Читать книгу Полубрат - Ларс Соби Кристенсен - Страница 12

Женщины
(имя)

Оглавление

Вера просыпается. Возле нее сидят Болетта и Пра. За ними ширма. По ту сторону ее медленно двигаются тени. Она слышит тихие голоса и вдруг детский крик. – Где он? – спрашивает Вера. Пра осторожно промакивает ее потный лоб. – Им занимаются. – Вера садится: – Что-то не так? С ним что-то не в порядке? Скажи правду! – Пра мягко укладывает ее назад на подушку. – Все в полном порядке, Вера. Он здоровый, нормальный мальчик, кричит громче всех. Ты помнишь, какое мирное имя дал ему таксист? – Вера переводит на нее взгляд, на лице мелькает улыбка. – Фред, – шепчет она. – Фред разговорил тебя, – произносит Пра, оборачиваясь к доселе молчащей Болетте, которая теперь наклоняется и берет дочь за руку. – Вера, им надо кое-что знать, – говорит она. – Мам, я хочу его видеть! – Сейчас ты его получишь. Но сперва они зададут тебе вопрос. Кто его отец? – Вера закрывает глаза. Лицо каменеет. – Не знаю, – говорит она. – Ты его не видела? – Старуха прикладывает палец к губам. – Надо тише говорить. Кругом уши. – За ширмой стоят тени. Вера плачет. – Он напал сзади, – шепчет она. – Я видела только его руки. – Болетта подается вперед. – В те дни по чердакам пряталась куча народу. Он что-нибудь сказал? – Вера качает головой. – Он молчал. Но у него нет пальца на руке. – Она смеется. – Да, пальца на руке не хватало! – повторяет, отсмеявшись. – Девятипалый он, вот! – Тени переминаются, потом вздрагивают и отходят от ширмы. Болетта закрывает ей рот рукой, Пра опускает голову: – Вера, прости нас! Прости нас, Вера!

А Фред лежит со всеми новорожденными – дети мира, белая кость, как на заказ красавцы и баловни судьбы, не нюхавшие войны, они будут расти, не зная нужды, и зажрутся, что аж мозги набекрень, вследствие чего они сперва покроют презрением потребительство, взамен которого прельстятся играми в бедность и опрощение, чтобы позже добрать упущенное в тройном размере на шведском столе бюргерской сытой жизни. Фред спит так беспокойно, будто его, двухдневного, уже донимают кошмары, а бодрствуя, он вопит пронзительнее всех, он сжимает кулачки как красные шары, его еще ни разу не приложили к материнской груди, а поят подогретым молочком из бутылочки. Когда его вопли заводят остальных детей и они начинают вторить ему столь же оглушительно, его выносят в другую комнату полежать одного, и Фред стихает, замолкает, он не закрывает глаз, а таращит их, словно уже приступив к изучению одиночества, написанного ему, наверно, на роду, но на котором он в конце концов остановит и свой осознанный выбор.

Когда ширму расставляют в следующий раз, перед Вериной кроватью собираются трое мужчин. Двое – врачи, а третий в черном костюме и с папкой под мышкой. Они становятся кругом. – Я хочу увидеть своего ребенка, – говорит Вера. – Пожалуйста! – Один из врачей берет стул и присаживается к кровати. – Твоя мама говорит, что ты подверглась изнасилованию. – Вера отворачивается, но они со всех сторон. – И ты не знаешь, кто отец ребенка, – продолжает второй. – Это мог быть норвежец. Или немец. Ты этого не знаешь. И отца у ребенка нет. – Они ведут речь неспешно и дружелюбно. Мужчина в темном костюме достает бланк. – Дело было закрыто. В связи с недостатком доказательной базы. Обращение в полицию последовало четыре месяца спустя. – Доктора замолкают. Тот, что сидит, берет Верину руку. – Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он. – Я хочу видеть Фреда. Вы можете его принести? – шепчет она. Доктор улыбается: – Ты уже имя придумала? – Вера кивает. – Я хочу поговорить с доктором Шульцем, – просит она. – Доктора Шульца нет. Он пропал без вести во время лыжного похода. – Врач выпускает ее руку и смотрит в потолок. – Она пережила глубокий психоз и девять месяцев молчала. – Сестра двигает ширму, и на миг Вера видит в кровати у окна фру Арнесен, под спину подоткнута пышная подушка, у груди ребенок, господин Арнесен замер со шляпой в одной руке и букетом в другой, они впиваются в нее глазами, все происходит без звука и без движения, затем ширма возвращается на место, тени растворяются в свете и исчезают. – Почему я не могу понянчить Фреда?! – плачет Вера. Мужчина в темном садится. – Ты должна понимать: все, что мы делаем, мы делаем для твоего же блага. И, соответственно, блага ребенка. Потому что благо ребенка превыше всего, правда? – Он кладет бланк на столик рядом со стаканом воды. – И здесь, в Осло, и в других частях страны есть много прекрасных семей. Наверно, это самое разумное. – Что? – шепчет Вера. – Что лучше, наверно, определить мальчика куда-нибудь подальше. Это самое правильное.

Тут в очередной раз дергают ширму так резко, что она опрокидывается. Это Пра. Она вне себя, она шипит негромко: – Нас три женщины, вместе нам сто тридцать один год. Мы в состоянии прекрасно позаботиться о Верином мальчике. Вам это понятно или нет? – Она обходит кровать, берет со столика бланк, рвет его на такие мелкие клочки, что на них невозможно прочитать ни буквы. – Может ребенок наконец увидеться с матерью?

Его приносят вечером того же дня. Он покойно лежит у Вериной груди. Выжидает. Могу я так сказать? Могу я сказать, что он ждет, что он лежит в тепле, в неге, под сердцем и выжидает? Да, все так. Фред ждет. «Он не любит меня», – думает она внезапно. И Вера слышит, как тишина катит от кровати к кровати, когда она двумя днями позже уносит его домой, она замечает взгляды, которыми ее провожают по коридору, безмолвно расползающиеся слухи, двери, бесшумно отворяющиеся и закрывающиеся вновь. Идет снег, и стоит тишина. Она остается в кровати три недели, пока не кончаются крови. Фред ждет. Болетта и Пра удивляются, что он больше не кричит. Они не спят по ночам от его спокойствия. Каждый день после обеда на той стороне двора играют на пианино, кажется, Моцарта. Однажды утром, когда снег уже тает и течет ручьями вдоль улиц, а с крыш капает, Вера вывозит Фреда в коляске погулять. Он смотрит на нее с мрачной безмятежностью, к которой она уже начала привыкать. Если ему в лицо попадает солнце, он зажмуривается, отворачивается и не открывает глаз, пока опять не попадает в тень. Вдруг Вера видит, что из-за угла со своей коляской показалась фру Арнесен. Обе не знают, как себя держать. Но все же останавливаются. Гордые мамочки. Помалкивают. Смотрят перед собой и долу. Вера хочет быть приветливой. – Вы так хорошо играете на пианино, – говорит она. Фру Арнесен улыбается и поправляет одеяло на сынишке. – Он всегда засыпает задолго до конца пьесы. – Обе хохочут. Матери, одним миром мазаны, стоят общаются вдвоем, пока еще их не выковырнули из этой непрочной дружбы, мимолетной встречи. – Я не мешаю? – внезапно спрашивает фру Арнесен. Вера поворачивается. Домоуправ Банг стоит у ворот и следит за ними. В руках он держит дохлого кота. Отшвыривает его и возвращается во двор. – Что? – переспрашивает Вера. Фру Арнесен мнется. – Вам не мешает, когда я играю? – Нет, и Фреду, мне кажется, нравится. Он больше не кричит. – Фру Арнесен снова делает улыбку. – Вы уже имя дали? – Да, вроде. А вы своего как назовете? – Его будут звать как свекра. Мы крестим его в следующую субботу.

На другой день Вера сидит в кабинете настоятеля церкви на Майорстюен. Ему под пятьдесят, фамилия Сюнде. Лоб как щит. Он надевает очки и углубляется в документы, надолго. Распятие за его спиной висит косо. Огромная Библия в темном обрезе притягивает к себе весь свет и собирает его в темное, мерцающее пятно посреди стола. Наконец он поднимает на нее глаза. – Отрадно слышать, да? – спрашивает он. Вера прислушивается, но ничего не слышит. – Что слышать? – шепчет она. – Вы не слышите? – Вера снова слушает, но не понимает, о чем он, и почитает за благо помолчать. Пастор наклоняется к ней. – Колокола звонят, – говорит он. – Разве не отрадно слышать благостный колокольный звон после пяти лет безбожия? – Конечно, – шепчет Вера, хотя ничего не слышит, тихо абсолютно. Пастор выжидает. Он смотрит на нее. – Вера, слушать надо в себе, – говорит потом. – Или там тоже тишина? – Вера смотрит в пол, а священник листает документы по новой. Хорошо еще, в свое время мне выпадет шанс показать ему язык и обозвать его «чертовым пасторишкой». Вера слышит, как бьется ее сердце, тяжелые толчки, от которых подрагивают пальцы. – Кто отец? – огорошивает ее вдруг пастор. – В документах сказано, что произошло, – отвечает Вера. – Не надо пересказывать мне документы. Читать я умею. – Священник встает и обходит стол. Он останавливается у нее за спиной. – Скажи мне, Вера, не совершала ли ты поступка, в котором раскаиваешься? – Она трясет головой. – И ты не водила дружбу с немцами? – Вера перестает дышать. Потом поднимается. – Я совершила поступок, в котором раскаиваюсь, – шепчет она. Пастор ждет. Он ждет продолжения, исповеди, и на губах змеится улыбка. – Я раскаиваюсь в том, что пришла сюда, – говорит Вера и поворачивается к двери. Пастор идет по пятам, бледный и взбешенный. – Я слышал, мальчику уже дали имя, – говорит он. – А ты в курсе, что означает «Фред»? – Вера останавливается. – Оно означает имя моего сына, – говорит она. Пастор снова строит на лице улыбку. – Фред означает «могущественный». Тебе не кажется, что оно не совсем к месту?

Вера стоит на Киркевейен. Она не помнит, как спустилась из церкви. Эстер машет из своего киоска. Вера забывает помахать в ответ. Она бредет домой. Во дворе останавливается. Какой-то тлетворный запах. Это дохлый кот, все еще гниющий в помойке. Вера побыстрей проходит мимо. Фру Арнесен развешивает выстиранное белье: крестильная рубашечка, белая нарядная простынка, платье. Коляска стоит в тени высокой березы. Все зелено и тихо. В ворота заходят двое мужчин. Один в форме, другой в длинном темном пальто, несмотря на жару. Они направляются к Вере, и она думает сперва, что они из полицейского участка на Майорстюен, они нашли насильника, того, кто надругался над ней, и Веру в равной степени изумляет и пугает то, что в эту секунду, которую она считает моментом истины, она неизвестно чего испытывает больше, облегчения или ужаса, потому что теперь этот злобный призрак, подкравшийся сзади, девятипалая тень, обретет имя, и она вдруг понимает, что не уверена, что готова к такому обороту: услышать имя призрака и увидеть его лицо. Но они пришли не к Вере, они ищут фру Арнесен, а дома никого нет, и они подумали, нет ли ее во дворе. Мужчины строги, суровы, с первого взгляда ясно, что у них дурные, ломающие судьбу вести, и Вера оборачивается к фру Арнесен, которая хлопочет у веревок, не подозревая о надвигающемся. – Вот она, – говорит Вера, показывая на нее. Мужчины кивают и идут к сушилке. Вера видит, как фру Арнесен здоровается с ними за руку, лицо у нее сперва удивленное, она будто предвкушает что-то, но враз заходится в хохоте, визгливом, захлебывающемся, похожем скорее на истерику, и тут же с ее лица стирается всякое выражение, оно стекленеет, делается ломким и хрупким, как высохший лист, ибо эта мистерия – непостижимое и невозможное известие, что ее супруг, страховой агент Готфред Арнесен, найден неоспоримо мертвым между Мюлла и Кикют, в глубине Нурмарка, вдали от проезжих дорог, единственно с визитной карточкой в нагрудном кармане куртки, сохранившейся гораздо лучше заключенного в нее же бренного тела, поскольку по нынешним погодам весна и теплые ночи смыли снег, до того несколько месяцев сохранявший труп в нетронутом виде, – эта мистерия помрачила рассудок фру Арнесен настолько, что с того дня она почти не бывала на свету, да и тогда видела его лишь как размытые тени, как обломки воспоминаний из другой жизни, и даже когда господин Арнесен, ее муж и отец ее сына, вернулся к ужину домой живее некуда, будто ничего не случилось, и таким образом, своим осязаемым присутствием разоблачил это вопиющее недоразумение, скорее даже комического, нежели трагического толка, она в себя не пришла. Сумрак в ее голове не рассеивался. За несколько часов мнимого вдовства он намертво въелся в ее сознание. Его нельзя ни убрать, ни отменить. Скелет в синей куртке и широких штанах оказался останками доктора Шульца, он отошел в мир иной с чужой визиткой в кармане. И вечерами весь дом слушает, как фру Арнесен садится за пианино, но репертуар не блещет затейливостью, одна и та же мелодия, раз за разом без вариаций, по нескончаемому монотонному кругу, и Фред принимается вопить, как никогда прежде. Потом выяснилось, что доктор Шульц завещал своим пациентам разные вещицы. Нам достался написанный еще по-датски «Медицинский справочник для норвежской семьи под редакцией М. С. Греве, директора Национального госпиталя», в котором, например, цинизм определялся как «безразличие, во всем, что касается здоровья (личной гигиены), опасное. Поражает самого носителя. Чревато грозными осложнениями».

Полубрат

Подняться наверх