Читать книгу Посредник - Ларс Соби Кристенсен - Страница 12

О Тетушках можно много чего сказать. Но достаточно одного: не знай я точно, я мог бы поклясться, что их по меньшей мере десятка два. Стоило им явиться, и они были повсюду. Если Тетушка Соффен шла в уборную, как они ее называли, Тетушка Эмилия всегда стояла снаружи, следила, чтобы никто ей не помешал. Да кто, скажите на милость, вздумает мешать Тетушке Соффен в уборной? Кстати, она пользовалась слуховым рожком, черной штуковиной, которую можно было вдвое удлинить или, наоборот, укоротить, смотря сколько хочешь услышать. А если Тетушка Масса поднимала флаг, поблизости непременно обреталась Тетушка Карлик. Потом все четыре вдруг оказывались в яблоневом саду, где инспектировали ревень и крыжовник, причем две из них по-прежнему сидели на корточках возле дорожки и, вооружившись лупой и пинцетом, выпалывали сорняки. Не успею оглянуться, а они, только что стоявшие в яблоневом саду, уже драют зеленым мылом бортик пустого пруда, меж тем как Тетушка Карлик и Тетушка Масса караулят возле рододендрона каждая со своей выбивалкой для ковров, так что шмелям свободно не полетать. Шмели под домашним арестом! Ни единого уголка-закоулка Тетушки не пропустят. Они открывали шкафы и ящики. Поднимали все, под чем что-нибудь могло быть. Сдвигали все, за чем что-нибудь могло схорониться. Что они искали? Пыль? Дохлых насекомых? Старые вести? Забытые почтовые открытки? Тайные записочки? Мне кажется, они искали свою молодость, тень, легкий намек на то время, когда еще не были старыми девами и тетками, если такое время вообще существовало. Пока все это происходило, я отсиживался в подвале, самом прохладном помещении летом. Там стоял старый холодильник, не электрический, собственно, не шкаф, а длинный ларь, который набивали льдом, нарезанным зимой в Осло-фьорде, и, пока лед не растает, туда можно было класть свежую провизию и бутылки с молоком. Тетушки, конечно, и там меня находили. Если б я улегся в ларь, в тепловатую талую воду, оставшуюся на дне, они бы все равно меня разыскали. С Тетушками в прятки не поиграешь.

– Кристиан? Кристиан! Что ты там делаешь?

Я посмотрел вверх, на люк, и увидел четыре вытянутые физиономии, глядевшие на меня.

– Привет! – сказал я. – Это вы?

– У тебя секреты от нас?

– Я навожу порядок.

– Что за ерунда! Иди сюда сию же минуту!

Я вскарабкался по крутой лесенке, а под конец Тетушки тащили меня изо всех сил, будто я ненароком свалился в дырку в полу и речь шла о жизни и смерти. Оказалось, Тетушка Соффен нашла жестянку и держала ее обеими руками.

– Что это за банка?

– Рыбная жестянка.

– Что-что?

– Рыбная жестянка!

– В ней рыбы нет!

– Это жестянка, чтоб ловить рыбу! А не жестянка с рыбой!

– Что ты сказал? Рыба с жестянкой?

– Рыболовная жестянка! – крикнул я в слуховой рожок.

– Поэтому она с леской и крючком?

– Да! Сперва ловишь, а потом кладешь рыбу в банку!

Остальные Тетушки стояли рядом, в полном восторге.

– Ну что ж, надо нам ее опробовать, – сказала Тетушка Карлик.

Даже подумать страшно, что я буду стоять на пристани с Тетушками и ловить на жестянку. Нас же увидят. И мои дни на Несоддене будут сочтены, да и в городе наверняка тоже. Хотя в конечном счете так, пожалуй, лучше всего. После долгих пререканий мы все ж таки решили сперва пойти к флагштоку. Что ни говори, день сегодня печальный, папа сломал ногу, и по этой причине предпочтительно воздержаться от игр и развлечений вроде ловли рыбы на жестянку. У флагштока мы потренируемся, то бишь я показал им, как это делается. Восемнадцать раз забрасывал блесну, травил леску, а она исчезала в рододендроне, откуда вылетал целый рой шмелей, и с шумом падала на землю в пруду. Тетушки аплодировали и смеялись.

– Там рыбы, к сожалению, не поймаешь, – сказала Эмилия.

Потом настал их черед. Тетушка Карлик вдребезги расколотила одну из ваз на балконе. Тетушка Масса зацепила бельевую веревку. Тетушка Эмилия крутила катушку не в ту сторону. Последней жестянку получила Тетушка Соффен. Слуховой рожок она отложила. Чтобы орудовать жестянкой, рожок не нужен. Я вообще сильно сомневался, способна ли она разглядеть блесну: спина-то совсем согнулась. Но согнутая поза на деле оказалась преимуществом. Тетушка Соффен вертела блесну по кругу над землей и чудесным образом запустила ее вверх какой-то дьявольской подкруткой. Блесна взвилась ввысь среди чаек и перисто-кучевых облаков, а в итоге приземлилась на крыше, где и осталась.

– Надо нам почаще этак упражняться, – сказала Тетушка Соффен, отдавая мне жестянку.

Блесна, конечно, застряла. Весь дом на крючке. Я представил себе, что могу притянуть его поближе, подвести к себе, весь дом и все лйта, какими он полон. Но дом даже не шелохнулся. Скорее уж, он тянул меня к себе. Пришлось мне лезть на крышу отцеплять крючок, а Тетушки стояли внизу, на земле, держали шаткую лестницу, которую мы разыскали.

– Смотри не упади на нас! – кричали они. – Ради бога, не упади на нас!

Как я их любил! Всем сердцем любил! Они были из другого мира. Посланницы ушедшей эпохи, времен уксуса, и девичества, и бледных щек. Мужские руки не прикасались ко мне, твердила Тетушка Эмилия, причем не со вздохом, а с триумфом. Так сказать, с восклицательным знаком. Она выстояла! Тетушка Карлик была не настолько уверена в себе, но героически сопротивлялась большинству попыток вторжения враждебного, грязного и нецивилизованного войска, сиречь мужчин. Тетушка Масса на эту тему особо не распространялась. Не припомню, чтобы она вообще что-нибудь говорила. Вся такая кругленькая, обтекаемая, она вечно таскала камфорные леденцы в кармашке цветастого голубого платья, ниспадавшего с пухлых плеч до щиколоток. Тетушка Соффен каждое лето твердила, что некогда была самой красивой девушкой в Христиании. Сама мысль, что эта женщина, которая вот-вот уткнется носом в землю и все больше смахивает на сморщенную изюмину, была самой красивой, безразлично где и когда, – сама эта мысль казалась попросту щекотливой. Граничила с непостижимым. Здорово они тебя обманывали! – обычно кричал я в слуховой рожок. Тетушка Соффен хихикала уголком рта, а когда я прикладывал ухо к раструбу, то слышал, что где-то у нее в голове тихонько урчит – не то формируется мечта, не то мелькает прохладное воспоминание. Впрочем, все изюмины некогда были виноградинами.

Я отцепил крючок, и Тетушка Соффен спустила меня на землю.

После кофе с пирожными мы ее потеряли. И никак не могли отыскать. Тетушка Соффен пропала с концами. Где мы только не искали! Может, она провалилась в дырку нужника? Лежала бездыханная на дне колодца? Спряталась в рододендроне в надежде найти там немножко пыли, которую надо истребить? Заблудилась? Но при той скорости, с какой обычно передвигалась Соффен, она вряд ли могла уйти очень уж далеко. Будет что рассказать маме. Трех оставшихся Тетушек пробрала дрожь, вроде как вспышка недомогания. Мы внимательно осмотрели сад – тщетно. Зажгли в полумраке фонарики, обыскали все вдоль забора – опять-таки тщетно. Звали – тоже без толку. Она ведь глухая. Разве нет? Я заглянул под лестницей в большую бельевую корзину, где хватило бы места по меньшей мере нескольким Соффен. Но ее и там не оказалось, только старая ветровка, три подушки, передник, моль и пачка комиксов, которые давно пора выбросить: «Дикий Запад», «Даффи», «Утенок Дональд» и «Классики в картинках». В десять часов мы прекратили поиски. Оставались лишь Армия спасения да Красный Крест. Тетушка Эмилия впала в суеверие и заговорила о том, что бе́ды боятся одиночества. Не приходят по одной. Слишком они трусливы. Сперва твой папа, а теперь наша Соффен. Берегитесь! Господь нынче вечером коварен!

– Выходи, Соффен!

В конце концов нашел ее я. Она просто сидела в моей комнате за письменным столом, скрюченная, как скобка. Мне бы следовало рассердиться, ведь непосвященным доступ сюда строго воспрещен, но я не смог. Кто может рассердиться на Тетушку Соффен? Только не я.

– Вот ты где, оказывается, – сказал я.

– Как видишь, Кристиан. Здесь, наверху, такая чудесная тишина.

– Мы тебя искали.

– И совершенно напрасно. Я же здесь.

Я удивился. Что-то тут не так. Мозги у меня вроде как забуксовали. Я шагнул ближе:

– Тетушка Соффен!

– Да? В чем дело?

– По-моему, ты забыла слуховой рожок.

– Из-за этого вовсе незачем кричать!

Она с улыбкой обернулась ко мне.

– Я ни словечка не скажу, – прошептал я.

– Сядь, Кристиан.

Я сел на кровать. Тетушка Соффен. Кривым морщинистым пальцем она указала на лист, вставленный в машинку:

– Что это?

– Заголовок стихотворения, которое я напишу.

– Так я и думала.

– Я не особенно продвинулся.

– У тебя времени полно, Кристиан.

– Вовсе нет. Времени у меня в обрез. Через шестнадцать дней они прилунятся.

– У тебя вся жизнь впереди, Фундер, Умник. Не беспокойся о том, что у других нет времени. Посмотри на меня. Времени у меня сколько угодно.

Я толком не понял, утешение ли это, но все равно было замечательно разговаривать с Тетушкой Соффен без слухового рожка. Скрюченный палец наставился в мою сторону и почему-то напомнил мне мою ногу. Вздумай я указать на кого-нибудь правой ногой, у меня как следует не получится.

– Осенью ты идешь в гимназию, – сказала она.

– Верно.

– Какую линию ты выбрал? Полагаю, латинскую?

– Латинской линии, по-моему, больше не существует, тетушка Соффен. Иначе бы я, конечно, выбрал ее.

– Тогда у тебя только один вариант, Кристиан. Французская! Решено.

– Французская? Почему?

– Почему? Господи, мальчик! Тебе наверняка нужен слуховой рожок.

– Да ладно. Что я на сей раз прослушал?

– Французский – родной язык поэзии. Бодлер. Рембо. Де Голль. И все прочие как их там.

– По-моему, де Голль – президент. И генерал.

Тетушка Соффен покачала головой и встала. Мне пришлось немного ей помочь. Стоя она была ниже, чем сидя.

– Я политикой не интересуюсь. Да и ты тоже. Пирожные еще остались, Умник?

Да, я любил этих Тетушек и твердо верил, что они вообще не рождались. Они просто-напросто ненастоящие. Сошли с небес уже как готовые Тетушки. Если астронавты сумеют прилуниться, то, очень может быть, обнаружат там родное гнездо Тетушек.

Но они утомляли. Завладевали тобой, владели тобой, пока находились здесь. И воскресным утром я измученный сидел на балконе, с биноклем и стаканом молока, меж тем как Тетушки поднимали флаг, сокрушаясь насчет облезлого флагштока, а в особенности насчет неряшливого и ленивого бездельника, который пальцем не пошевелил, чтобы помочь четырем беспомощным Тетушкам, – то бишь насчет меня. Тут я услыхал шаги и воспрянул духом. Мама сменит меня. Я могу сдать пост. Но это была не мама. Я посмотрел в бинокль – подружка Лисбет, Хайди. Она закрыла за собой калитку и пошла по узкой дорожке. Я прибавил увеличения. На ней были шорты в обтяжку, с бахромой, наверняка она сама обрезала джинсы. Я даже видел пупок, потому что белая футболка у нее была совсем коротенькая. Я слегка обалдел. Что она здесь делает? Конечно, надо бы выйти ей навстречу, но я словно прилип к стулу. Зато Тетушки побросали все, что держали в руках, то бишь флаг, и внезапно очутились подле меня. Точь-в-точь как шмели, только гудели куда громче.

– Кто это, Кристиан? Кто?

– Девчонка.

– Это мы и сами видим. Может, туги на ухо, но пока не ослепли! Как ее зовут?

– Хайди, – буркнул я.

– Откуда она?

– Подружка дочери помощника судьи.

Хайди приближалась. Совершенно непринужденно она шагнула прямо в мой мир, будто имела на это полное право. Я вконец растерялся. Тетушка Соффен наставила на меня слуховой рожок:

– Мы за вами присмотрим. Чтоб ты знал!

Тетушки скрылись в гостиной, словно бы просочились сквозь дверь. Бесплотные создания. Чистый дух и длинные цветастые платья. Хайди остановилась у лестницы.

– Привет, – сказала она.

Я притворился, будто заметил ее только сейчас. И сделал вид, что понятия не имею, кто она такая. Многовато усилий для одного раза.

– В чем дело?

– Я тебе мешаю?

– Мешаешь? Да нет. Ты ведь подружка Лисбет? Верно?

– Она сказала, ты живешь здесь.

– Да, в смысле, летом. А где она?

– Под домашним арестом.

– Стало быть, здесь ее нет.

– А карпы в пруду есть?

– Не-а. Зато есть шмели в рододендроне.

Хайди засмеялась, поднялась на балкон, села. Некоторое время мы молчали.

– Между прочим, меня зовут Хайди, – сказала она.

– Умник, – сказал я.

– Классное имя.

– Ты так полагаешь? «Хайди» тоже звучит неплохо, жаловаться не на что.

– Ты тут один?

– С шестьюдесятью двумя тетушками. Но они сейчас невидимы.

Хайди опять засмеялась. Значит, я вполне остроумен. Приятно, что я ее рассмешил.

– Шпионишь? – спросила она.

– Я?

Она кивнула на бинокль. Теперь засмеялся я:

– Изучаю шмелей. Их тоже шестьдесят две штуки. По одному на каждую тетку.

– Может, посмотрим в него на Луну, когда они сядут? – сказала Хайди.

Она сказала «мы». Мы двое. Намечала план, в котором участвовал и я. Я не ослышался. Она принимала меня в расчет. Быстро у нее получается. Ошеломительно и пугающе. Мой мир уже не только мой.

– Само собой. Бинокль отличный. Далеко видно.

– Вы с Ивером друзья?

Я бы предпочел, чтобы она об этом не спрашивала. Вопрос встревожил меня. При чем тут Ивер Малт? Ни при чем. А она даже имя его знает. Ивер. Мне не хотелось, чтобы он или любой другой вообще был тут при чем.

– С чего ты взяла?

– Лисбет все время о нем говорит.

– Что же она говорит? В смысле, про Ивера?

– Что он всегда ходит босиком. И плохо пахнет.

– Во всяком случае, летом.

Хайди взяла бинокль, посмотрела в него на меня. Сперва я попробовал улыбнуться, но рот не слушался, и я постарался равнодушно наморщить лоб и подпереть голову рукой. Наверняка выглядел как бобр, у которого болят зубы. Она опять положила бинокль на стол и смотрела прямо перед собой невооруженным глазом. Глаза были карие, ясные и чуть печальные, вполне в моем вкусе. Я прекрасно мог представить себя слегка печальным вместе с ней, в ее мире, в нашем мире.

– Ты пишешь? – спросила она.

Она заметила это по мне? Сразу заметила мои вмятины? Я пожал плечами, по-прежнему совершенно безразличный ко всему и вся, именно таким мне хотелось быть – безразличным, невозмутимым, и я ничуть не возражал против ее вопроса, ведь тогда мог не говорить этого сам.

– При случае.

– А что пишешь? Стихи?

– Большей частью стихи. Сейчас.

– О чем же?

– В частности, о Луне. Сейчас, я имею в виду.

Я вдруг подумал, что мы сидим и выпытываем друг у друга, будто на допросе, хотя вопросы задавала больше Хайди и оба мы были невиновны, по крайней мере я, пока не доказано обратное. У меня в мозгу мелькнула фраза, услышанная то ли в кино, то ли в криминальных новостях: Ты имеешь право молчать. Но мне вовсе не хотелось молчать. И, как уже сказано, очень даже хорошо, что больше спрашивала она, лишь бы не об Ивере, потому что мне нравилось сидеть вот так и говорить о писательстве, а тем самым как бы констатировать факт, что я поэт, не только в собственных глазах, но и в глазах других, по меньшей мере одного, а именно Хайди, и по большому счету так оно и получалось. Я прямо-таки наслаждался.

– Можно мне что-нибудь почитать? – спросила она.

У меня даже появился повод набить себе цену, а такое бывало нечасто, на пальцах одной руки сочтешь, при как минимум двух ампутированных, тогда как случаев, когда я продавался задешево, без большой таблицы умножения и минимум одного воришки-карманника не сосчитать.

– Я пока не закончил. Так что посмотрим.

Неужели Хайди, эта чужая девчонка, появившаяся однажды летом, станет моей первой читательницей? Что ж, я не против. Мне все в ней нравилось. Да и с какой стати я бы стал возражать. Я ее не знал. Ничего о ней не знал. Она бы могла быть, скажем, пироманкой или клептоманкой, могла бы любить суп из цветной капусты или даже быть членом общины пятидесятников, в чем я, конечно, сомневался, но тем не менее. Красивая, разумеется, хотя и не до такой степени, как иные девчонки, которые становились заносчивыми и отталкивающими, потому что непомерно пыжились, а в результате, бледные и злые, подпирали стены на выпускном школьном балу. Так им и надо. Я не хочу сказать, будто Хайди была не особенно красивая. Ее красота заметна с первого же взгляда. И если она клюнет на этот взгляд, я осторожненько подтяну к себе и ее взгляд, и все остальное. Так я мечтал о всяких разных вещах, понятия о них не имея. Мы с ней друзья по духу. Да, вот именно. А раз нас роднит дух, то и тело вскоре последует его примеру. Тут я вспомнил, что уже послал другое стихотворение в «Женщины и наряды», и если до сих пор высоко задирал нос да слишком кичился талантом, то сейчас лифт на полной скорости мчался в подвал. Вечно что-нибудь все испортит. Вечно палки в колеса. Неужели моими первыми читательницами станут домохозяйки от Нордкапа до Линденеса? Неужели мое стихотворение «Промежуточное время. Часы на Драмменсвейен» будет напечатано в «Женщинах и нарядах» среди рецептов, гороскопов и рекламы вазелина, ваты и тампонов? Отправив туда стихи, я, мягко говоря, поступил опрометчиво. Надо это остановить во что бы то ни стало. Надо позвонить ответственному редактору и сказать, что я немедля снимаю свои стихи. Но сегодня воскресенье, а в воскресенье ничего не остановишь, разве только богослужения, проповеди и, пожалуй, меня.

– Ты забавный, – сказала Хайди.

Она взяла мой стакан с молоком, отпила глоток. Она пила из моего стакана. Это приглашение, знак, что я смогу или мне будет позволено что-нибудь сделать взамен? Она ждет? В уголках рта у нее два маленьких белых пятнышка. Я собрался с силами, наклонился над столом и осторожно стер их, а она закрыла глаза. Губы у нее были влажные. До сих пор я никогда не прикасался к губам девчонок. Тут-то и явились Тетушки.

– Довольно! – воскликнула Тетушка Карлик. – Юной даме определенно пора домой.

Хайди встала, сделала книксен всем четырем. Мне тоже следовало встать, но я ограничился кивком. Тетушка Эмилия ткнула меня в плечо костлявым пальцем:

– Можешь проводить ее до калитки и сразу вернуться!

Спорить я не стал. Пошел вместе с Хайди по дорожке, и оба мы прямо-таки задыхались от смеха. Нога у меня вдруг сделалась легкой. Но разве Тетушки, вообще-то, не спасли меня в последнюю минуту? Именно что спасли. Потому что я понятия не имел, куда девать руку, когда отнял пальцы от ее губ. Мы остановились у калитки. Я ее отворил. Тугие петли взвизгнули. Мне нравятся визжащие двери и калитки и скрипучие лестницы. Тогда знаешь, что кто-то идет, и можешь приготовиться. И знаешь, что кто-то уходит. Хайди остановилась.

– Они ужасно милые, – сказала она.

– Можешь позаимствовать их на несколько дней.

Секунду-другую мы оба молчали. Эти секунды длились словно бы дольше обычного, и я бы не променял их ни на какие другие на этом или на том свете. Я прекрасно знал, что Тетушки стоят на балконе и отнимают друг у дружки бинокль, чтобы лучше видеть и ничего не проморгать. Да пожалуйста, пусть их. Они в кино, смотрят немой фильм.

– Что натворила Лисбет? Раз она под домашним арестом.

– Пиво пила. Отец увидел с берега.

– А ты? Тоже пила пиво?

– Немножко. Глоточек.

– Но тебя под домашний арест не посадили?

Хайди только покачала головой:

– Я боюсь.

– Боишься Лисбет? Почему? Она что-то тебе сделает?

– Нет. Конечно нет. Боюсь, как бы она себе чего не сделала.

Тут я брякнул глупость, ничего глупее до сих пор не говорил:

– Почему же ты там остаешься? Почему не уедешь?

– Все не так просто.

– Вот как?

– Она моя подруга, верно? Я за нее в ответе.

– Понятно.

– Может, сходим как-нибудь искупаться?

– Конечно.

– Там, где купальни, просто замечательно. Заодно и загоришь немного. Ладно, пока, Умник.

Хайди быстро пошла прочь по дорожке. Я дождался, пока она не исчезнет из виду и пыль не уляжется. Потом двинулся обратно к дому, счастливый и пристыженный. Все-таки плохой я человек. Хорошо ли быть одновременно счастливым и плохим? Быть в ответе. Когда я последний раз был за кого-то в ответе? Не припомню. Но не припомню, чтобы вообще имел возможность отвечать за кого-либо. Не было у меня случая быть добрым, и я успокоился на том, что почти счастлив и еще не совершенно плох. Эмилия, Масса и Карлик занялись своими делами, насвистывая новейшую мелодию из «Гран-при», не то чтобы я слушал «Гран-при», но ведь все равно поневоле слышал. «Ой-ой-ой, как буду рад», – насвистывали они в миноре. Тетушка Соффен сидела в теньке на балконе, чистила слуховой рожок.

– А ты подыскал себе очень миленькую девочку, Кристиан. Très belle. Похожа на меня в юности.

Этого она могла бы не говорить. Я бы в самом деле предпочел, чтобы Тетушка Соффен именно этого не говорила. Могла бы оставить при себе. Теперь мне пришлось бороться с образами, без которых я бы охотно обошелся, так как не имел ни энергии, ни достаточной фантазии, чтобы представить себе, как выглядела Соффен, когда была самой красивой в Осло, то бишь в тогдашней Христиании.

– Но не стоит напирать. Ухаживать надо осмотрительно, по-рыцарски, с осторожностью. Ведь так легко споткнуться.

Не знаю, говорила ли Тетушка Соффен о своем опыте или о мечтах. Тем не менее я решил, что с меня хватит, потрепал ее по щеке и встал. А Тетушка высказалась еще не до конца и добавила:

– Отличная блесна у тебя на жестянке. Если отломать крючок, можно использовать ее как украшение. Только сперва хорошенько отмыть и слегка сбрызнуть духами.

Я поблагодарил за заботу, отвернулся и пошел за дом, где Тетушка Эмилия, подставив зад солнцу, занималась прополкой. Я попробовал незаметно шмыгнуть мимо, нынешний день уже был полон до краев, но увы. Тетушка выпрямилась.

– Карп дольше всех рыб остается на суше живым, – сказала она.

– Вот как. Очень интересно.

– Да, так оно и есть. Не возражай.

– Поэтому в пруду больше нет карпов?

– Кроме шуток. Они выпили воду.

Тетушка Эмилия снова принялась выпалывать в траве сорняки, а я пошел прочь и, конечно же, немедля столкнулся с Тетушкой Карлик, которая, как легко догадаться, была в уборной, поскольку несла в руках рулон туалетной бумаги; она специально привезла его из города и не желала ни с кем делить. Скрыться невозможно. Ей тоже было что сказать. Прямо поветрие какое-то.

– Ты знал, что почтовое ведомство ежегодно сжигает двадцать пять тысяч писем, потому что адрес написан недостаточно разборчиво? Они просто не могут ничего поделать!

– Двадцать пять тысяч? Надо же, как много!

– Много? Этих двадцати пяти тысяч быть не должно! Стыд и срам, что люди не умеют писать разборчиво!

Тетушка Карлик прошествовала дальше с туалетной бумагой в одной руке и тростью в другой, а я так и стоял, размышляя, чту мне со всем этим делать – с «Гран-при» в миноре, с дохлыми карпами и сожженными письмами, – какая мне от этого польза, от всего этого, от чего я никогда не избавлюсь, ведь, раз услышав, я уже не мог от этого избавиться, так какая же мне польза? Вдруг в один прекрасный день места в голове не останется, вдруг мозги заполнятся до отказа и наглухо запрут черепушку? Что тогда? Разве это не равнозначно смерти? Кстати, хуже всего – невозможность выбирать, что слушать, а что нет. Меня постоянно атаковали. Забивали мне мозги, а опустошить их я не мог. Стоило бы окружить себя защитным рвом. Самое время пойти в сад, собраться с мыслями. А там, ясное дело, в траве за ревеневой грядкой сидела Тетушка Масса, и выглядела она странновато. Походила не то на огромного рассеянного младенца в широком синем платье, не то на будду. Я рискнул подойти поближе. Обе руки у нее были красные. В крови? Тетушка Масса сама себя поранила? Грызла ногти? Может, ее покусали зловредные земляные осы? Я рискнул подойти еще ближе, прошептал:

– Тетушка Масса, это я.

Она наконец подняла голову, улыбнулась. Значит, поранилась не слишком сильно. На коленях у нее лежал красивый букет из высоких желтых цветов. Я тоже сел на траву.

– Руки, – сказал я. – Они у тебя красные.

– Заячья кровь!

– Прости?

– Заячья кровь! Растение такое. Зверобой. Попробуй. Разотри в пальцах!

Тетушка Масса дала мне один из цветков, которые, стало быть, называются зверобой, и я сделал, как она сказала, растер желтые лепестки, – в самом деле, пальцы медленно, но верно покраснели. Вот это уже интересно. Вправду интересно для меня. Желтый, переходящий в красный.

– А как отмыть?

– Само сойдет, Кристиан. Но это еще не все. Зверобой можно пить.

Так много Тетушка Масса не говорила за все пятнадцать лет, вместе взятых. Может, оттого и начала городить чепуху:

– Ведь Господь Бог вложил в это растение великую тайну, оно способно одолевать демонов и фантазии, которые доводят человека до отчаяния.

У нее даже чашка с собой была, до половины с водой. Она высыпала туда желтую пыльцу, размешала пальцем. И протянула чашку мне:

– Заячья кровь!

Одним глотком я осушил чашку.

Немного погодя жажда разыгралась еще сильнее, а у Тетушки Массы пить больше нечего. Я оставил ее, пошел к колодцу, сдвинул крышку, опустил вниз ведро, набрал воды и поднял его наверх. Когда я наклонился и хотел хлебнуть прямо из ведра, в воде опять завиднелось лицо, не то, что недавно, а другое, чужое, оно хихикало, насмехалось надо мной. Я попытался отогнать его, но как только думал, что шуганул его, оно опять возвращалось, едва вода успокаивалась. Выход один. Я засунул голову в ведро и выпил эту чужую физиономию.

Лестница еще стояла на прежнем месте. Я мигом вскарабкался наверх и уселся на крыше. Забавный. Что она имела в виду? Когда сказала, что я забавный. Это хорошо? Или она успела разглядеть мои вмятины? Мысли тяжелыми штабелями громоздились в голове. Ивер. Ружье. Хайди. Луна. Почтовое ведомство. Карпы. Заячья кровь. Стихи. «Женщины и наряды». «Женщины и наряды»! Я чуть не свалился с конька. Пожалуй, я загубил свою карьеру задолго до того, как она вообще началась. Я вправду послал стихи в журнал, на который подписываются домохозяйки? У меня перехватило дыхание. Чем больше народу вторгается в мой мир, тем теснее он становится. Не я ли сам все время твердил об этом? Скоро там не останется для меня места. Если б я мог хоть чуточку командовать этой историей, папа сломал бы ногу в среду, и, когда мама поехала в город навестить его, я бы остался один, ведь по средам Тетушки никогда не приезжали, только по субботам, а с другой стороны, мама, скорее всего, взяла бы меня с собой, тем более что мне не пришлось бы заниматься Тетушками, поскольку была среда, а они приезжали по субботам, но, если бы она не взяла меня с собой, весь дом был бы в моем распоряжении, и не только дом, но и весь мой мир, и Хайди могла бы прийти сюда – в смысле, в среду, а не в субботу. И что? Что тогда? Что бы я сделал? Как уже говорилось, я к такому не привык. Плохо умел общаться с людьми. Чувствовал себя не в своей тарелке. Боялся, что со мной им будет скучно. Был уверен, что им скучно со мной. По моей вине. Пожалуй, я бы все-таки поехал с мамой в город, то есть если бы папа сломал ногу в среду. Хотя, в сущности, все равно. Папа сломал ногу в субботу, и ничего тут не поделаешь. Так уж вышло. Дни идут за днями, как положено. В большинстве выходит так, как выходит, но не раньше, чем все произойдет, опять же как положено, поэтому возможности по-прежнему были открыты, как приотворенные двери в анфиладу комнат, где впереди ждал свет, масштабов которого я не знал, а позади – такой же огромный мрак, но с мраком я справился, верно? – он ведь уже позади. Из всех своих имен я выбрал Фундер, то есть Умник. Умник был влюблен.