Читать книгу Восемьсот виноградин - Лаура Дейв - Страница 4

Если бы я составляла рейтинг – придет же такое в голову! – этот день явно не мог бы претендовать на звание лучшего в моей жизни.

Я сидела в столовой вместе с мамой. Мы обе переоделись в джинсы и футболки с длинным рукавом, а мое платье перекинули через дверь. Между нами висело неприязненное молчание.

Генри ушел. Мама попрощалась с ним на крыльце, пока я стояла и ждала, чтобы он отчалил. Точно такая же история произошла со мной в выпускном классе, когда за мной ухаживал татуированный хулиган Лу Эммет. Только теперь мы с мамой поменялись ролями.

Она налила себе кофе, избегая смотреть мне в глаза. Заговаривать я не собиралась. В другой раз я бы наклонилась к ней через стол, попробовала как-то облегчить тяжелый разговор, но только не сегодня. Маме придется первой нарушить молчание – придется придумать, как все объяснить.

Я разглядывала фотографии, висящие у нее за спиной, на которых была запечатлена вся их с папой совместная жизнь – начиная с маминого переезда на виноградник и даже еще раньше. На моей любимой фотографии мама в длинном черном платье, тогда еще виолончелистка в Нью-Йоркском филармоническом оркестре, улыбалась на камеру, прижимая к себе инструмент. Сидящая передо мной женщина удивительно напоминала девушку на снимке: те же длинные кудрявые волосы, широкие скулы, чуть скошенный на сторону нос. И по-прежнему ни грамма косметики – мама в ней не нуждалась.

Рядом с этим портретом висела фотография, на которой я играла в софтбол. Я росла настоящей пацанкой – не хотела отстать от братьев. Носила только футболки и кеды, а волосы собирала в простой хвост. И все же сходство было разительное: те же кудри, только темные, тот же нос. Глаза темно-зеленые, как у отца, а разрез мамин.

Мама говорила, что я ее точная копия, только папиной расцветки. Однако переезд в Лос-Анджелес меня преобразил. Этот город меняет всех – незаметно, понемногу, пока ты не перестаешь сама себя узнавать. Вращаясь среди роскошных женщин, частых гостий на занятиях по йоге и вечеринках, я начала обращать внимание на то, о чем не задумывалась раньше. Возможно, если бы я перебралась из Сономы в Нью-Йорк или Чикаго, эффект был бы тем же. Но я переехала именно в Лос-Анджелес, где и постигла искусство, которому не научишься, живя среди фермеров. Искусство выглядеть и чувствовать себя сексуальной.

Мое преображение прослеживалось по фотографиям на стене. Мама шутила, что из более темной ее копии я превратилась в более гламурную – этакую кинозвезду. В ответ я уверяла, что сравнения с настоящими кинозвездами мне не выдержать: чтобы убедиться, достаточно пройтись по бульвару Эббота Кинни. Впрочем, я действительно выглядела теперь по-другому, чем немного гордилась.

Солнце Южной Калифорнии осветлило мои волосы, я сбросила десять фунтов и стала одеваться так, словно имела какое-то представление о вкусе.

Под руководством и по настоянию подруги Сюзанны я однажды купила туфли, которые стоили больше моей месячной квартплаты. На следующий день, мучимая угрызениями совести, я попыталась их вернуть, но магазин не принимал товары обратно. Это были волшебные туфли – изящные, на шпильках, удлиняющие ноги до бесконечности. Я не пожалела, что оставила их себе. Они пережили мою тогдашнюю квартиру, как и все следующие.

Всякий раз, как я приезжала в гости, мама говорила: «Какая же ты стильная!» Впрочем, я знала, что она не одобряет столь резкого перехода от собранных в хвост волос к узким юбкам. Мама была уверена, что стиль должен даваться легко и естественно. При виде очередной обновки она присвистывала и с лукавой улыбкой произносила: «Только поглядите на эту лос-анджелесскую броню!» А утром, когда я, как в детстве, сбегала по лестнице на запах маминых вафель с грецким орехом и вишней, она первым делом дотрагивалась до моей кожи и говорила: «Красавица!»

Разница между двумя моими домами была столь велика, что необходимость постоянно перестраиваться вызывала у меня легкое чувство одиночества. В Сономе носили джинсы, флисовые пуловеры и практичные сапоги. В Лос-Анджелесе – босоножки и тертые джинсы, искусственно состаренные за двести семьдесят пять долларов. Я балансировала на грани между двумя этими мирами, не в силах обосноваться ни здесь, ни там. В Лос-Анджелесе я чувствовала себя не в своей тарелке. А когда возвращалась в Соному, мое новое, наскоро сколоченное я, у которого якобы все под контролем, осуждало местную неутонченную, сельскую жизнь, чего раньше со мной никогда не бывало. Я не хотела никого осуждать, но ничего не могла с собой поделать.

Когда я оторвала взгляд от фотографий, мама посмотрела на меня в упор и скрестила на груди руки.

– Нечего стоять немым укором.

Я не стала уточнять, что не стою, а сижу немым укором.

– Мама, из твоей спальни вышел голый мужчина!

– Кто же приезжает посреди ночи без предупреждения? Давно пора сделать в твоей комнате ремонт, а то ты считаешь, будто здесь ничего не меняется.

– Я считаю, что ты не должна спать ни с кем, кроме папы.

– Я с ним и не сплю.

– Что? – растерянно переспросила я.

– Генри, если хочешь знать, импотент.

Я зажала уши руками.

– Не хочу знать! Хочу вернуться в прошлое и услышать что угодно, только не это!

– Ну извини, извини. Я только пытаюсь объяснить, что все не так просто, как кажется.

Непросто. То же слово употребил Бен. Проблема в том, что в их устах оно звучало слишком абстрактно: «Все непросто». «С Мишель непросто». В действительности же они сами виноваты, что все стало непросто. И оба предпочитают об этом умалчивать.

– Где папа?

– Мы решили пожить отдельно. Папа в домике винодела – перебрался туда еще две недели назад. Впрочем, во время сбора урожая он всегда там ночует.

Ее слова прозвучали довольно язвительно, но я предпочла этого не заметить.

– Из-за Генри?

– Я же говорю: просто решили пожить отдельно.

Я взглянула в окно на залитый светом фонарей виноградник и дорожку, ведущую к домику винодела. Где-то там, в одной из двух комнат, спал отец. Когда я была маленькой, я часто ночевала во второй комнате, а утром, еще до школы, вместе с папой шла собирать первые ягоды. Я обещала, что мы с братьями продолжим дело его жизни, и действительно в это верила. В детстве больше всего на свете мне хотелось управлять виноградником. И вот я бросила отца одного… Впрочем, мы все, каждый по-своему, его бросили.

– Почему ты ничего мне не говорила?

Мама взяла со стола чашку с кофе.

– Мы решили не рассказывать до свадьбы – не хотели портить тебе праздник.

Похоже, мы с Беном сами его испортили. Без посторонней помощи.

– От Финна с Бобби я тоже старалась скрывать. У них своих проблем хватает.

– Каких еще проблем?

Мне вспомнился визит в «Таверну»: отсутствие Бобби, странное поведение Финна, когда речь зашла о брате.

– Сейчас не стоит, – покачала головой мама. – Подождем, пока они приедут, чтобы ты смогла выслушать обе стороны.

Когда это все члены семьи успели оказаться по разные стороны баррикад?.. Хотелось расплакаться. Еще и Бен, единственный человек, способный помочь мне вновь обрести равновесие, сам же меня из равновесия и вывел.

Мама прочистила горло и воспользовалась паузой, чтобы сменить тему.

– Не расскажешь, что случилось?

Я покачала головой.

– Он сделал что-то непростительное?

– Что это за вопрос такой?

– Неудачный, наверное. Предложи другой, и я с удовольствием его задам.

По дороге домой мне представлялось, что мы с родителями сядем за стол и поговорим. Мы всегда так делали, когда нужно было определиться, какой колледж выбрать, где найти деньги на учебу, как пережить очередную несчастную любовь. А выходит, мы больше никогда не будем сидеть тут вместе…

– Джорджия…

Я подняла голову.

– Может, ты сделала что-нибудь непростительное?

– Нет. И перестань, пожалуйста, повторять это слово.

– Хорошо, спрошу иначе. У него появилась другая?

У мамы измена считалась чем-то непростительным. По крайней мере, раньше.

– Да, появилась. Ей четыре с половиной.

Мама непонимающе взглянула на меня.

– У Бена есть дочь, о которой он никогда не рассказывал.

Последовало молчание – затишье перед неизбежной бурей. Мама не выносит обмана. Насмешливая, раздражительная, упрямая, она прежде всего удивительно искренняя и требует того же от своих близких.

Мама снова поднесла чашку к губам.

– Уверена, этому есть объяснение.

– Ты серьезно? Я только что сказала, что у Бена есть дочь, которую он от меня скрывал! Я узнала случайно – увидела в окно во время примерки платья, как он идет по улице с ее матерью.

– Понимаю. Это ужасно. Особенно, что он от тебя скрывал. Но, возможно, у него были причины молчать.

И все? В прежние времена, в эпоху до Генри, мама потребовала бы крови. Она бы металась по столовой и рассуждала о принципах. Так было, когда моя лучшая подруга проникла в ресторан родителей и устроила бесплатную вечеринку в честь своего дня рождения. Когда я объяснила, как это случилось, мама ответила, что тут не может быть никаких объяснений. Либо ты ведешь себя порядочно, либо нет.

Где теперь та мама? Почему не кричит и не возмущается, что Бен мне солгал? Почему не возьмет на себя эту роль, чтобы я могла исполнить свою и почувствовать к Бену сострадание, защищая его от ее чрезмерного гнева?

Я встала.

– Не могу больше об этом. Пойду спать.

– Что же, иди.

Я направилась к двери, совершенно измотанная нескончаемым днем.

– Генри – мой старый друг, – внезапно заговорила мама. – Мы познакомились еще в Нью-Йорке. Его недавно назначили дирижером Симфонического оркестра Сан-Франциско.

Я повернулась к ней, но осталась стоять на пороге.

– Генри в Калифорнии всего несколько месяцев. Я рада, что он приехал. Приятно снова почувствовать себя частью того мира…

Мама казалась раздавленной, произнося последние слова – вспоминая, кем была когда-то. Мне захотелось ответить, что она по-прежнему часть того мира: мама много лет работала учительницей музыки в местной школе. Но невозможно убедить человека в том, чего он не желает видеть.

– А при чем тут ваши с папой отношения?

– Я сейчас говорю не о папе. Я говорю о нас с тобой. Ты, как и я, вечно пытаешься заботиться обо всей семье, вместо того чтобы разобраться, чего на самом деле хочешь. Не должна хотеть, а именно хочешь.

Я рассмеялась – не смогла удержаться.

– По-моему, ты сейчас не в том положении, чтобы давать мне советы по поводу личной жизни.

Мама встретилась со мной взглядом.

– А по-моему, я в отличном положении. Никто лучше меня не видит, какой ты замечательный человек. Ну разве что Бен. – Она помолчала, а потом добавила: – Хорошенько подумай, прежде чем от чего-то отказываться.

Я скрестила руки на груди, вопреки желанию пытаясь понять, что она имеет в виду.

– Потому что потом утраченного будет не вернуть?

Мама подошла и стиснула мое плечо.

– Нет. Потому что в итоге ты пойдешь на все, лишь бы его вернуть.

Я подождала, пока она поднимется по лестнице, и тоже направилась наверх.

Прежде чем исчезнуть за дверью спальни, мама произнесла вместо «спокойной ночи»:

– Не знаю, интересно тебе или нет, но я рада, что ты дома.

Сказать о себе того же я не могла.