Читать книгу Любовь моя - Лариса Яковлевна Шевченко - Страница 4

– У Риты сложилась прекрасная писательская судьба, – энергично растирая виски, сказала Инна.

– Ее книги, как и подобает детской литературе, очень гуманные, наполненные искренней любовью к людям. Каждое слово в них осмысленное, пережитое, прочувствованное, – одобрила сокурсницу Лена. – Они «протягивают руку помощи и подставляют плечо» тем, кому трудно.

– Вы с Ритой гуманисты, но не прокоммунистические и не антикоммунистические. Вы сами по себе. И что это заслуга сегодняшней обстановки в стране – не обсуждается, – рассмеялась Инна.

– Ты о книгах для взрослых? – уточнила Лена.

– Если произведение изнутри не освещено радостной энергией или хотя бы теплой грустью, оно тускло и мертво. Оно – просто красивые рифмованные или нерифмованные слова. Необходимо, чтобы за всем этим набором слов, стояла сердечность, а еще гражданственный посыл, знание боли и радости своего поколения, всего общества. И чтобы у автора была высокая эрудиция, мощная органика и способность к импровизации, – опять вступила в беседу подруг Аня.

– Молодец, знаешь, в школе проходили. – Инна начала раздражаться. – А вот как Рите удается восстановить в памяти прошлые детские ощущения? У нее иногда случаются роскошные тексты.

Лена внимательно выслушала подругу и спокойно ответила:

– Я уже объясняла тебе: это определяется прекрасной памятью, искренней добротой и чистотой помыслов автора. Не у всех получается. Многие додумывают, переделывают, подстраивают свои воспоминания под воображаемые. А у Риты, по ее собственному некокетливому признанию, мощная болезненная память о детстве и удивительная внимательность и приметливость к мелочам жизни. Она, как и я, когда писала о детстве, будто возвращалась в него, ныряла вглубь себя, превращалась в ребенка. А остального вокруг не замечала, хотя и не игнорировала. Оно было где-то рядом, вне ее сознания… Понимаешь, это такое состояние, когда полностью теряешь в себе ощущение себя взрослой. Поразительное чувство!

– Рай вам обеспечен, – рассмеялась Инна. – В Евангелии написано «Если не будете как дети, не войдёте в Царствие Небесное».

– В Царствие Божие, – поправила Лена и неопределенно пожала плечами.

– Ритины «волшебные» слова в нынешнее, подчеркнуто деловое время, едва ли способны вызвать у современных детей чувства, подобные тем, что испытывали мы, – усомнилась Аня. – Разве что у детдомовских.

– В детдомах истинно проявляется и предъявляется человек… – тихо пробормотала Жанна, думая о чем-то своем. – И потом, всю жизнь… Мне жутко хотелось воровать вместе с другими, но я не могла украсть даже тогда, когда меня никто не видел. Помню, нашла в пустой аудитории мужское пальто. В кармане были деньги. Но я не смогла взять. Представила, как студент без них голодает. Не наказала его за безалаберность… Иначе всю жизнь мучилась бы гадким поступком, что страшно омрачало бы мне жизнь.

– Именно такие книги как наши необходимы, чтобы пробудить в современных детях чувствительность. Недавно читала внучку свои рассказы. И вдруг он воскликнул: «Ну, ба, ты даешь!» На современном «молодежном» языке это прозвучало как высшая награда, – с улыбкой поделилась радостью Лена.

Инна вернулась к пройденной теме:

– Я сначала не поверила тому, как творит Рита, но подумав, решила, что она не выдумывает. Смотри, когда мы говорим, то не задумываемся, какими словами станем выражать свои мысли. Они сами выскакивают из нас. Еще несколько секунд назад мы не знали, что произнесём. Фразы молниеносно формируются у нас в голове. Не правда ли? Просто писателю в большей степени дано чувствовать слово, владеть им. У него лучше развита фантазия.

Я даже за собой замечала, что у меня иногда непроизвольно такие словечки откуда-то из подсознания вылетают, каких я давно не слышала в своем окружении, и сама не вспоминала и не использовала. Поразительно. Словно какой-то механизм образования речи под влиянием эмоций открывает в глубинах моей памяти разные кладовые и сам извлекает оттуда нужные слова. Я подчас, совершенно не вдумываясь в произносимое, такую фразу «заутюжу», что хоть стой, хоть падай! Она будто из параллельного мира мне в голову влетела. И о создании художественной ткани произведения Рита, наверное, не думает, а пишет исходя из запасов собственной памяти и тонких проявлений души.

– Безусловно, – подтвердила Лена. – Мне прошлое лето вспомнилось. Я всегда хожу в магазин через парк, потому что просто так гулять мне некогда. И вот иду я: восхитительный солнечный денек, легкий ветерок!.. Природа мгновенно отторгает грусти-печали, беды-обиды. Я отрекаюсь от забот и тревог. Хочется парить! Душа нежится и поет! В голову приходят ласковые веселые фразы, юмористические сюжеты. Хорошо-то как! И мне мечтается, чтобы это счастливое состояние не прекращалось…

– Наверное, плохо, если на изображение юных чувств накладывается возраст, усталость писателя, его иронический взгляд на жизнь?

– С этим у Риты все в порядке. В ее рассказах не нынешние спонтанные эмоции, а выношенные, выстраданные и осмысленные еще в детстве. Они узнаваемы, но в них есть индивидуальное, только ей присущее звучание. Ритины книги – крик боли ее души, а герои – обиженные войной дети, их одинокость и заброшенность. Отсюда характерная для ее произведений особая пронзительность и высокая драматическая нота. Пастораль не для нее. Благородство мыслей и яркость эмоций – вот что еще присуще ее персонажам.

«Будто не о Ритиных, а о своих книгах говорит», – опять промелькнуло в голове Инны. И она во многом согласилась с подругой.

– А твои герои, в основном, свои чувства глубоко запрятывают, не высказывают, только в мыслях позволяют себе расслабляться. Типа того? Я бы сказала, что ты насыщаешь рассказы эмоциями и переживаниями, чтобы читатель понял в себе то, что раньше только чувствовал, но не осознавал или не мог выразить словами. Допустим, дети себя героями не ощущали, но ты в них геройство разглядела, и в читателях пробудила это понимание. Твои персонажи – светлые лики на темном фоне. По мне так они как… точно иконы. Гелия Коржева называют художником беды, а я Риту и тебя буду считать писателями детской обиды, – полушутливо закончила выражать свое мнение Инна.

– Ну, не совсем так. Но поверь, Рита, безусловно, не из потока графоманов. У нее прекрасная интуитивная способность подбирать точные фразы и ставить их на определенные, нужные места. Не у всякого получается так удачно трансформировать свои чувства в слова.

* * *

– Я слышала, что люди искусства часто мысленно путешествуют за пределы разума. Они искусственно вводят себя в состояние измененного сознания или воодушевленной паники и черпают вдохновение в параллельном мире. А это не безопасно, можно не вернуться назад. А еще я читала, что искусство – не добавка к жизни, а ее суть. Оно существует для объединения в одном лице человеческого и божественного. Проводились исследования. У людей искусства мозговая деятельность оказалась намного выше, чем у профессоров-технарей. Удивила? В науке все четко, хотя мир состоит из вещей перетекающих, а в искусстве все намного сложнее, потому что неопределеннее. Чувственный опыт не менее полезен, чем умственный. И люди искусства вносят в жизнь своей страны ничуть не меньший вклад, чем ученые, – заверила подруг Жанна.

– Во мне говорит ревность технаря. Помните анекдот из нашей юности? «Он стал поэтом, для физика у него не хватило воображения». Я сомневаюсь насчет умственного превосходства людей искусства. Эмоциональность у них выше – это верно, – уверенно отреагировала Инна на рассуждения Жанны.

– А кто-то писателей назвал репортерами воображения. Я считаю, что ученым необходимо общение с искусством для развития более глубокого образного, метафорического мышления, помогающего открывать и создавать новое. Ты же не станешь отрицать, что музыка вызывает мощнейшие всплески эмоций и побуждает человека выражать свои способности в определенной области научных знаний? – придирчиво спросила Жанна.

– А я думаю, что люди рождаются с особым техническим мышлением. Мне кажется, музыка может помочь ученому расслабиться, «отпустить» мозг на свободу, чтобы вытащить в нужный момент из подсознания что-то важное, новое – и только. Открытия по заказу не делаются. Это результат интуиции и великого труда, – строго, как учительница школьнице, ответила Аня.

– Без озарения, одним протиранием штанов ничего не высидишь. Но оно посещает только идущего в гору, – поддержала мнение обеих Инна. – Я думаю, природа таланта у физиков и лириков одинаковая. Возможно, у них общие корни, но ветви все-таки разные. Я не настаиваю на своих словах. Это вопрос к специалистам.

– Ты имеешь в виду, что у них работают разные полушария мозга? Но исследования показывают…

– Можно проводить правильные опыты, но выводы из них делать абсурдные. Как-то слушала по телевидению лекцию одного американского ученого и за голову хваталась от его умозаключений, – вспомнила Жанна.

– Иногда бывает, но я бы не была столь категорична. Я читала, что лирик творит, когда под влиянием вдохновения наружу выходят неконтролируемые переживания, скрытые в подсознании. И Рита писала: «Роман вел меня за собой. У меня сначала был один главный герой, а к концу книги на первый план вышел другой. И в содержании к концу работы я выплывала совсем на другие берега. Я словно бы подчинялась чужой воле. Напишу фразу, а она будто не моя, точно кто-то мне ее подкинул. Мистика какая-то», – по памяти процитировала Инна отрывок из письма подруги. – Получается, у каждого творца свои взаимоотношения с вдохновением? Мне тоже иногда кажется, что в произведениях заранее зафиксирован определенный код, и он ведет автора. Это как… в колоколе заложен тон его звона. И в пьесах Шекспира закодировано послание, которое люди вот уж четыре века пытаются расшифровать, – высказала свое предположение Инна.

– И в Библии тоже, – напомнила Жанна. – Ты Библию и Шекспира поставила бы на одну доску?

– Постичь тайну писательства, как и тайну открытий невозможно, – ушла та от ответа.

– Пока невозможно, – заметила Лена.

– А если в подсознании пусто? – попыталась прекратить серьезный разговор подруг Аня. Она лежала с закрытыми глазами и внимательно слушала беседу. Но ее уставший мозг уже не погружался в глубину их высказываний.

– Поэтому ты и не пишешь, – мгновенно отреагировала Инна. И этим она снова явно выразила свое недовольство Аниным вторжением в их с Леной разговор.

«Трудно найти больших антагонистов, чем Инна и Аня», – подумала Лена.

– Отлипни, язва. Отзынь. (Ого, как она быстро обучается!) Приступ злого остроумия накатил? Может, дозволишь и мне черпать из того же колодца? Или хотя бы поцарапать по его дну? Каждый образованный человек способен написать один роман о своей жизни, и он может оказаться достаточно интересным. И в одном фильме талантливо себя сыграть.

Инна энергично возразила Ане:

– Не каждый. Если есть что за душой. Знала я мужичка. Всю жизнь одну беспомощную повестушку мусолил. В голову ему лезла всякая дребедень, он ловил смутные тени далекого прошлого, воображал себя великим любовником. Жена терпела. Лучше на бумаге, чем в реальности.

– А мне один наш местный поэт рассказывал, мол, поймаю какое-то яркое душевное состояние и запоминаю, а вспоминая, чувствую его как в первый раз и снова завожусь. Это, пусть даже секундное ощущение, я не забываю никогда, потому что оно – точное попадание в сердце. – Это Жанна, очнулась от легкой полудремы, и, не желая своего вовлечения в серьезный диспут, увела подруг от возможной перепалки.

– Наверное, он настоящий поэт, – сказала Аня. – А я могу рифмовать только сиюминутные чувства.

– Ты совсем как ребенок, – насмешливо фыркнула Инна и тем заткнула ей рот.

* * *

– Лена, ты утверждаешь, что Рита не посрамила память предков, написала книжки на все времена? Так отчего же она не прорвалась на «мировую арену»? – не могла ни уколоть хотя бы заочно свою давнюю подругу Инна.

– Это и есть самое трудное, – заметила Лена. И сказала она это с такой интонацией, что Инне больше не захотелось говорить на эту тему.

– Послушай, в книгах для детей ты используешь контраст жизни в детдоме с прекрасной природой, а во взрослых что противопоставляешь? На чем строишь и чем наполняешь противоборствующие сюжетные линии, что составляет их мощный контрапункт?

– Разные семьи.

– Всего-то? Ну да, тебе как физику недостаточно рассмотреть одну семью. Тебе требуется преподнести читателю серию исследований, прежде, чем сделать существенное заключение.

– Эта мозаичность мне близка.

– Ха. Неожиданный взлет смысла на основе элементарной житейской канвы? Надо же! А я думала, ты современную примитивную жизнь своих персонажей с доблестью и славой великих героев прошлого сравниваешь. Недостатка в них у нас нет. И труды окупятся с лихвой. Ты хотя бы в начало девятнадцатого века окунулась.

– Ты права. На примерах великих героев даже понятие любви проще раскрыть. Оно будет выглядеть более возвышенно и выпукло. Но если уж быть совсем точной и даже занудливой, подумай, откуда писатель берет детали и подробности личной жизни своих «далеких» персонажей? Из собственных фантазий, из своего жизненного опыта и его переосмысления. И если они талантливы, то становятся фактами их биографий. Да и сама история часто оперирует не только фактами, но и представлениями отдельных людей об этих событиях. Так зачем же далеко забредать?

– История пишется мужчинами о мужчинах.

– А как же исторические документы? – возникла Аня.

– Документы почти «не меняют показаний», но, хотя и говорят, что против фактов не попрешь, прочтение их бывает разное. И, оценивая прошлое, мы – даже в схожих проблемах – не можем полагаться на современные взгляды. Подходы в былые времена существовали иные, – ответила ей Инна.

– Мне нравится, что в художественной литературе интерпретация фактов часто бывает интереснее самих фактов. А полярные мнения – стимул для полезной дискуссии. Но нырять в далекое прошлое – не мой и не Ритин метод, – твердо и определенно сказала Лена.

– Наверное, любопытно проникать в запретные зоны души персонажей: что-то обострять, усиливать, утрировать; позволять себе высокую степень свободы, мол, и так могу, и этак. А на что-то не реагировать и упрямо вкладывать в уста героев свои мысли, предоставляя читателю угадывать шифры второго, третьего плана. Всё в твоих руках! Это греет, – с удовольствием представила ситуацию и себя в ней Инна.

– Смысловой центр писательского творчества – человек и его ненадуманные проблемы. Естественно, что и прошлый, и современный жизненный опыт преломляются в наших произведениях. Мы с Ритой, хоть и по-разному, но пишем о людях ничем особенным не выделяющихся. Представь себе, писать о них много труднее, нежели о великих. Одно дело, если завязкой романа служит жуткий страх, мощная страсть, дикая ненависть, и совсем другое – если грусть, терпение, обиды. То есть сюжет не напряженный, но содержащий неожиданные повороты. Но нам хочется выяснять, чем живут массы, что побуждает их к тем или иным поступкам. Это не только интересно, но и важно.

– Вариации на тему пусто потраченной или достойной, но примитивной жизни? Фи-и-и. И ничего особенного, протестного?

– Не в плане политики.

– И все же «въехать» в премию на биографиях великих людей легче. А если еще подвизаешься где-то там, в партийных или общественных кругах… Ты, конечно, по понятным мне причинам, туда никогда не рвалась. Тебя всегда только наука и дети волновали. А теперь уже поздно на практике вникать в универсальные, всеобъемлющие категории бытия высших слоев общества? На описании русского гостеприимства широты характера не высветишь. Тут более мощные толчки и стимулы требуются, – усмехнулась Инна. – И в современном мире есть люди, которые связывают времена или их «разрывают», разрушают. Вот о ком надо писать, вот кого надо раскручивать. Их нужно уметь вычислять и «оприходовать».

– Я не Пимен нынешней эпохи. У меня нет таланта глубоко вникать в историю, меня мало интересуют взаимоотношения политиков. Я с треском провалю этот экзамен, – сказала Лена.

– В твоих книгах политика как фон, как присыпка на хлебе для вкуса.

– Я кое-что понимаю в жизни отдельных людей, вот и преподношу, так сказать… Говоря стихом редактора одного Липецкого журнала Игоря Безбородова, я по-своему «ратоборствую с судьбой» своих героев.

– А если только заведомо ради премии постараться? Может, недоучла? – Инна «расшалилась». Она разогналась, и самой остановиться у нее уже не получалось.

Лена прикрыла глаза, показывая тем, что беседа окончена.

– Я слышала по радио, что подлинному писателю не пристало касаться социальных проблем. Это дело прессы, – дав подруге немного отдохнуть, вернулась Инна к своим вопросам.

– Не думаю, что ты правильно поняла эту фразу. Вырванные из контекста слова часто меняют заложенный в них смысл, – рассеянно ответила Лена.

– А Рита не пыталась писать о большом современном политическом деятеле с мощным самоощущением нации, с огромным багажом исполненных во имя народа дел? Или тоже нос воротит? Как в народе говорят? «Хочешь прославиться – пиши о крупных начальниках. Золотоносная жила! Их-то не забудут. И твое имя в связи с ними всплывет». Настоятельно рекомендую.

– Рита хотела. Помню, рассказывала, как увидела одного чиновника по телевизору: лицо приятное, глаза добрые, и загорелась о нем написать. «Разыскала его квартиру и говорю его жене, что имею мечту описать детство и юность вашего мужа, проследить весь его жизненный путь: становление, развитие, созревание личности. Хочу понять, как он дорос до высокого чина, чтобы примером стал для современных молодых, энергичных и предприимчивых». А она мне с презрительной усмешкой заявила: «Спала его мама с членом правительства, когда он молодым в их обкоме партии работал, – вот и вся предыстория и причина его удачной карьеры». Больше Рита не пыталась изучать биографии высокопоставленных лиц. Простой люд ей ближе.

– А если бы тебя попросили написать о крупном чиновнике? Взялась бы?

– Я не журналист и не могу работать по заказу. Пробовала. Казенно получается, без души. Стиль повествования выходит бесстрастный, будто намеренно сухой, словно лишнее боюсь сказать. Мне надо полюбить тему, чтобы вдохновляла. Я не могу писать с холодным носом.

– А о детях с особенностями развития? – осторожно спросила Аня.

– Не соглашусь. Риск – это экспромт без всяких обязательств, а я так не могу работать. Когда я за что-то берусь, то сначала думаю: во имя чего я это собираюсь делать? Не навредить бы. Смогу ли? У этих детей особое, отдельное видение, собственный, всегда неожиданный парадоксальный мир. Конечно, интересно видеть, когда «зиме вопреки, вырастают у бабочек крылья». Эти дети безусловные, обаятельные, согревающие сердца, но и очень ранящие сочувствующие души.

– Эти дети нужны обществу, чтобы мы оставались людьми, – сказала Жанна.

– Они нерациональные, но по-своему умные. Когда я общаюсь с ними, у меня будто бы меняется картина мира, и жизненные приоритеты я начинаю расставлять иначе. Но с ними… слишком больно. Я не выдерживаю… После них, я и к здоровым детям отношусь уже по-другому, – совсем уж тихо закончила размышлять вслух Лена.

– Приоритеты штука серьезная. Например, представляешь, что сказка про золотую рыбку не о жадной старухе, а о преданной любви старика, – и мир поворачивается к тебе другой стороной.

Но ты же у нас на особом положении! Может, надо, чтобы размер гонорара не предусматривал отказа, тогда получится совместить приятное с полезным? Не сошлись в цене? – с непроницаемым лицом сказала Инна, чтобы отвлечь подругу от давящих мыслей о детях с особенностями развития. Но, заметив, что та еще больше помрачнела, отступила.

– Неудачная шутка. И думать забудь о вознаграждении. Встречи и беседы я тоже всегда провожу бесплатно, даже если их «набегает» по десятку в месяц, – строго напомнила Лена Инне. – И свои книги я передаю спецшколам и детдомам безвозмездно, дарю.

– Понимаю, по большому счету это твоя благотворительная деятельность. Ладно. Вот тебе следующий вопрос:

– Ты не волнуешься на встречах с читателями? Они же могут задать вопрос на любую тему.

– Я же педагог. Я и перед студентами никогда не волновалась. У меня с детства была такая шутка: «Преподаватель всегда знает чуть больше ученика». А на встречах у меня диапазон возможных ответов намного шире.

– Ты заранее не заготавливаешь вопросы, которые задашь читателям… и их продуманные ответы тебе? Я опять неудачно пошутила или не вовремя «выкинула номер»? И ты не рухнула от удивления? Не заводись. Когда я смотрю по телевизору встречи с артистами, у меня иногда складывается впечатление, что это хорошо срежиссированные собрания.

– Я люблю экспромты и естественную непринужденную обстановку, – бесцветно ответила Лена подруге, давая ей понять, что обижена.

– По настроению твоя проза близка к Ритиной?

– Тебе со стороны видней. – Голос Лены всё еще звучал сухо и отрывисто.

«Что ее задело? Испугалась трудностей в налаживании межличностных связей с больными детьми? Вспомнила свои посещения домов для инвалидов? Неужели обиделась на шутку?» – не поверила Инна, но больше не приставала.

* * *

– Радостные эмоции не сочинишь, их надо пережить, вспомнить или открыть в себе заново и суметь передать словами. Пенек с пустыми глазами ничего не создаст. В детдоме трудно проявиться веселому лирику. Дети там почти все зажатые, затурканные. А грустное им легче дается. Достаточно иметь оголенные нервы и обостренное чувство справедливости – и вот тебе пронзительная исповедальная нота, – сказала Жанна Ане.

– Писателем нужно родиться, – не согласилась та. – Собственно, как и хорошему математику. С той лишь разницей, что математик лучше творит в молодости, а писателю нужен жизненный опыт. Чтобы что-то отдавать, надо это сначала накопить. Но прежде он должен… услышать небо. Каждую книгу надо «прожить», тогда она будет чего-то стоить. Но ты права, где как не в детдоме произрастать грустному лирику. Именно из отчаяния подчас в душах рождается и прорастает самое сокровенное.

– А если не лирику, то бесшабашному блатняге. Голодный волк не может поднять глаза к звездам, но он воет на луну. И абсурд жизни с таких ребят, как правило, уже не осыпается. Для одних это повод к отчаянию, для других – борьба со смертью или сговор с нею.

– Это больно и противно Ритиному нутру, – возразила Жанне Лена.

– Один мой неискушенный друг утверждал, что дети воспринимают свою трудную жизнь без трагедий. Мол, я тоже не всегда был сыт и черные сатиновые трусы до колен и шаровары с начесом тоже были символами моего детства, но от этого я не был менее счастлив, – поведала Жанна свои сомнения.

– Речь идет не о пирожных и шмотках, а о моральной стороне жизни. Я понимала свою детдомовскую обездоленность, униженность, неполноценность и очень страдала, – нервно возразила Аня.

– Может, мальчишек меньше трогают моральные заморочки? – предположила Инна.

– Видно, друг Жанны, не был детдомовским, при мамочке рос, – резко отреагировала Аня.

– Мне «Республика «ШКИД» вспомнилась. Там было много детей из благополучных семей, Революция их лишила родителей, детства и закрутила-завертела… Там такое творилась! – сказала Инна.

– У нас в городском детдоме в среде девочек не было издевательств, дедовщины. Случалась только веселая буза. Про ребят ничего не могу сказать. Мы почти не общались, в разных корпусах жили, – сказала Лена. – Аня, а теперь как?

– В детдома поступает много асоциальных и дефективных подростков. Все зависит от руководителя. Он набирает воспитателей, он определяет атмосферу в детском коллективе. В детдомах очень трудно работать, особенно, если группы большие. Детям требуется индивидуальный подход.

Жанна не стала спорить, о творчестве заговорила.

– Мне кажется, детская поэзия – та, что для самых маленьких – должна рождаться в головах счастливых людей.

Но Инна опять за Риту принялась:

– Ритины персонажи живут по-настоящему трудно, мучаются, страдают, меняются. Ведь развитие человека – это долгий путь, а не отдельные моменты. У ее героев есть память, они небезразличные. И это понятно. В России искусство и литература всегда носили характер совести. Это утверждал и мой любимый режиссер Шахназаров. Иногда мне кажется, что литература и есть наша национальная идея, наша религия, потому что у нее масса внутренних эстетических, моральных и воспитательных задач.

У Риты получилось слить житейскую мудрость с писательским талантом, а вот удалось ли ей избавиться от тех смыслов, которые навешивала на нее предыдущая эпоха? Сумела ли она своим замутненным коммунистическими воззрениями взглядом охватить новое время? Советский реализм, впитанный с молоком матери-родины, не смущает ли до сих пор ее тонкую душу? Ущемлять, ограничивать… Не идет ли она на поводу у прошлых страхов, когда книги могли изъять из свободного обращения или того хуже… Ведь ее роман с советской властью был успешным. Она благоволила ей. Рита укрепляла социалистические социальные смыслы или главное у нее всегда таилось не в строках, а между ними? А теперь как? Она не впадает в отчаяние? Времечко за окном, вон какое… «развеселое». Я еще в раннем детстве поняла, что человек больше всего по-настоящему боится другого человека… Хотя теперь многое уже налаживается.

Но Лена спросила подругу жестко:

– Ты о чем? Стремились ли власти перекрыть ей кислород? Ты о творческой смелости или о тени от оков сталинизма?

– Так я тебе прямо и скажу! – попыталась отшутиться Инна. Ей не понравился слишком серьезный настрой подруги.

Но Лена продолжила наступать:

– Цепи прошлого давно сброшены. Рита еще в детстве отбоялась и отринула весь свой страх. Она не прячется за кого-либо, не идет против течения, но твердо стоит на своих позициях. И говорит, что думает, потому что сильная, самодостаточная личность, сформировавшийся писатель. Ей уже ничто не повредит. Разве у Риты что-то не задалось, не сложилось? У тебя устаревшие взгляды. До сих пор на генетическом уровне гнетет ощущение темной ночи и черного воронка? Не тесна ли тебе смирительная рубашка совковых предрассудков? Избавляйся от нее. Забыла, что одиннадцатая заповедь гласит: «Не бойся»?

Инна, не понимаю я тебя. Для Риты говорить о кощунстве советской власти во всех аспектах нашей прошлой жизни – фарисейство. Детдомовским детям она всё дала. Родина на самом деле была нам матерью. Случались кое-где отклонения и проблемы, но они возникали, если детдомом руководил недостойный человек. Рита считает, что и нынешнюю власть, если она работает на пользу России, надо поддерживать. Она, некоторым образом, относит себя к левой ветви патриотической интеллигенции.

– Я где-то читала, что воля важнее таланта, – ушла от критического настроя подруги Инна.

– При наличии таланта, – уточнила Лена.

Она сделала паузу и вернулась к литературным характеристикам:

– Так вот, в продолжение нашей с тобой темы… Ты всё ещё считаешь, что приверженность к классическим традициям тормозит развитие нового в литературе? Ее каноны сковывают воображение? Держаться традиций, значит оставаться в прошлом? Нужен ли их диалог?

– Да. А это значит, что Рита придерживается наивного реализма и только в этом случае она «обречена» на оглушительный успех. Или у нее в голове мешанина направлений?

– Может, и классику проверим на соответствие новой эпохе?

– Столкнем с современными творениями, сломаем стереотипы ее неприступной цитадели, – смеясь, продолжила Инна. – И произойдет чудная метаморфоза! Какое потрясение! Хотя нет. Если человек читает классику и она ему не нравится, значит, дело в нем самом.

Инне показалось, что Лена при этих ее словах саркастически усмехнулась, хотя она спокойно и приветливо продолжила свое разъяснение:

– Любое произведение состоит из текста и его восприятия. Восприятие событий от эпохи к эпохе меняется. Кандинский как говорил? «Всякое искусство – дитя своего времени». Сервантес семнадцатого века не равен Сервантесу двадцать первого. Мы смотрим в зеркало произведения, а видим и ощущаем себя в нем, потому что литература делится не столько знаниями, сколько чувствами. Она посредством художественного языка объясняет их нам.

– Зрелым читателям самоценно не само событие, а человек в нем, ему важна «история его души». Изображая сложность и многогранность своего персонажа, автор может убойной силы отрицательного героя, злодея, представить талантливым, обаятельным, просто обворожительным. Отрицательные герои – яркие, «мясистые», но токсичные. «Какой мерзавец!» – со злым восхищением говорят читатели. А положительные персонажи более плоские, меньше цепляют, зато больше радуют.

А некоторым нравятся исторические отсылки на тот или иной год, достоверность и проблематика того времени. Есть же естественная потребность знать наше прошлое, чтобы правильно оценивать настоящее и предвидеть будущее. И мы приближаем его в своих воспоминаниях, – продолжила Ленины рассуждения Аня.

– У животных нет прошлого, нет истории, – хмыкнула Инна. Ее опять покоробило Анино вмешательство в их с Леной разговор и ей захотелось сбить ее с толку.

– Помню, нас учили в школе, что нужна временна́я дистанция, чтобы понять и осознать настоящее, что всё правильно видится на расстоянии.

– В этом и состоит трудность авторов, пишущих о современниках. Но они берут на себя ответственность не искажать действительность, – серьезно отреагировала Инна на Анину фразу.

– Все мы воспринимаем действительность в той или иной степени искаженную нами самими. И все же она есть реальность, – заметила Аня.

– Я меньше всего хотела бы не верить писателям. Они опираются на факты. Документы прошлого фрагментарны и писатели их соединяют, составляя общую картину. Еще Пушкин писал, что история принадлежит поэтам, – сказала Жанна.

– История – последовательность прогнозируемых и непрогнозируемых событий. Она принадлежит историкам, – насмешливо заметила Инна и добавила уже совершенно серьезно:

– И в конечном итоге всем людям. «Кто же нас по Имени назовет, если мы сами себя знать не будем?»

– Все авторы опираются на факты, хоть и в разной степени. По ходу нашей беседы мне пришел на память пример: Толстому в упрек ставили что-то порядка семидесяти исторических ошибок и неточностей в его романе «Война и мир». Но от этого его произведение не стало менее великим, – сказала Аня. – Гениям многое прощается. Не было у Толстого консультантов, которые могли бы защитить его от исторических погрешностей. Он единолично работал.

– Ученые составляют общую панораму событий, а писателей интересуют люди в предлагаемых обстоятельствах. Историкам – факты, писателям – образы, эмоции. Есть историческая наука, а есть литература. У них разные задачи и методы, – заметила Лена.

– Настоящая история – это история личностей, – «солидно» заметила Аня. – Кстати, в школе нас учили, что христианская идея является сердцевиной творчества наших классиков девятнадцатого века, которыми нас пичкали – и не напрасно! – с пеленок.

– Подразумевай – нравственная идея. В то время они приравнивались, – сказала Жанна.

– А теперь ножницы образовались. Даже наше подростковое прочтение классики и современное – как два полюса. Но причина здесь другая, нет давления советской идеологии. Да и время сейчас такое: многое в морально-этическом плане обесценено или потеряло свой первоначальный истинный смысл. – Инна будто попыталась кого-то оправдать. Но тут же спросила:

– В Рите нет ничего от ретрограда?

– Ты о религии или ещё о чем? Церковь как произведение искусства она одобряет, – ответила ей Лена. – Говоря казенным языком некоторых критиков, ее творчество входит в непримиримое противоречие только с безнравственной культурой. Но связывать идею развития и укрепления национального самосознания в России исключительно с одним только православием считает глубочайшим заблуждением.

И опять Инне в словах подруги почудилась ироническая интонация. Ей даже показалось, что она прозвучала неожиданно зло. «Устала. Пытается деликатно отвязаться от меня. Значит, я взяла неверную ноту», – подумала она и не решилась продолжать разговор в том же ключе. Но обидчивое удивление на лице все-таки изобразила.

– Вы с Ритой похожи в своей парадоксальной несхожести… (?) Интересный был бы тандем, – минуту-другую спустя, опять же в своей манере, только осторожно, закинула удочку Инна. – Но мне кажется, у вас нет больших семантических различий в языке.

– Этот твой вопрос типа такого: «На столе стоит бутылка, пепельница и книга. Что между ними общего?» – насмешливо сказала Жанна, чтобы позлить Инну.

– «Парадокс близнецов» вспомнила? – спросила ее Аня.

– В природе нет парадоксов. Это ошибка гениального Эйнштейна. Он раздвинул горизонты науки, показал, что есть абсолютно другая физика – релятивистская. А маленькие ошибки и недочеты – это нормально. Наука развивается и постепенно их исправляет. Парадоксы в головах людей. А наши с Ритой книги интонационно не схожи, – ответила Лена теперь уже конкретно Инне.

– О, эти неповторимые интонации! Именно они говорят о намерениях героев.

– И смысловая канва у нас разнится, и проникновение в сущность героев у каждой свое. К тому же Рита раньше и энергичнее заявила о себе, и продолжает набирать обороты. У нее подробные бытоописания, а у меня одни вопросы. И как всегда их больше, чем ответов. Я в основном налегаю на чувственную сторону, а Рита на эффектную канву и яркую художественную ткань произведения. У нее хорошо получается. Я не пишу иллюстративные вещи, иду от самого материала, а он уж показывает, куда вести и что транслировать читателю. Стоит начать, а дальше произведение как бы само себя осуществляет. Если накрывает вдохновение – рука еле успевает записывать. Пишу, пока не почувствую торможения мыслей. Моменты творения неуловимы и не предсказуемы по своей сути. Нахлынет и всё.

– Я иду… А Пикассо говорил: «Я не иду, я нахожу!»

– С Леонардо да Винчи не хочешь меня сравнить?

– Странная прихоть. Понятно. Как всегда иронизируешь, издеваешься над собой? Тебе надо чаще себе говорить: «Можно я не буду слишком скромной?» – Инна рассмеялась. – Да Винчи тут ни причем. Не на него я нацелилась. Я воображаю, что твоя душа перекликается с душою Лермонтова, что ты с ним на одной волне.

– Спасибо. Мне до него, как до звезды. Не подлежит сомнению, что место рядом с ним до сих пор вакантное.

– Интересно слушать о себе откровенные суждения?

– Откровенные – полезно, дорогой мой приверженец и поборник правды. А от льстивых у меня надежный панцирь из недоверия и сомнений, – сказала Лена. Она понимала, что Инна не нахваливает ее дружески, а просто, любя, совсем немного приближает к той самой… детской мечте. – Общее у нас с Ритой – неослабевающая, жадная потребность писать. (У графоманов тоже.) Любить надо то, чем занимаешься, а не вымучивать создаваемое, да еще и ставить себе в заслугу, что дело идет с трудом, со скрипом. Без любви к делу я не мыслю творческого процесса. Только при этом условии можно в себе и в других что-то открыть и преподнести читателям.

– Один художник сказал другому, мол, хорошо написал, но твой цветок не пахнет счастьем, я не чувствую его аромата. А о литературном произведении или о какой-то его части можно так сказать?

– Безусловно. «Красиво, правильно написал, но не талантливо».

– Лена, ты же не знаешь, о чем на самом деле думает тот или иной твой герой и, тем не менее, пишешь «подумал он». Ты его характер как пазл собираешь? От одного человека отщипнешь, от другого. По психотипам людей раскладываешь, представляешь, как они могут мыслить, вести себя. Да?

– Что-то вроде этого – улыбнулась Лена.

– В простом видишь сложное, в известном ищешь неизвестное. Умеешь разглядеть волшебство и отстраненность в бытовых вещах. Четко понимаешь, что тебе помогает, что мешает, – продолжила вслух размышлять Инна. – Ты могла бы писать о том, на что есть спрос? Это давало бы тебе средства к существованию и обеспечивало, а может, даже гарантировало успех. Допустим, о всяких там отвлеченных материях.

– А ты сама, что об этом думаешь? Нет мне туда ходу, – ответила Лена серьезно. – Передо мной не стоит насущной задачи выживания любым способом. Не могу похвалиться, что деньги у меня водятся, но жить и писать так, чтобы искать «пристанища на любом корабле», мне еще не приходилось, и, думаю, уже не придется. Я пишу только о том, что душа требует.

– Ты настоящий ученый и писатель, а значит, больших денег по определению у тебя быть не может. Не живешь «в сиротском свете стосвечовых люстр».

– И «сирый свет убогого алмаза» не туманит твоего взора, – с удовольствием подыграла Инне Аня. – Все мы не большие знатоки роскоши и не законодатели изящного вкуса.

Инна, недовольная новым вмешательством в их с Леной разговор, только глазами раздраженно сверкнула, мол, тоже изголодалась по общению? Только не звала я тебя! Она ревниво принимала к сердцу любые вторжения в их с Леной «личную жизнь», и тем более чьи-то удачные «выступления».

Лена, понимая это, слегка нахмурилась.