. А кто ищет, тот находит. Вот бои то и дело вспыхивают на площадях и улицах города.

– А римляне? Римляне почему не вмешиваются? – вновь вскричал Ионатан.

– Римляне уже просто сбились с ног, безжалостно избивая цепями и тех и других. Но, сбежав с одной площади, можно тут же встретиться на другой. Улиц и площадей в городе немало. Многим язычникам наломали бока, но и иудеи пострадали. Несколько человек убиты, а сыну твоему, Гедеону, в рукопашном бою сломали ребра, ногу и так ударили камнем по голове, что лежит он сейчас безмолвно, как трава на лугу, и глаз не открывает.

Охваченный глубокой печалью, Боаз прислонился спиной к повозке и на время словно перестал слышать. Только звон звучал в ушах его. Наконец слух вернулся.

– Что? Что? Что? – спросил он рассеянно.

Нахум повторил свой рассказ о том, что прокуратор Феликс, разъяренный неповиновением населения, приказал выбрать по три человека от каждой общины, самых знатных и самых умных, чтобы отправились они к императору Нерону и пред лицом императора «оспаривали друг у друга свои права»[8]. Он, Боаз бен Барак, выбран одним из просителей.

Поздно вечером того же дня Боаз сидел под колоннадой своего дома. Ветер доносил чистый запах моря, соли и водорослей. Слышались глухие удары волн, перекатывающихся через глыбы камней. Яркие звезды смело заглядывали в колодец двора, отражались в темной воде бассейна. Купец беспокойно постукивал костяшками пальцев по подлокотнику кресла, бесконечно переживая произошедшее со старшим сыном.

Но, слава Всевышнему, Гедеон наконец-то пришел в себя, и жизнь его теперь вне опасности. Он еще побудет в постели под заботливым присмотром Мирел. Его участию в кровавых уличных драках пришел конец. А когда он выздоровеет, Боаз его женит и отправит в Иерусалим. Пусть управляет магазинами, остепенится, успокоится.

Боаза сейчас больше волновал Ионатан. Несметное количество раз укорил себя Боаз в том, что не оставил любимого младшего сына в Иерусалиме, а теперь вот вынужден оставить здесь, в этом солнечно-праздничном, но таком неспокойном и опасном городе. Такого юного, неосмотрительного, обуреваемого праведным гневом мщения. Бог знает, что он может натворить.

Порой у Боаза мелькала непрошеная мысль о возможности избежать конфликта путем уступок и облегчить себе жизнь, приняв чужую культуру. Но тут же в душе поднимался протест. Ведь у греков нет ничего, говорил он себе, что хотя бы отдаленно напоминало Десять заповедей, ничего, способного ограничивать дурные инстинкты и приближать к высокой духовности.

Божества Олимпа, казалось, подражали людям, проявляя далеко не лучшие человеческие качества – зависть и мстительность, жестокость и вероломство. Они были презренны в своих низменных варварских желаниях. Они были порочны, а порой просто смешны в своей извечной погоне за удовольствиями. О нет, олимпийцы не могли служить примером нравственности и морали. Принять их – это значит повернуться спиной к истинному Богу, побрести назад, в дебри примитивных инстинктов.

К рассвету Боаз принял решение. И как только оно сразу не пришло ему в голову! О том, чтобы отказаться от своей роли посланника и просителя, не могло быть и речи, а потому Ионатан отправится с ним в Рим. И будет его мальчик, безупречный, храбрый и любящий, под присмотром, серьезным мужским отеческим присмотром. И увидит он Рим и поймет, что невозможно маленькой Иудее противиться столь грозной силе.