Читать книгу Полубрат - Ларс Соби Кристенсен - Страница 10

Но я чувствую, кто-то дышит мне в затылок, потому что это еще не моя история, мною в ней пока и не пахнет, обо мне речи нет, а когда я появлюсь в повествовании, когда уже выйду на свет, то, скорей всего, то и дело стану сворачивать в сторону, поддаваясь притяжению подробностей, как я тормозил и до сих пор, завязая в деталях: шнурок, лопнувший по дороге в школу танцев; священник, которому я показал язык перед церковью на Майорстюен; бутылка из-под лимонада, которую я сдаю Эстер в киоск, все эти мелочи некоторые считают лишенными смысла отступлениями и недисциплинированностью, но на самом деле они суть невидимые, непонятные, но единственные опоры всей конструкции по имени проза, иначе именуемые зарамочной тишиной. Здесь, за кулисами, я и буду пока обретаться невидимкой и подслушивать вас всех. И в этой тишине я слышу, как Пра твердит словно заклинание: «Теперь наконец-то начнутся обычные будни». Потому что они думают, что жизнь вошла в обычную колею. И что с Верой тоже все в порядке. Как менструация пришла в срок, так и дальше все пойдет своим чередом. Красные тапки аккуратно стоят около дивана. Над королевским дворцом развевается флаг. Луна висит точно над Акером, а в сутках опять двадцать четыре часа. Ведь пять лет войны времени не было. Война отобрала его и изломала, секунду за секундой, минуту за минутой. Война живет одним мгновением. У нее нет за душой ничего. Крохи да секунды – вот что такое война. Но теперь они могут склеить время, завести его, и пусть себе идет. Пра покупает в «монопольке» на Майорстюен еще бутылку «Малаги». Болетта читает свое «Руководство», пока мозги не заплывают болью, как жиром. Но на Телеграфе она прячется от директора Эгеде, она все еще не решилась подойти к нему и сказать, что хочет получить новое место. Вера долго не встает по утрам. Потом поднимается. Без радости медленно слоняется по квартире. Она одевается в бесформенные свитера и широкие куртки, хотя на улице день ото дня жарче. Поговаривают, что лето будет самым жарким за сто лет, и это справедливо, народ заслужил такое лето. Вера почти не ест, ей хочется ощущать собственную легкость, ей хочется расти только внутрь и вписаться в свою тень. С кухни ей видно, что в квартире Рахили новые шторы, бордовые, но людей там она пока не замечала. Сушилка во дворе увешана зимней одеждой и простынями, Банг ковыляет вдоль по дорожке и дергает сорную траву. Неизвестно чей кот валяется на краю солнцепека, как меховой крендель, пока Банг не замечает его и не шугает кочергой. Тогда кот лениво поднимается, ставит хвост трубой, неспешно писает на клумбу и лишь потом, сохраняя достоинство, выходит через ворота прочь на улицу Юнаса Рейнса. Мальчишки во дворе драят свои велосипеды, клеят шины и нет-нет да и поднимают глаза на ее окно, но там тогда никого уже нет. Вера видит все это. А всем, что она увидела, она наполняет свою бессловесность, которая мало-помалу начинает действовать Болетте на нервы так, что иной раз у нее руки чешутся вытрясти из дочери десяток слов, но тогда Пра принимается нашептывать ей, что кто не говорит, тот и не врет. И еще раз Вера ночью протыкает себе язык, чувствует, как кровь заливает рот и начинает сочиться наружу и опять пропитывает кровью прокладку, она обманывает беспомощно, надеется без надежды, как на встречу с Рахилью. Время было в плену. Теперь его выпустили на свободу. Вера смотрит в окно: на мальчишках дождевики, они вымахали за лето, их почти не узнать, и они уезжают со двора не оглядываясь.

Как-то утром, когда Болетта уже убегала на Телеграф, чтобы поговорить с директором Эгеде и наконец дать ему ответ, в дверь позвонили. Вера услышала звонок из постели и в секунду проснулась. Кто-то звонил к ним в дверь рано утром в сентябре 1945 года. На миг она решила, совершенно твердо, что это Рахиль, что она наконец-то вернулась. Вера вскочила, почти напуганная счастьем, и выглянула в коридор. Болетта открывала дверь. Не Рахили. А какому-то лысому мужчине, которого Вера вроде бы смутно помнила, точно тусклый и невнятный призрак из другой жизни. На нем был длинный пыльник, с узких плеч непрестанно капало на пол, он держал небольшой квадратный кофр с двумя блестящими язычками с каждой стороны в одной руке и серую шляпу в другой. Этот кофр утвердил Веру в воспоминании, она узнала визитера, и по коже непрошено поползли мурашки, как бывало всегда прежде, когда он возникал на пороге.

Он сперва потряс кофром, предполагая, видимо, что его опознать легче. – Надеюсь, вы и меня вспомнили, я-то сразу вас признал, будто вчера виделись! – Он растянул улыбку во все лицо и поклонился. Болетта впустила его в дом: – Конечно, мы вас помним. Правда, с волосами. – Мужчина быстро провел рукой по лысине, улыбка провалилась в рот и превратилась в натянутую кривую гримасу. – Я сидел в лагере «Грини», – сказал он.

Мужчина опустил кофр на пол. Болетта зарделась и взяла повесить его пальто. Он быстро пробежал взглядом от стены к стене и от двери к двери, все увидел, все приметил. Вера попятилась. – А у вас вещи стоят на тех же местах, да? – спросил мужчина. – Да, – ответила Болетта, провожая его в холл. – Отрадно слышать! А то многих, знаете ли, сейчас потянуло на перемены. Мебель меняют. И что толку? – Он еще раз, медленно, прошелся взглядом по комнате и наконец уперся глазами в овальные ходики и ящичек под ними. Было десять часов двенадцать минут. – Не знаю, достаточно ли у нас денег, – прошептала Болетта. – Боюсь, мы немного сбились со счета. – А кто не сбился? На то, чтоб все наладить, уйдет вся осень. – Мужчина повернулся к Болетте: – Я пью кофе со сливками. Не забыли, нет? – Болетта всплеснула руками: – Ой, помню, помню: со сливками. А могу ли я поискушать вас сахаром? – Если он есть в доме, отчего же нет. Но только три ложки, не больше.

Нежданно в дверях гостиной возникает Пра, в своих красных тапках и ночной рубашке. Она держит ладонь козырьком у лба, словно заслоняясь от слепящего солнца в квартире. – Болетта, ты опять говоришь сама с собой? Или пристаешь к Вере? – Болетта бросается ей наперерез: – Мама, у нас господин Арнесен. Ты его помнишь?

Потому что утром того дня нас почтил визитом господин Арнесен из страхового товарищества «Bien». Это у него мы застраховали свои жизни. Как почти поголовно весь дом. Арнесен возникал дважды в год, раз осенью и раз весной, строго определенного числа, и только если оно выпадало на воскресенье, он приходил днем позже, в понедельник. На этот раз он не появлялся долго, с сентября 1941 года. Я тоже помню эти овальные часы, которые всегда шли секунда в секунду. Каждый месяц, в последнюю субботу, Болетта или мама опускали в ящичек под циферблатом деньги, как будто он был копилкой. Процедура напоминала священнодействие, и мы с Фредом стояли, спрятав руки за спину, и провожали взглядом каждую монетку, которая скользила в щель и звякала глуше или звонче, смотря по тому, сколько денег уже лежало в ящичке, и тем более каждую бумажку, которую надо было еще, при благоговейном внимании зрителей, сложить, чтобы пролезла. Больше всего меня восхищали пять крон: голубизна, каким бывает небо утром летнего дня, чуждого заботам, и лицо Нансена. До ста я еще не умел считать, к тому же сотенные были такие огромные, что их почти невозможно было запихнуть в ящичек. Потом возникал Арнесен и уносил то, что взрослые называли «премией». Я полагал, что премию должны получить мы, что деньги могут превращаться в эту «премию», в подарок. Но Арнесен всегда приходил с пустыми руками, более того, он забирал премию и уходил. Кончилось тем, что он набрал слишком много, сложил премии в свои личные бездонные карманы и попался. Но я долго-долго думал, что часы идут из-за денег. И если мы опустим в щелку больше, время побежит быстрее, а если забудем положить, оно будет тянуться еле-еле, пока не замрет на месте. Если бы! Однажды на Рождество я провел испытание. Положил две лишние монетки по пять эре, и в ящичке что-то крякнуло. Но больше ничего, не помогло. А Фред, я помню, с помощью булавки опустошил ящик. И время не остановилось.

Пра подошла поближе. – Неужто Арнесен собственной персоной? Теперь-то точно потекут будни. – Он отвесил низкий поклон. – С нами вы в безопасности и в будни, и в праздники. Даже жизнь после этой просчитана в нашем календаре. – Пра пыхнула уголком рта. – Это давайте оставим Всевышнему, дорогуша. Ваш чемоданчик маловат для вечности. – Арнесен коротко вздохнул и вытащил платок с вензелем страховой компании, точно сдаваясь и моля о пощаде. Но старуха подошла еще на шаг поближе и прищурилась. – Слушайте, а куда подевались все ваши волосы? – Мама, он был узником «Грини», – шикнула Болетта.

Тут Арнесен извлек трубкообразный ключ, который был только у него, и повернулся к ним спиной, вылитый фокусник, который не хочет раскрыть свои тайны раньше времени. Он оглянулся через плечо и наткнулся на Верин взгляд, из тени за дверью. Улыбнулся. Потом все услышали щелчок, Арнесен вытянул ящичек, зазвенели и зашуршали деньги, а считать наличность Арнесен из «Bien» умел как никто. Ему не надо было даже дотрагиваться до денег, он считал глазами, самыми натренированными своими органами, потом он складывал вырученное в кожаную торбу на молнии, напоминавшую пенал, убирал торбу в кофр, со всей предосторожностью запирал его с двух сторон, и на этом представление заканчивалось.

Болетта пошла в кухню варить кофе. Арнесен выпрямился. – Пока сумма немного не набирается. Война все поставила с ног на голову, – сказал он. Пра съежилась в улыбку. – Да уж, чем дешевле человеческая жизнь, тем дороже премия. Так ведь? – Арнесен не стал улыбаться. – Дело, очевидно, в том, что ценность некоторых вещей не измеряется в кронах и эре, фру Эбсен. – Болтовня! Считай лучше свои деньги. На это ты мастер!

Арнесен собрался было ответить, но передумал. Лишь в отместку потащил свой кофр, который никогда ни упускал из виду, с собой в гостиную. Куда бы Арнесен ни приходил, везде его угощали, то ли совестясь, то ли подхалимничая. Наверно, они думали, что их жизнь у него в руках. Он медленно шел вдоль книжных полок и вел пальцем по кожаным корешкам, но глазами обшаривал комнату: диван в гостиной, разложенный для спанья, стакан «Малаги», пасьянс. Палец задержался на широком зазоре между книгами, откуда поднялась пыль. Тут Арнесен снова улыбнулся. – Хорошо бы его расстрелять, – протянул он. Потом сел на мягкий стул спиной к буфету. Старуха перегнулась через стол: – Кого хорошо бы расстрелять? – Гамсуна. Предателя. – Писателя? – Писателя-предателя. – Старуха откинулась на спинку дивана. – Лично я предпочитаю читать Йоханнеса В. Йенсена, – сообщила она.

Болетта принесла поднос с кофе и молочным шоколадом. Арнесен немедленно отломил от плитки кусок и положил его в рот, а в кофе – четыре ложки сахара. Старуха пошла прочь из комнаты, но Болетта остановила ее. – Как вы пережили «Грини»? – спросила она. Арнесен закрыл глаза и сглотнул. – Хуже всего пришлось моей жене. Ждать в неизвестности и страхе. – Арнесен снова смотрел прямо, а голос он прочистил шоколадом. – Но она выдержала. Женщины оказались сильнее, чем думают мужчины. По крайней мере, этой мудрости война нас научила.

Он стрельнул глазами поверх чашки. Болетта подлила ему кофе. Пра звучно вздохнула: – От привилегии ждать мы бы отказались более чем охотно. – Но Арнесен уже не слушал. Он еще раз обвел взглядом всю комнату и сказал: – Она меньше, да? – Болетта поставила кофейник: – Меньше, чем что? – Чем квартиры на той стороне дома. – Пра выхватила у Арнесена из-под руки последний кусочек шоколада. – Может, там они и больше, – сказала она. – Но здесь солнечнее. – Не знаю, не уверен. У нас балкон на южную сторону. – Обе женщины подались вперед: – У нас? – Арнесен растаял в улыбке и взмахнул рукой, точно давая знак оркестру. – Я въезжаю в квартиру, что углом выходит на Юнаса Рейнса. Ту, где жила эта несчастная еврейская семья.

Старуха встала. Волосы опали на плечи. – Господин Арнесен хочет сказать, что мы стали соседями? – Он приподнял чашку двумя пальцами и озирался в поисках добавки сахара. – Мы должны были перебраться еще до лета. Но жене хочется сначала все доделать. Знаете, как это бывает? – Арнесен углядел сахарницу, положил еще две ложки в кофе, вытянул губы и медленно отхлебнул кофе. Старуха все стояла. Ее трясло. – Нет, мы не знаем, как это бывает, – отчеканила она громко. – И как? – Он беззвучно поставил чашку, понизил голос и прошелестел доверительно: – Пианино, десертные ложечки и гладильная доска. Да еще колыбелька. То, что делает дом домом. Жена ждет нашего первенца. После всех этих лет. – Принести еще сахара? – спросила Пра. Арнесен поднял на нее глаза: – Нет, спасибо. Я напился.

Болетта схватилась за стол. – А точно, что они не вернутся? – прошептала она. – Кто? – Штейнеры. Рахиль. Их девочка. – Арнесен вздрогнул, будто его ударило кофейной ложечкой. Положил ее на блюдце. Потом откинулся на спинку и надулся почти обиженно. – Естественно, не вернутся. Они сгинули там. Это всем известно. Мы даже не смогли никому выплатить страховку. К сожалению.

Пра отвернулась от Арнесена, вольготно рассевшегося на стуле с горестной улыбкой, и углядела Веру, которая неожиданно выросла у двери спальни и таращилась на них. Старуха заметила Веру в тот миг, когда она спрятала лицо в ладонях и между пальцами потекла кровь, Вера осела на пол, Болетта с Арнесеном тоже обернулись и увидели ее и кровь у нее изо рта. Арнесен опрокинул чашку и сахарницу, Болетта прыжком метнулась к дочери, и во второй раз за мирное время Пра пришлось вызванивать доктора Шульца с Бишлета. Арнесен так и стоял у стула, не в силах отвести глаз от Веры, от ничего не скрывающей ночнушки, от крови, толчками выбулькивающейся изо рта, от того, о чем он теперь, обходя клиентов, должен помалкивать, хотя кто же может обещать, что, если на него станут наседать, он не проронит ненароком пары слов о том, как Вера билась на полу в судорогах и заговаривалась, зажимая руками полный крови рот. И те, кто выслушивал его признания, домоуправ Банг, например, тут же навостряли уши и спрашивали: – И что она сказала? Назвала кого-то? – Тогда Арнесен начинал набивать себе цену ложью и держал безмолвную паузу до тех пор, пока и у него, и у слушателей не лопалось терпение. Я услышал эту историю много лет спустя, когда однажды вернулся рано из школы и, сокращая путь, пошел через подвал, где была постирочная. Домоуправ Банг стоял у сушилок и развлекал женщин историями из жизни дома, потому что он давно присвоил эти истории себе, перенизав россказни на новый лад. – Весь рот был у нее в крови, в пузырящейся кровавой пене, она колотила кулаками и была как обезумевший зверь. – Но что она сказала? Имя она назвала? – горела нетерпением публика. Но и домоуправ не мог дать ответа на этот вопрос.

Пра повесила трубку. – Доктор Шульц уже идет, – сказала она. Болетта плакала, Вера тихо лежала у нее в объятиях. – У нее язва желудка оттого, что она морила себя голодом! Я же говорила ей – надо больше есть! – Старуха повернулась к Арнесену: – Так, на сегодня мы закончили. Привет жене. – Но Арнесену хотелось побыть еще. Он не мог пропустить такое. Он скрупулезно собрал весь опрокинутый им сахар, поправил чашку, тщательно вытер носовым платком разлитый кофе. Все это он делал неспешно и основательно. Он рвался отвести Веру в спальню. – Во время службы у нас было санитарное дело, – заявил он. Тогда старуха решительно указала ему в сторону прихожей и входной двери. – Я вижу, ваша одежда все еще висит там. Захватите, когда будете выходить.

Но Арнесену потребовалось еще раз пересчитать деньги. Он открыл кофр и перепроверил выручку, монетка за монеткой, бумажка за бумажкой. Поэтому, когда Вера была уложена в постель и Пра вышла из спальни, Болетта все плакала, давным-давно опоздав на работу, а страховщик Арнесен стоял в прихожей, свесив свой пыльник через локоть, и вертел в руках шляпу, точно руль. – Бедная девочка пришла в себя? – прошептал он. – Она спит. Не смею долее вас задерживать. – Арнесен воззрился на старуху. – А у нее часто такие приступы? – Вера перенесла воспаление легких, затяжное. Но я давно попрощалась с вами. – Арнесен приоткрыл губы в полуулыбке. – Воспаление легких? В некоторых случаях страховая компания желает изучить медицинское заключение, прежде чем определить размер премии. – Пра широко распахнула дверь. – Врач уже в пути. В третий раз говорят вам: прощайте!

Арнесен поклонился, подхватил кофр и попятился на площадку, где принялся тщательно застегивать пыльник на все пуговицы. Пра собралась уже захлопнуть дверь, но передумала и уцепила его за руку. – А как, собственно говоря, вы можете быть абсолютно уверены, что Штейнеры не вернутся? – Потому что они умерли! Я же сказал. Вы, что ли, газет не читаете? Зачем квартире простаивать? – Пра выпустила Арнесена, и он немедленно принялся шуршать в карманах. И достал газетную вырезку, фотографию с подписью. – Посмотрите, – сказал он. – Это журнал «Веко». Вот фру Штейнер и Рахиль, видите?

Старуха взяла фотографию и поднесла к глазам. Это были они. Огромная печаль и столь же огромная злость наполнили Пра. На снимке были Рахиль с мамой. Мама, умирающая или уже мертвая, скелет в отрепьях с обтянутым кожей черепом, огромадные глаза, смотрящие то ли в камеру, то ли на Бога, то ли на палача, и держащая мать за руку Рахиль, почти голая, плечи острые, как крылья из хрящиков, она стоит прямо, она плачет, кричит, рот как рана на лице, на уже старческом лице девочки, без возраста, без времени, покалеченный ребенок на пороге смерти на фотографии, где умирающий цепляется за мертвого. Под фото было написано по-шведски: Страшный концлагерь «Равенсбрюк» переполнен настолько, что узникам не хватает роб. Все. Больше ни слова. Старуха припала к стене. – И вы носите это в кармане?! Как же вам не совестно, – сказала она тихо. – Я просто увидел, что это они, – промямлил Арнесен. – И вырезал. Можно фотографию назад? – Нет. Фотография будет у меня. Пока вы живете в их квартире. – Арнесен покрыл голову шляпой и вырвался, старуха дала ему пройти. – Надеюсь, когда-нибудь мы все будем спать спокойно, – вымолвила она.

Тут они услышали приближение доктора Шульца, тяжелые шаги по лестнице, хлопки руки по перилам. Арнесен быстро поднял глаза на Пра. – Спасибо, я сплю превосходно. Только жена мается бессонницей. – И он споро побежал вниз, но, минуя Шульца, который оказался изрядно спавшим с тела и трезвым, всучил ему свою визитную карточку. Доктор Шульц секунду посомневался, пробежал глазами текст и покачал головой. Арнесен остановился на площадку ниже, он держал шляпу в руке и снова улыбался. – Позвоните, когда потребуется, доктор! – Никогда не потребуется. Страховать мне, по счастью, нечего. – Шульц сунул визитку в карман и одолел последние ступеньки до двери, где его нетерпеливо поджидала Пра. Она втянула его в квартиру и захлопнула дверь. – Она в спальне. Идите! И не снимайте ботинки.

Доктор Шульц опять потребовал оставить его наедине с Верой на время осмотра. Пра и Болетта ждали в гостиной. Они молчали. Тихо было так, будто Верино молчание въелось в мебель, стены, абажуры, обои и картины, и все краски стали глуше, а запахи тяжелее. Дуло из-под балконной двери, холодом опоясывая ноги. Ветер обдирал листья с деревьев на Киркевейен. Первое мирное лето давно осыпалось листвой. Датчане в Копенгагене обыграли сборную Норвегии 2:1. Бомбы упали на Хиросиму и Нагасаки, и тень человека навсегда впечаталась в землю. Доктор Шульц все пропадал у Веры.

Пра нетерпеливо встала. – Я мерзну! Говори что хочешь, но я – мерзну! – Болетта сидела сцепив руки. – Я ничего не говорила. – А я все равно мерзну! Заснул там доктор, что ли? Я пойду посмотрю. – Болетта ухватила ее: – Не трогай его. – Хорошо, тогда я разожгу камин. Вечером я хочу теплой «Малаги» и Веру тоже попотчую. И хины туда побольше! – Отлично, мама. Зажги камин.

Старуха запалила спичку, сунула ее в прорезь и открыла задвижку. Вскоре они почувствовали, что тепло ползет вверх, и тогда Пра положила ладони на зеленое шершавое железо и вздохнула. – Я больше у Арнесена не страхуюсь, так и знай, – сказала Пра. – Не дури, – ответила Болетта. – Тогда он отнимет часы. – Все равно. Я его на дух не выношу! – Теперь вздохнула Болетта: – Ты стала грымза грымзой. Честное слово! – Старуха топнула ногой: – Неправда! Я только Арнесена терпеть не могу! – Ты и доктора Шульца терпеть не можешь. Ты всем грубишь! – Пра шепнула через плечо: – Нет, все-таки чем там этот идиот занимается? Вроде он заходил к ней трезвым? – Но Болетта распалилась и не унималась: – Ты и домоуправа Банга терпеть не можешь! – Что за спортом он занимался? Тройной прыжок! Смех да и только! Знаешь, у тебя опять болит голова, и тебе лучше помолчать. – Ты вообще никого не любишь! – крикнула Болетта. – Вот неправда. – Давай, назови, кого ты любишь. Хоть одного человека! – Назову с радостью. Я люблю Йоханнеса В. Йенсена!

Старуха вскрикнула, оборвав себя на полуслове, и прижала распаренные руки к груди, точно обожгла пальцы. Болетта порывисто вскочила на ноги. – Что случилось? – Старуха показала на маленькое закопченное оконце, за которым полыхало высокое рыжее пламя. – Мы сожгли Гамсуна, – прошептала она. – Это Гамсун горит!

И в эту секунду из спальни вышел доктор Шульц, он был подавлен. Прикрыл за собой дверь, вошел в гостиную к женщинам и осторожно опустил на пол свой саквояж. Потом замер, изучая свои галоши. Одну он забыл почистить или вляпался во что-то по дороге к ним, в какую-то грязь.

Наконец доктор Шульц поднял глаза. Говорил он негромко и обстоятельно: – Вера опять потеряла много крови. – Старуха сделала шаг в его сторону, она тяжело дышала: – Это мы заметили! Но у нее кровь шла горлом?! – Доктор Шульц кивнул: – Она, очевидно, прокусила себе язык. – Болетта села на диван и заулыбалась. – Прокусила язык? Так у нее нет язвы?! – Нет, нет. Никакой язвы. Простите, что-то здесь жарко, нет? – Лоб доктора блестел, и он пальцем оттопырил обтрюханный воротник рубашки, чтоб проветриться. Старуха подступила к нему поближе: – Да, здесь жарко. Это потому, что мы жжем Гамсуна. – Что-что вы сказали? – А нельзя ли вернуться к самочувствию Веры?

Доктор Шульц повернулся к Болетте. – С Верой все в порядке. Ну, не считая… Я имею в виду… – Он резко смолк и вновь уставился на свои уморительные галоши. Пра поднялась на цыпочки. – Не считая чего, молодой человек? Говорите, Бога ради!

Доктор Шульц, молодой человек семидесяти примерно лет, выпрямился сообразно возможностям. – Ну, – завел он медленно и неуверенно. – Как бы сказать… – Старуха чуть не бросилась на него. – Я вам помогу: скажите четко и прямо все, как есть, и не мнитесь тут, как сконфуженный кадет! – Доктор Шульц провел рукой под носом, где висела вечная капля и не вытиралась. – Так вы не в курсе?

И тогда прабабушка Пра сделала то, о чем долго еще судачили на Киркевейен, да и сейчас, поди, вспоминают заодно со знаменитым криком Болетты, от которого посыпалась штукатурка, отслоилась побелка и закачались лампы во всех домах от Фагерборга до Адамстюен. Это меня не удивляет. Но меня поражает, что молва об этом вообще разошлась, потому что я не думаю, чтобы доктор Шульц стал кому-нибудь что-то рассказывать, скорее наоборот, он бы наверняка промолчал или отоврался. А из нас тоже никто не болтал. К тому же доктор Шульц умер вскоре после. Когда в ноябре лег первый снег, он решился на классический переход из Мюллы на лыжах и не вернулся. Туристы наткнулись на него следующей весной, далеко от лыжных маршрутов, между Сандюнгеном и Кикютом. В руках он сжимал палки, а капля под носом наконец-то отвалилась и лежала, как матовая жемчужина, в развороченном гниением рту, а в карманах не было ни кошелька, ни лыжного скребка, лишь визитка страхового агента, из-за чего полиция сперва приняла тело за Готфреда Арнесена, сотрудника компании «Bien». И заварилась, конечно, каша, когда они явились к жене с сообщением, что, к их прискорбию, ее муж найден мертвым в Нурмарке. Она чуть не отдала Богу душу, и даже когда Готфред Арнесен вернулся в свое обычное время домой, спеша понянькаться со своим трехмесячным сынишкой, и недоразумение естественным образом разъяснилось, она в себя не пришла, от ложной трагической вести в мозгах фру Арнесен остался рубец, и она никому не открывала дверь на звонок, ходила в вечном трауре и в конце концов запретила своему мужу Готфреду выходить из квартиры.

Но пока я должен рассказывать не об этом, я опять забегаю вперед, прельстившись flashforward. А в тот момент происходит вот что: Пра отвешивает доктору Шульцу пощечину. Просто-напросто чувствительно лупит его по щеке растопыренной ладонью со словами: – Говори наконец! – Доктор Шульц нагнулся и стер грязь с галоши. Потом выпрямился с пылающей щекой и болтающейся под носом каплей и прошептал: – Может, и на моем счету спасенная жизнь. Гиппократ, поди, мною гордится. – Что вы там бормочете? – взревела старуха.

Доктор Шульц сглотнул и прочистил горло.

– Вера беременна, – объявил он.

Болетта ринулась было в спальню, но Пра удержала ее и елейно обратилась к доктору: – Любезнейший доктор Шульц. Что Вера в положении, мы и сами знаем. Мы хотим новостей. Нас беспокоит, все ли в порядке с ней и малышом? – Доктор выдохнул. – О да, все обстоит наилучшим образом. – У Болетты едва нашелся голос. – А она что-то сказала? – Доктор Шульц покачал головой. – Пока нет. Но дайте же ей время. А позволено мне спросить об одной вещи? – Пра закивала, не забывая поддерживать Болетту. – А кто счастливый отец? – Он погиб тогда в мае, – быстро ответила Пра. – Они собирались пожениться.

Доктор Шульц отвернулся и посмотрел в другую сторону. – Простите мою бестактность. Я же врач, а не святой отец. Гиппократ был бы мною недоволен. Можете ударить меня еще раз.

Тогда старуха нежно накрыла своей ладонью его руку и легонько сжала. Он взял свой черный саквояж и покинул их. Больше они его не видели. Только услышали, как малышня хохочет и тренькает в звонки велосипедов, провожая его по улице.

Болетта уставилась на мать, которая по-прежнему держала ее под локоть, она не знала, кричать ей или выть. – Ты знала? – шепнула она. – Знала, что она в положении? – Старуха убрала свою руку: – Зачем доктору Шульцу знать, что мы не знали. Ложь быстрее на язык, чем правда.

И они вошли к Вере. Та лежала, уставившись в потолок, на ограненный хрусталь люстры, закрытыми глазами. Болетта упала на колени перед дочерью. – Умоляю тебя, расскажи, что случилось тогда на чердаке?

Вера ничего не сказала. Она несла свое безмолвие. Пра принесла бутылку «Малаги», ей пришлось держать ее обеими руками, разливая остатки. – Об этом ребенке надо печься особо, – сказала она тихо.

В тот же день после обеда Пра явилась в полицейский участок на Майорстюен. Ей пришлось прождать сорок пять минут, прежде чем ее допустили к молоденькому констеблю, сидевшему за пишущей машинкой. – Я хочу заявить об изнасиловании, – говорит она. Констебль поднимает голову, не в силах удержать улыбку за редкими светлыми усиками. – Изнасиловании? Вас изнасиловали? – Старуха перегибается через конторку: – Изнасилованию подверглась моя внучка. Молодой человек, что это вы шутки со мной шутить вздумали? А еще в форме!

Констебль краснеет и заправляет лист в машинку. – Никоим образом, фру. Когда это произошло? Изнасилование, я имею в виду? – Восьмого мая, – отвечает старуха. Констебль отрывает обе руки от клавиш и снова вперяется в нее взглядом: – Восьмого мая? Это почти четыре месяца назад! – Этого вы могли бы мне и не говорить, – отвечает старуха. – Вы в состоянии провести дознание?

И констебль долго записывает имя, адрес, число и подробности на листке, который он потом подсовывает под самый низ стопки с накопившимися делами. А Пра по дороге домой покупает в «монопольке» бутылку «Малаги», а в аптеке – хины, потому что в смеси они дают бальзам, который помогает от горя, похмелья и ожидания. Никогда прежде Киркевейен не казалась ее ногам такой крутой, как в тот день. Она задерживается во дворе дома. Мальчишки играют у лестницы. Лица у них еще податливые, неоформившиеся, они сидят на корточках у лестницы и бьют чеканку. Но вдруг пугаются ее, как будто взгляд Пра слишком тяжел для их мальчишечьих узких плеч, они встают, молча и серьезно, и смотрят на нее. Нет, нет, думает старуха, это не они, они не доросли еще до таких зверств, они еще дети, обретающие лицо. Пра улыбается, достает монетку и кидает им, и серьезность превращается в смех и крики, они все тянут руки и пихаются беззлобно. – Привет Вере! – кричат они.

На крыльцо выходит домоуправ Банг с инструментами под мышкой. И подхватывает монетку, которая упала на ступень точно перед ним. Мальчишки стихают и замолкают. – Что здесь происходит? Играть во дворе дома запрещено! – «Нет, не педель», – думает старуха, – идиотская простота, к тому же его в момент выдала бы хромая нога». – Отдайте им деньги! – кричит Пра.

А ночью Пра не может уснуть. Она идет и поднимает Болетту, которая тоже лежит без сна и сторожит Веру. Единственного человека, который спит в квартире. – В те дни там кто только не шатался, – шепчет старуха. Болетта вскакивает. – Что ты имеешь в виду? – На чердаке. Тогда в мае там многие прятались. – Болетта зарывается лицом в ладони. – Давай надеяться, что это был солдат, – еще тише шепчет Пра. – Простой норвежский солдат, который не совладал с войной в своей душе. – Господи, – стонет Болетта. – Как мы могли отпустить ее на чердак одну?! – Пра выпрямляется на кровати. – До сих пор Господь не шибко нам помогал, – говорит она.