Читать книгу Картахена - Лена Элтанг - Страница 24

И вот я снова здесь. Я получил работу в «Бриатико». Я прихожу в ресторан, растерявший былую славу, и смотрю, как рука подавальщика медленно ставит тарелки одна на другую – сначала латунная, потом фарфоровая, – так длинная лапа тонарма в музыкальном автомате меняет пластинку, остро поблескивая хромом. За стеной ресторана, там, где раньше стояли рулеточные столы, начинаются наши с барменом владения, хотя моего там не так уж и много: инструмент и вертящийся кожаный стул.

У расстроенного пианино, что стояло в нашей прежней квартире, была хитрая третья педаль – для тихой игры, чтобы не беспокоить соседей. Стоило ее нажать, как между струнами и молоточками появлялась полоска толстого войлока, и звуки зарывались в мягкое, превращаясь в приглушенный разговор, почти что шепот. Помню, как я удивлялся, когда мать садилась на вертящийся стул и перебирала клавиши, – мне казалось, что ее короткие пальцы, пропахшие ланолином, не годятся для музыки, другое дело – пальцы моего репетитора, быстрые и легко берущие октаву.

Моя жизнь в «Бриатико» началась с того, что Пулия помогла мне устроиться в мансарде и принесла стопку хороших простынь, таких прислуге не выдают. Потом она села на мою кровать и сказала, что весна недаром выдалась такая теплая, ведь дни дрозда были просто ледяные, в отеле даже батареи лопались. Я не разобрал и попросил повторить: giorni della merla? Оказалось, так здесь называют последние десять дней января. Если они слишком теплые, то весна будет ледащая и зябкая, дров не напасешься. Что до дроздов, то они раньше были белыми как снег, пока не научились пережидать внезапный мороз, сидя на дымовой трубе. Почернели от сажи и потеряли красоту. Зато не умерли.

В детстве я много думал о смерти. Мне представлялась вереница людей, бредущих по краю обрыва в каких-то неведомых горах на рассвете, когда море внизу кажется зеленым и шероховатым, как изнанка листа мать-и-мачехи. Они идут так медленно, что различимо их тяжелое дыхание и шорох песка, сыплющегося из-под их ботинок, они идут осторожно, но это не спасает их от падения – они падают тихо, без единого вскрика, без попытки уцепиться за руку идущего рядом или хотя бы за корягу, торчащую из горного склона. Тот, кто шел за упавшим, незаметно нагоняет идущего впереди, и строй не нарушается, не слышно ни звука падения, ни стонов, заметна только полоска помятой травы на обочине.

Со смертью связана целая груда вещей, которые не сразу удается опознать. Думаю, что они проникают в твою жизнь понемногу, сочатся ледяными каплями, а не высыпаются все сразу, будто ягоды из перевернутой корзинки. Одну такую каплю я все же узнаю, она бежит по моей спине уже несколько лет и все никак не добежит до крестца, я слышу ее всем телом, как слышат начинающуюся простуду.

Я утратил способность располагать к себе. Вот такая капля. Вернее, я утратил разом весь спектр – способность, умение и желание располагать к себе. Люди, которых я встречаю, представляются мне железными рыцарскими перчатками, которые реальность швыряет мне в лицо. Стоит мне оказаться в комнате с тремя собеседниками, как мы все четверо становимся углами черного квадрата и погружаемся во тьму. Если же собеседников двое, то я некоторое время держусь на острие треугольника, пронзаемый тоскливым молчанием, и, наконец, отпускаю руки и лечу вниз, в облаке перепуганных птиц, сопровождаемый грохотом жестяной кровли. Но самое страшное – это разговаривать вдвоем. Глядя в дружелюбное или высокомерное (не важно какое!) лицо того, кто сидит передо мной, я испытываю несколько порывов сразу:

1) ударить его кулаком, чтобы кровь полилась черной струей на его одежду;

2) обнять и признаться в том, что я недостоин его беседы;

3) встать и уйти.

Странно, что эта девочка Петра ничего не замечает. Липнет ко мне, как дочь трактирщика к золотому гусю. Недавно я понял, кого она мне все это время так мучительно напоминала. Одну из картинок Джона Г. Брауна. У меня в ноттингемской школе над кроватью висела репродукция с девчушкой, засмотревшейся в окно, хорошенькой, печальной, ростом примерно с метлу.