Читать книгу Города вам на пользу. Гений мегаполиса - Лео Холлис - Страница 5

Сложность балансирует на грани хаоса, и города бывают опасными и непредсказуемыми. Достаточно вспомнить о странном ощущении, возникающем в гуще толпы, – будто человек теряет свое «я», перестает быть хозяином положения, оказывается беззащитным перед окружающими его потоками людей и их эмоциями. На протяжении всей истории человечества существует страх индивидуума перед толпой (в английском языке слово «толпа», mob, появилось в 1680-х годах для обозначения mobile vulgaris – безликой кишащей массы, готовой взбунтоваться в любой момент). С тех пор одни писатели твердили о безумии толпы, а другие пытались доказать, что она может быть очень мудрой. Как показывает Элиас Канетти в своей книге «Масса и власть», правители всегда относились к толпе с подозрением и страхом: ее пытались контролировать, рассеивать, приводить к повиновению любыми средствами. Это ощущение зыбкости мы испытали на себе в августе 2011 года, когда в Лондоне вспыхнули уличные беспорядки. Начались они так же, как множество предыдущих бунтов в Британии, США, Франции и других странах: с гибели молодого человека от рук представителей власти.

4 августа 2011 года в Тоттенхэме на севере Лондона полицейские застрелили 29-летнего чернокожего Марка Даггана. Следующие три дня по городу ползли слухи: он первым выстрелил в блюстителей закона; пуля пробила ему грудь навылет и попала в рацию полицейского, стоявшего сзади; у него за голенищем был спрятан пистолет; это было не оружие, а муляж; нет, пистолет был настоящий, но Дагган прятал его не за голенищем, а под пассажирским сиденьем автомобиля. О том, что убитый был женат, что у него осталось четверо детей; что его дядя был бандитом и наркоторговцем в Манчестере. Что за Дагганом следили, потому что подозревали его в подготовке убийства из мести, и что он вел себя подозрительно. Однако никто из чиновников не счел нужным сообщить членам семьи Даггана, как погиб их сын, муж и отец, и 6 августа они возглавили мирную демонстрацию у полицейского участка Тоттенхэма, надеясь получить ответы на свои вопросы. Протестующие спокойно простояли весь день перед участком, ожидая, что кто-нибудь из представителей власти объяснит им, что случилось. Кадры бунта, начавшегося вечером и бушевавшего еще трое суток, были растиражированы по всему миру[20].

На следующий день, в воскресенье, 7 августа, призывы к волнениям начали распространяться посредством бесплатных СМС в системе BlackBerry, через фейсбук и другие мобильные коммуникационные платформы. Как только стемнело, в Тоттенхэме, а также Брикстоне, Айлингтоне и даже в центре города, на Оксфорд-стрит, произошли вспышки насилия. В ночь на понедельник был сожжен дотла мебельный магазин в Кройдоне; круглосуточная служба новостей ВВС снимала происходящее с вертолета. Говорили о бандах, врывавшихся в рестораны и отбиравших у посетителей драгоценности и кольца. На веб-камеру было заснято ограбление одного туриста, причем возникало впечатление, что первоначально нападавшие подошли к нему, чтобы узнать, все ли с ним в порядке. Распространялись ужасные кадры, на которых толпы грабителей взламывали решетки на витринах магазинов и врывались внутрь.

После беспорядков 2011 года на все лады обсуждались жадность и бесстыдство молодежи, проблемы социального отчуждения и безработицы, бесправия и доверия, но почти не говорилось о роли самого Лондона в этих событиях, об уникальности функционирования города, о том, что случается, когда этот механизм дает сбой. В этом случае – и отнюдь не впервые – город обратил экстремальное насилие против себя самого, сложная система самоликвидировалась. Мэр и политики, обычные системы контроля, не смогли справиться с ситуацией. Но может быть, нам стоит задаться вопросом, почему подобное происходит так редко? Если город – такое вместилище хаоса и беззакония, как мы предполагаем, отчего такие бунты не возникают сплошь и рядом?

Давайте представим улей. Человека всегда сравнивали с пчелой: со времен Античности философы и политики использовали причудливо организованную жизнь улья как метафору нашего общества, говорили о схожести метаболизма города и улья. В «Георгиках» Вергилия – элегической поэме о сельской жизни – улей выступает как модель демократии: там все принадлежит государству и государство заботится обо всех[21]. Но как это государство было организовано? Вергилий видел в этой «коммуне» иерархию – ею правила мужская особь, которую выбирали остальные и которую можно было сместить, если она не справлялась с обязанностями. На нижних ступенях социальной пирамиды каждая пчела была торговцем и честным трудом приносила пользу не только себе, но и всем.

В последующие столетия образ «трудового» улья всплывал всякий раз, когда требовалось объяснить сложность взаимодействия между людьми. Впрочем, это многозначная метафора: для Сенеки пчела была символом монархии. В период феодализма труженица-пчела обозначала крепостного или виллана, не имеющего права оспаривать или пытаться улучшить свое положение в обществе. Английское слово «пчела» (bee) происходит от голландского «король», поэтому у Шекспира в «Генрихе V» пчелиный рой снова предстает моделью стабильного общества, где всякий знает свое место и доволен им[22].

А что же в эпоху революций – остался улей символом королевства или превратился в образ содружества-республики? Считались рабочие рабами или партнерами по труду? И как выглядел образ лидера? «Царством амазонок или женщин»[23] улей стали называть лишь с прорывом в области научного знания, удачно совпавшим с правлением английской королевы Елизаветы I. «Городской метафорой», воплощением мегаполиса улей стал к началу XVIII столетия, когда по всему миру происходило быстрое разрастание городов, подпитывавшее развитие многообразного потребительского рынка, глобализацию торговли и создававшее предпосылки для промышленной революции. В результате из символа жесткой, упорядоченной иерархии он превратился в модель хаотичной ярмарки эгоизма, предприимчивости и погони за прибылью. Этот образ подытожил Бернард де Мандевиль в своей сатирической поэме «Басня о пчелах», изданной в 1714 году. Он изобразил город как рой, где всеми пчелами движут эгоистические интересы. Более того, он высказал предположение, что без греховной жажды наживы улей просто рухнет. Лондон того времени был крупнейшим городом мира, столицей формирующейся колониальной империи, протянувшейся от кварталов Калькутты до тростниковых плантаций Ямайки, где банковское дело было развито куда сильнее, чем у любого из его европейских соперников. Бродя по городу, разглядывая его улицы, Мандевиль рисовал картину, вполне знакомую и нам сегодня, – образ современной столицы со всеми ее противоречиями, опасностями и парадоксами, и в то же время прославлял сложность: «Каждая часть улья была исполнена пороков, но в целом он являлся раем»[24]. Город был рассадником тягчайших грехов, но их совокупность парадоксальным образом порождала добродетель. Что же спасало город – торговля? Может быть, возможности, которые дает бизнес, управляли обществом и успокаивали его? Мандевиль рисует картину города, которому не нужны мэры, политики или стражи порядка: сам рынок невидимо формирует из эгоистичных частей добродетельное целое.

Совсем иной образ рисует современный французский уличный художник JR, который с помощью больших черно-белых фотограффити заставляет людей задуматься о своем месте в обществе. Карьера JR, в 2011 году получившего премию фонда TED, началась, когда он нашел в парижском метро фотокамеру и стал расклеивать по всему городу огромные фотопортреты своих знакомых из banlieues – запущенных пригородов французской столицы. Эту выставку, в качестве холста использующую «самую большую галерею в мире» – городские улицы, он назвал «Портретом поколения». Потом JR реализовал проект в Израиле, разместив большие портреты израильтян и палестинцев на только что построенной бетонной стене на границе с автономией. В 2008 году он приступил к осуществлению серии проектов под названием «Женщины – герои» в Бразилии, Кении, Индии и Камбодже. В Рио-де-Жанейро, в старейшей фавеле города – Морру-да-Провиденсия JR сделал множество женских портретов, а затем прикрепил увеличенные изображения их глаз к фасадам домов этого трущобного района, создав странный образ – будто сама фавела смотрит на остальной город. По мысли художника, этот проект должен был напомнить о главной роли женщин в обществе и одновременно служить наглядной демонстрацией того, что саму уличную жизнь нельзя игнорировать.

Морру-да-Провиденсия (Рио-де-Жанейро) с фотограффити JR

© JR

В «Смерти и жизни больших американских городов» Джекобс показывает, как улица самостоятельно приходит в равновесие; Джекобс называет это «глазами, устремленными на улицу»: сложной, почти не воспринимаемой сознательно сетью контроля и слежения, сотканной самим населением[25]. На улице, где жила Джекобс, это были владельцы магазинов, старушка, теплыми вечерами выходящая посидеть на крыльцо, завсегдатаи бара «Белая лошадь». Именно за счет этих «незначительных» встреч и контактов обычная улица может превратиться в самоорганизующееся общественное пространство. Но зачастую здесь не обойтись без художника вроде JR, который напомнил бы нам об этих возможностях, вновь сделал бы зримой эту невидимую систему, уравновешивающую повседневную жизнь города.

Так как же «работает» город? Саморегулируется, подобно улью или фавеле с помощью рыночных законов, или контролируется «глазами», устремленными на улицу? И то и другое – примеры сложности, функционирующей внутри сообщества, силы связей, способных упорядочить наши повседневные взаимоотношения. Но ощущение непрочности, того, что в любой момент все развалится на части, постоянно присутствует где-то рядом. Город – пространство свободы, где мы можем беспрепятственно стремиться к личному счастью, но это и место, где сосредоточено много разных людей, что грозит конфликтами и неравенством. Сегодня в мире найдется немало уголков, где трущобы, населенные совершенно нищими людьми, которые не могут позволить себе даже чистую воду, расположены в считаных метрах от дворцов богачей со сверкающими голубыми бассейнами. В результате история города часто превращается в историю напряженности между «верхами» и «низами», между имущими и обездоленными, между могущественными и слабыми. Это дает нам основание думать, что неравенство – неотъемлемое свойство города, что там всегда будут те, кто процветает, и те, кто оказался в отчаянном положении, что сила неизменно останется у того меньшинства, что управляет городом сверху.

На самом деле улей устроен не так, и Гудзон-стрит Джекобс тоже регулирует сама себя по-другому, и понимать сложность следует иначе. Несмотря на важную роль пчелиной матки, «монаршим» статусом ее наградили люди, а отнюдь не соплеменники. На самом деле улей – это абсолютно демократический механизм принятия решений. Вот как это объясняет Томас Д. Сили: «Матка-королева занимает центральное место в его функционировании… верно и то, что тысячи внимательных дочерей (рабочих пчел) в конечном итоге стараются обеспечить ее выживание и репродуктивные качества. Тем не менее королева в пчелиной колонии – не монархиня, принимающая решения… там вообще нет всезнающего проектировщика… деятельностью улья коллективно управляют сами рабочие пчелы»[26].

Каждая сложная система – муравейник, улей или город – строится изнутри: она рождается, а не изготовляется. Иными словами, сложный город создается снизу, а не сверху. Из-за того, что городские стены строились по приказу королей и что политическая власть воплощена в камне дворцов, соборов, банков и парламента, мы думаем, что именно оттуда и исходит власть. Но над этим стóит поразмыслить еще раз; не все так просто. Сила возникает и регулируется снизу, найти ее можно там, где находится большинство людей. Как мы уже видели, энергия Гудзон-стрит, где жила Джекобс, – это то электричество, что питает город. Именно эта энергия – жизнь самой улицы – и является подлинным мерилом жизненной силы мегаполиса.

Тем не менее в городе есть мэр, утверждающий, что городом управляет он. Как связаны между собой власть людей в костюмах и менее заметное саморегулирование «глаз, устремленных на улицу»? Мэры нам нужны, но нужны и улицы, где кипит жизнь. Мэрия и улица должны найти способ наладить диалог. Но где искать такое равновесие? В какой степени оно определяется личностью человека, находящегося у власти, и его собственными отношениями с городом? Можно ли с помощью технологий преодолеть расстояние между парламентом и обществом? Меняются ли эти отношения в информационную эпоху, возникает ли новый баланс между двумя полюсами городской «шкалы»?

Частично ответ на эти вопросы можно найти в интеллектуальных дискуссиях XVII века – работах Томаса Гоббса и Джона Локка о природе самой власти. Томас Гоббс был математиком и в молодости немало путешествовал по Европе в качестве учителя дворянских недорослей. Во время одной из таких поездок ему посчастливилось познакомиться с Галилео Галилеем. В 1640-х годах, когда Англия постепенно скатывалась к гражданской войне, Гоббс начал размышлять над тем, как с помощью науки понять устройство человеческого общества. В 1651 году в «Левиафане» он изложил пессимистический взгляд на человеческую природу: людьми движут их желания и они постоянно воюют друг с другом. В результате:

В таком состоянии нет места для трудолюбия, так как никому не гарантированы плоды его труда, и потому нет земледелия, судоходства, морской торговли, удобных зданий, нет средств движения и передвижения вещей, требующих большой силы, нет знания земной поверхности, исчисления времени, ремесла, литературы, нет общества, а, что хуже всего, есть вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна[27].

По мнению Гоббса, единственный выход из этой прискорбной ситуации связан с установлением твердой, прочной власти. Поэтому в его представлении первое общество и первое государство возникли благодаря нерушимому общественному договору, согласно которому высшая власть всегда права, а ее методы не следует оспаривать. Носителем этой власти мог быть один человек – монарх, избранная группа – аристократия, или демократическое собрание всех людей. Из перечисленных трех форм лишь первую он считал не подверженной разложению. В государстве Гоббса власть исходила только сверху и осуществлялась теми методами, которые суверен считал подходящими. Такая власть не подвергалась сомнению, поскольку любой протест грозил возвратом в прискорбное «природное состояние».

Джон Локк пережил Английскую гражданскую войну ребенком. Его отец сражался на стороне парламента против роялистов и стал свидетелем жутких зверств. Позднее Локк, уже будучи молодым философом и преподавателем Оксфорда, решил разработать общественную систему, которая наверняка исключит те ужасы, что он помнил с детства. Подобно Гоббсу он стремился «переписать» общественный договор, но считал, что в основе всех отношений между людьми лежит не страх, а доверие, и естественным состоянием считал равенство, а не насилие.

В своих «Двух трактатах о правлении» он попытался описать гармоничный город, где найдено равновесие между людьми на улицах и властью монарха. В этом новом обществе власть была не главной защитой от хаоса, а передачей прав суверену по взаимному согласию. Договор, регулирующий эти взаимоотношения, представлял собой динамичный документ, в котором формулировались права, обязанности и полномочия всех сторон. Власть распределялась между улицей и дворцом. Народ имел право свергнуть тирана; ответственный суверен имел обязанности по отношению к подданным.

Оба текста XVII века могут показаться чересчур мудреными и неактуальными для сложного современного мира, но на самом деле они актуальны и сейчас. Представим себе два города: Гоббстаун и Локквиль. Оба – динамичные современные мегаполисы, куда люди приезжают издалека, надеясь найти здесь дом и благополучие. У каждого города свои особенности, воплощающие философские постулаты отца-основателя.

Современный Гоббстаун можно найти в реальности: Пекин, блестящая столица Китайской Народной Республики, сильно изменился благодаря экономическим реформам Дэн Сяопина в 1990-х, но остается жестко регулируемым городом, где партия и мэрия контролируют земли, бизнес и общество. В 2008 году город «показал товар лицом», проведя самые дорогие в истории Олимпийские игры. Их центром стал стадион «Птичье гнездо», в проектировании которого принимал участие китайский художник Ай Вэйвэй.

Другим триумфом урбанизма последних десятилетий стало превращение Дубая из пыльного городка на берегу Персидского залива в мегаполис, центр финансов, развлечений и торговли. Первоосновой успеха этого города стало открытие нефти в 1966 году, но в руках династии аль-Мактум Дубай разнообразил свой потенциал за счет амбициозных государственных проектов, например расширения порта, привлечения международного бизнеса, благоустройства земель и туризма. Сегодня это настоящая Мекка для любителей развлечений и бизнесменов. Воплощением успеха Дубая стал крупнейший в мире небоскреб Бурдж-Халифа – вознесшийся высоко над пустыней символ динамичной современности города.

Впрочем, внешнее впечатление обманчиво. В августе 2011 года, находясь под домашним арестом в Китае, Ай Вэйвэй описал подлинное лицо города, скрытое от туристов: «Город – это место, обеспечивающее максимум свободы. <…> Пекинов два. Один – это город власти, город денег. Людям не интересно, кто их соседи, они никому не доверяют. Второй – город отчаяния. <…> Все постоянно меняется, по чьей-то чужой воле, по чужому велению»[28]. Сам художник остается под постоянным надзором властей и подвергается репрессиям: его обвиняют в уклонении от уплаты налогов, а также распространении порнографии и двоеженстве. Вэйвэю запрещен выезд из Китая.

В Дубае теоретически конституционно-монархический строй, но большинство важнейших государственных постов занимают представители правящей династии. Город строили тысячи рабочих, завербованных на Индийском субконтиненте, лишенных основных прав и возможности получить социальную помощь государства или подданство. И в Пекине, и в Дубае желания государства – в лице партии или эмира – находятся на первом месте по сравнению с желаниями отдельных граждан. Быстрое преобразование городов осуществляется исключительно сверху. Несомненно, их можно считать примерами весьма успешного развития города, но захотите ли вы в таком городе жить?

Сингапур, расположенный на южной оконечности Малаккского полуострова, – самый успешный из городов-государств мира, – пожалуй, подходит на роль Гоббстауна. Несмотря на то что в его конституции заимствована британская парламентская система с обязательными регулярными выборами, со времен обретения статуса самоуправляемого государства в 1959 году и независимости в 1963 году там у власти находится всего одна партия: «Народное действие» Ли Куан Ю. Сингапур называют по-разному – от «Диснейленда со смертной казнью»[29] до «одного из самых чистых, безопасных, богатых и скучных городов мира»[30]. Несомненно одно: за первые 50 лет государственности он стал одним из великих мировых городов нашего времени.

Эта неоднозначная картина отражается в том положении, что занимает Сингапур в различных рейтингах городов мира. В 2011 году он занял первое место как город с лучшей инфраструктурой (Best City for Infrastructure), по версии Mercer Consulting и в рейтинге Ericsson «Сетевое общество» (Networked Society); журнал Forbes назвал его «самым развитым городом мира»; он стоит третьим в рейтинге лучших городов для туристов по версии Euromonitor (Top City Destination) и пятым – в индексах «Город мирового значения» (Global Power City) и «Город наилучших возможностей» (Cities of Opportunity)[31]. По всем показателям Сингапур входит в первую пятерку городов в плане условий для бизнеса, однако в рейтинге «Удобства для жизни» (Liveability) по версии Economist он занял всего лишь 52-е место – картину испортили такие категории, как «экология» и «свобода».

Это островное государство начало набирать политический и экономический вес, когда стало перевалочным пунктом в торговле Британии с Юго-Восточной Азией, и в XIX веке превратилось в сообщество европейских, малайских и китайских купцов, создавших плацдарм на материке, а также индийцев, прибывавших туда в качестве обслуживающего персонала империи. После неудачного эксперимента по объединению в федерацию с Малайзией в 1963–1965 годах независимый Сингапур начал создавать себе новую идентичность и проводить экономические реформы, поскольку, как отмечал позднее в своих мемуарах Ли Куан Ю, «нам надо было создать экономику нового типа, опробовать новые методы и схемы, не испытанные еще нигде в мире, поскольку Сингапур – уникальная страна»[32].

Вид на Сингапур с моря. Что это – город-рай или заповедник деспотии?

Corbis

Партия «Народное действие» решила сделать Сингапур воротами в Азию, привлечь иностранные инвестиции и превратить его порт в транспортный и торговый узловой пункт регионального масштаба. Чтобы обеспечить будущее Сингапура, Ли разработал особый метод, ориентируясь на авторитарную систему, созданную во время японской оккупации в 1942 году, когда он начинал свою предпринимательскую деятельность. Кроме того, после окончания войны Ли побывал в Великобритании, где большое впечатление на него произвели попытки лейбористского правительства создать социальное государство. По возвращении на родину он сформулировал собственную лишенную идеологии прагматическую философию, сочетавшую элементы авторитаризма и «социального государства». В интервью Strait Times Ли объяснил ее так: «Мы сами решаем, что правильно, а что неправильно. И неважно, что думают люди»[33]. Этот подход оказался чрезвычайно эффективным.

С 1960-х годов, проводя свою жесткую политику, Ли поощрял развитие свободного рынка, инициировал быструю индустриализацию силами государства и перспективные инфраструктурные проекты, в частности в области жилищного строительства и транспорта, а также проводил жесткую социальную политику, стимулирующую накопление, а не потребление, одновременно делающую рабочую силу дешевой и покладистой. Как отмечал Ли, времени на выработку совместно с народом общей концепции развития города у него не было: «В тесном сотрудничестве с основной массой горожан не было необходимости – более того, это только помешало бы делу»[34]. Вместо этого он позаботился о создании в Сингапуре идеальных условий для иностранных инвестиций. Государство не только следило за тем, чтобы рабочая сила была дешевой, но и развивало систему образования, повышая квалификацию трудовых ресурсов: если в 1960-х среднестатистический взрослый в городе имел три класса образования, то сейчас в Сингапуре грамотны 95 % населения. Необходимо было также искоренить коррупцию, поэтому Ли повысил зарплаты государственным служащим и одновременно ужесточил наказания за мздоимство.

Затем он начал привлекать нефтехимические компании, производителей электроники и транснациональные корпорации, чтобы те размещали на острове свои региональные штаб-квартиры – благодаря низким издержкам на строительство, развитой инфраструктуре и политической стабильности. К 1980 году объем иностранных инвестиций в сингапурскую экономику составил 7072 миллиарда долларов. Но в том же десятилетии город поразила и первая рецессия. Отчасти это было связано с экономическим подъемом в соседних странах – Индонезии и Малайзии, также предлагавших дешевые рабочие руки и услуги, что вынудило Сингапур пересмотреть свою политику.

Власти объявили о новом этапе переустройства, коснувшемся как самой ткани города, так и жизни его обитателей. Начали поощрять местных предпринимателей и привлекать на остров больше высокотехнологичных и инновационных компаний: среди них Lucas Films и Biopolis – международный исследовательский центр в области биотехнологий. Больше значения придавалось также культуре и туризму, которые в 1999 году принесли городу 5,6 миллиарда долларов: одним из результатов этой политики стал новый комплекс «Марина-Бей» с театрами, деловым центром и моллами (как будто их мало в городе с «потребительским ландшафтом»), а также трасса для «Формулы-1».

Сегодня Сингапур преподносит себя как полный энергии креативный центр Азии. Однако эта приверженность информационной эпохе чревата рисками: она меняет отношения между властью и народом, который теперь поощряют к новаторству, независимости, образованности. Невозможно стимулировать инновации и экономику знаний, а затем ожидать, что люди будут вести себя как угодливые слуги: в школах появилась новая программа обучения, поощряющая критическое мышление, а не начетничество; инициатива «Сингапур один» гарантирует всем горожанам доступ к высокоскоростному интернету, а в рамках концепции iN2015 планируется воспитать новое поколение бизнес-лидеров мирового уровня.

Тем не менее эта «революция внутри революции» – которая со временем непременно поставит под сомнение «гоббсовский» образ жизни Сингапура – тоже диктуется сверху. Образ сегодняшнего нового режима в качестве «чуткого правительства», поощряющего критику, нужно воспринимать с долей скепсиса. Обозреватель Карл Хэк отмечает: хотя теперь это «не авторитарная улица с односторонним движением, а двусторонняя магистраль, но полоса, направленная в сторону правительства, уже другой»[35].

Сингапур-Гоббстаун может показаться непревзойденным примером того, как создавать город мирового класса, доказательством того, что только твердая рука и сильная власть могут гарантировать успех мегаполиса. Гоббстаун – полная противоположность Локквилю, где отношения между политической элитой и улицей принимают форму свободного и честного диалога. Сам по себе Локквиль, возможно, никогда не будет таким впечатляющим и грандиозным, как Гоббстаун: здесь спланированные в центре проекты не реализуются без обсуждения, инфраструктура, скорее всего, перегружена и нуждается в ремонте, кроме того, «слушающий» город – одновременно и «говорящий», так что учитывать приходится множество точек зрения. Один пример Локквиля можно найти всего в 12 километрах к западу от Манхэттена. Ньюарк, чей звездный час пришелся на начало XX века, когда он был крупным портом, страховым и промышленным центром, по-прежнему может похвастаться элегантными высотками в стиле раннего боз-ар и многоквартирными домами в стиле ар-деко, совсем недавно приведенными в порядок после десятилетий небрежения. Упадок города начался после Второй мировой войны, когда из него были выведены промышленные предприятия, а цены на недвижимость резко упали; в этот же период его население сократилось вдвое. Представители среднего класса бежали в пригороды, а центр заполонили мигранты – чернокожие и латиноамериканцы, приехавшие с Юга в поисках работы. Ситуация в городе, которым управляли слабые политики, стала стремительно ухудшаться. В 1967 году на его улицах бушевали беспорядки, спровоцированные очередным случаем жестокого обращения полиции с представителями черного большинства. В 1981 году количество убийств в Ньюарке составило 161 в год, а четверть семей жили за чертой бедности. В 1990-х Ньюарк называли «самым опасным городом Америки».

С 2006 года за возрождение города отвечает мэр Кори А. Букер, и его управленческие методы потрясающим образом раскрывают принципы функционирования гипотетического Локквиля. Букер родился в Вашингтоне, но вырос в одном из богатых районов Харрингтон-Парка (штат Нью-Джерси). Он окончил Стэнфордский университет, где отлично играл в американский футбол, затем получил Родсовскую стипендию в Оксфорде и наконец завершил образование на юридическом факультете Йельского университета. Его воспитывали идеалистом: родители Букера относились к поколению борцов за гражданские права и стали первыми чернокожими менеджерами в IBM. По его собственному признанию, мать и отец внушили ему, что «наша страна создавалась, следуя великолепным идеалам, но в условиях дикой и несовершенной реальности»[36]. Незадолго до выпуска из Йеля он поселился в квартире на шестнадцатом этаже комплекса «Брик тауэрс» в центре Ньюарка, вдохновившись историей 78-летней Вирджинии Джонс, отказавшейся переехать оттуда, даже несмотря на то что ее сына местная банда убила в вестибюле здания. Букер начал кампанию за права жильцов и прожил в «Брик тауэрс» до самого его сноса в 2006 году.

Первая попытка Букера баллотироваться на пост мэра в 2002 году закончилась неудачно, но в 2006-м, когда действующий глава города Шарп Джеймс вышел из гонки (и двумя годами позже был осужден за коррупцию), он получил 72 % голосов. Предвыборная кампания Букера привлекла внимание СМИ: Опра Уинфри назвала его «гением». Сам он обещал горожанам безопасность, обновление города и уважение. Многие считали нового мэра «болтуном», но на самом деле Букер просто осознает важность общения с людьми. Он не только ведет регулярный прием населения, приглашая горожан поделиться своими тревогами, но и часто по вечерам объезжает улицы вместе с патрульными полицейскими, разговаривая со всеми встречными. Однажды, когда в городе убили троих молодых людей, он обратился к людям с церковного амвона. После сноса «Брик тауэрс» мэр переехал в столь же неблагополучный район – Хоторн-авеню, – чтобы оставаться поблизости от работы.

В 2006 году Букер объявил, что Ньюарк станет лидером в области урбанистической трансформации, а два года спустя, когда президент Обама пригласил его в собственную команду, он отказался, предпочтя баллотироваться в мэры на второй срок. Сегодня Ньюарк по темпам роста опережает все города США, а количество насильственных преступлений там резко сократилось. В 2010 году гендиректор Facebook Марк Цукерберг пожертвовал школам города 100 миллионов долларов, многие бизнесмены теперь рассматривают Ньюарк как подходящее место для инвестиций. Этот возрождающийся Локквиль находится на пути к оздоровлению, и, хотя Ньюарк вряд ли достигнет экономической мощи Сингапура, его нельзя назвать «бездушной машиной».

В 2010 году Букер был переизбран на пост мэра чуть меньшим, чем в 2006-м, числом голосов. Чтобы снизить затраты, он был вынужден принимать трудные решения по бюджетным расходам, в полиции прошло сокращение штатов, и уровень преступности снова начал расти. В 2011 году ему пришлось выступать свидетелем на процессе над собственным заместителем, обвиняемым в вымогательстве. В то же время Букер привлек более 700 миллионов долларов инвестиций в новые строительные проекты, создав рабочие места для 2500 горожан. Однако самый невероятный поступок глава города совершил в 2012 году: отмахнувшись от службы безопасности, он спас женщину из горящего дома в собственном квартале Аппер-Клинтон-Хилл. На пресс-конференции, которая состоялась на следующий день, Букер, наглотавшийся дыма и получивший серьезные ожоги, заметил: «Я – ее сосед и сделал то, что сделало бы большинство соседей»[37].

К счастью, большинство городов напоминают скорее Локквиль, а не Гоббстаун, хотя у них, увы, нет таких харизматичных политиков, как Букер. Образ Букера, который разговаривает с подростками на углу и живет в одном из самых бедных районов города, весьма убедителен и вызывает доверие у горожан. Однако во многих городах о мэре чаще судят не по его имиджу, а по масштабу муниципального строительства, по тому, ходит ли транспорт без опозданий. Поэтому политики всегда использовали архитектуру, чтобы управлять отношениями между мэрией и улицей. Веками значение имело величие, воплощение в камне власти, которая должна внушать трепет. Вспомним традиционные места, где сосредоточена власть, – здание Национального собрания в Париже, зал заседаний сената в Вашингтоне, здание парламента в Вестминстере. Хотя все они считаются символами демократии, в этих местах машина власти работает за закрытыми дверями, если не считать нескольких сидячих мест для специально приглашенных гостей на галереях. Нам с улицы не разглядеть, как разворачивается демократический процесс, освященный именем народа.

В последние десятилетия, однако, немало архитекторов высказали предположение, что между зримостью демократии и доверием к ней есть связь: созданная ими «архитектура прозрачности» рвет паутину закулисного управления и внедряет новую открытость. В 1992 году, через три года после падения Берлинской стены, реконструировать Рейхстаг пригласили архитектурную фирму Foster + Partners, которая должна была создать символ воссоединения страны и одновременно место работы для органа, обеспечивающего демократическое будущее Германии, – бундестага. Стеклянный купол, возведенный над историческим зданием 1870 года постройки, находится над главным залом заседаний, что позволяет посетителям, глядя вниз, наблюдать демократию в действии. Тот же прием Foster + Partners повторила в 2002 году в проекте новой лондонской мэрии, построенной для недавно созданной Администрации Большого Лондона и аппарата главы города (их начальники называли здание «стеклянным яичком» (Кен Ливингстон) и, более чопорно, «стеклянным семенником» (Борис Джонсон)). Это овальное сооружение полностью построено из стекла и просматривается насквозь с любого направления.

А совсем недавно в проекте таллинской ратуши, разработанном новаторским датским архитектурным бюро Bjarkes Ingels Group (BIG), был проведен еще более радикальный эксперимент с прозрачностью. В зале заседаний городского совета предлагается установить гигантский перископ: находящиеся внутри политики, взглянув вверх, будут видеть жизнь на улице, и это напомнит им об их предназначении и о том, кого они представляют. И люди на улицах тоже смогут заглянуть внутрь зала и понаблюдать за работой людей, которые должны обеспечивать их интересы. В проекте BIG отмечается: «С традиционной башни великолепный вид открывается только королю, находящемуся на ее вершине. Наш перископ – своего рода демократическая башня, позволяющая наслаждаться видом сверху любому обычному жителю Таллина, находящемуся на улице»[38].

Таллинская ратуша – это образ новых отношений между политиками и улицей, воплощенный в стекле и стали. Но нет никаких оснований полагать, что это действительно изменит функционирование города или что архитектура и вправду так динамична и непосредственна, как мы воображаем. Может ли дизайн сравняться по эффективности с методом мэра Букера, покидающего свой кабинет, чтобы поговорить с избирателями?

Дух города – это не общественные здания или экстравагантные архитектурные новшества, призванные служить посредниками во внутригородских отношениях. Личность и характер города формируются общением и связями множества людей, собравшихся на его территории. Когда сложность определенного места увеличивается за счет плотности и смешения контактов, количество информации в городе увеличивается еще сильнее.

Именно информация, а не архитектура становится живой кровью Локквиля. Поэтому отношения между мэрией и городом следует оценивать не в плане дистанции между ними, а исходя из того, что они представляют собой два источника информации. Мэрии недостаточно производить впечатление, что она прислушивается к людям: это должно быть место непрерывного диалога. Букер четко понимает, как важны личные контакты с людьми, которых он представляет; но мэр также осознает и значение технологий, позволяющих установить с ними связь. Мэром Локквиля он стал не только благодаря силе характера и готовности всегда быть «на переднем крае», но и благодаря умению использовать технологии. К примеру, в августе 2008 года он создал собственный блог, а затем зарегистрировался в фейсбуке, ютюбе и твиттере (сейчас у него более миллиона посетителей). С тех пор новые медиа заняли центральное место в его системе «чуткого управления». В 2009 году он учредил Ньюаркский технологический корпус, изучающий пути совершенствования демократии и повышения ее эффективности с помощью новых технологий. Все это, конечно, не заменит продуманной и последовательной политики, но способно изменить соотношение сил внутри города.

Букер знает о четырех преимуществах новых медиа для политиков местного уровня, о которых пишет политический блогер Джош Стернберг: они позволяют наладить диалог; информируют об общей стратегии; способствуют переменам и ориентируют политику на людей. Доверительный диалог между мэрией и улицей помогают установить такие приемы Букера, как публикация вдохновляющих цитат, ретвиты позитивных сообщений, приглашения на мероприятия и поощрительные письма, которые носят прямой и личный характер. А в январе 2011 года он начал кампанию под названием «Давайте двигаться», рассказывая о своих тренировках, чтобы побудить сограждан заняться физкультурой.

Эти технологии продемонстрировали свои возможности во время метелей в декабре 2010 года, когда Ньюарк завалило снегом. Жизнь на улицах замерла, а в твиттер Букера хлынули просьбы о помощи: «Скажите мэру, на Ришелье-Террас живет мистер Лу Джонс. Он инвалид, ему надо помочь». Мэр ответил: «Можете переслать мне его телефон?» Сначала Букер распределил имеющиеся у него ресурсы, а потом сам вышел на улицу с лопатой, освобождая от заносов входы в дома людей, попавших в снежный плен.

28 декабря он разгребал снег до трех часов ночи. Многие упрекали его, что подобные героические усилия были вызваны плохой организацией работы чрезвычайных служб, но пример Букера оказал мощное воздействие на горожан, побудив их тоже взяться за лопаты. Один пользователь твиттера с ником Gustin написал: «Думаю, Букер преподал нам урок того, что надо самим отвечать за свой квартал. Я пошел на улицу»[39]. «Снегогеддон» также привлек пристальное внимание СМИ, которые освещали события в Ньюарке и сравнивали его позицию с позицией мэра Нью-Йорка Майкла Блумберга, и сравнение было не в пользу последнего.

Мэр Кори Букер помогает расчищать заносы после «Снегогеддона»

Corbis

Мэр Букер использует социальные медиа для установления личных отношений с избирателями, но есть и немало других ситуаций, когда обмен информацией способен улучшить жизнь в городе. В 2009 году мэр Блумберг организовал конкурс BigApps, предлагая приз (сравнительно небольшой – 5 тысяч долларов) разработчику самого эффективного программного обеспечения, помогающего людям лучше «пользоваться» Нью-Йорком. Он также открыл для этих разработчиков NYC Data Mine – городскую онлайновую базу данных со всей статистической и официальной информацией. Результаты были потрясающими. За три месяца было создано более восьмидесяти новых приложений. В январе 2010 года были объявлены итоги конкурса, и среди победителей оказались NYC WayFinder, помогающее добраться до ближайшей станции метро, TaxiHack, позволяющее в реальном времени комментировать работу такси, а также приложения, предупреждающие о местах, где можно нарваться на хулиганов, сообщающие адреса школ и сведения о том, в какой библиотеке находится та или иная книга, и предлагающие 3D-карты для смартфонов.

Второй конкурс состоялся осенью 2010 года; приз был увеличен до 40 тысяч долларов. На этот раз в число победителей вошли: Sportaneous, помогающее организовать спортивные игры и мероприятия в общественных местах с помощью получаемой в реальном времени информации от Нью-Йоркского управления парков и отдыха; Bestparking, ищущее наиболее подходящие места для парковки в городе и в Бруклине (приложение немедленно скачали более 100 тысяч автомобилистов); и Roadify, в реальном времени сообщающее все данные об общественном транспорте и обстановке на дорогах, что позволяет людям лучше планировать поездки.

Примерно в то же время, когда проводился первый конкурс, лондонский мэр Борис Джонсон открыл базу данных (London Datastore)[40], содержащую информацию буквально обо всем – от брошенных машин и показателей успеваемости по школам до подробных сведений о счетах членов руководства британской столицы. Позднее там появились обновляемые в реальном времени данные о системе метрополитена, полиции и лондонских учреждениях Национальной службы здравоохранения. Разработчица этой базы Эмер Коулмен рассказала мне, что спрос на содержащуюся в ней информацию превзошел все ожидания и лондонцы используют ее самыми разными, порой неожиданными способами.

База данных – не просто механизм, способствующий прозрачности. Открытость и подотчетность муниципалитета – дело важное, оно способствует доверию между городом и мэрией, но разнообразная информация, предлагаемая всем для анализа, намного эффективнее пробуждает активность горожан. После размещения данных в базе мэрия утрачивает контроль над тем, как они используются и кем: хакерами, общественными активистами, разработчиками сайтов, кодировщиками или предпринимателями, создающими приложения. Информацию можно использовать для развертывания политической кампании или начала нового бизнеса. Эта передача традиционными органами власти контроля над информацией всем, кто подключен к интернету и интересуется этими данными, занимает центральное место в новой политической революции – создании «правительства 2.0». И опять же движущей силой этой новой эры становятся города.

Но, как любые преобразования, рождение эпохи «правительства 2.0» сопряжено с определенной тревогой и неожиданными последствиями. Пока что она переживает медленный процесс акклиматизации – так осторожный пловец сначала опускает ногу в прохладную воду бассейна и лишь затем погружается целиком. Вначале были большие усилия по внедрению государственных услуг в интернет, их оптимизации и повышению доступности. В результате люди получили возможность подавать через сайт заявки на получение водительских прав, платить местные налоги, участвовать в социологических опросах и исследованиях, записываться на прием к врачу. Этот механизм связывает государство с гражданами, но пользователь по-прежнему остается клиентом: хотя возможность для обратной связи существует, изменить систему он не может. Все это чрезвычайно полезно, но не дотягивает до революции, которую позволяет осуществить интернет.

Многие руководители быстро поняли, что интернет представляет собой весьма эффективный механизм трансляции собственной точки зрения. У политиков появились сайты, государственные ведомства начали рассказывать гражданам о своей деятельности в блогах, подкастах и твиттере. Но и эти новшества опять же обеспечивали одностороннее движение информации. Со всей наглядностью это проявилось в ходе бунтов в августе 2011 года, когда подразделение лондонской полиции, ведающее поддержанием общественного порядка (11-е Оперативное командование, или CO11), создало собственный твиттер-аккаунт (@CO11metpolice); за считаные дни у него появилось более 15 тысяч подписчиков. Таким образом, социальная сеть использовалась в качестве высокоэффективного средства коммуникации, сообщавшего о том, где находиться опасно. Однако тот факт, что сама эта команда лондонской полиции следила только за восемью другими каналами, представлявшими исключительно госструктуры, не может не разочаровывать. В 2012 году она сменила название на @metpoliceevents и приобрела 26 669 подписчиков, но сама подписалась лишь на 46 других пользователей – в основном созданных другими подразделениями лондонской полиции. По сути, она говорит с людьми, но не желает их слушать, спокойно игнорируя более 25 тысяч потенциальных источников информации, в том числе активных граждан, способных помочь выполнять ее работу.

Именно эта способность социальных медиа спонтанно пробуждать «мудрость толпы» и лежит в основе «правительства 2.0», именно она в дальнейшем преобразует характер управления городами. Представить, как будут развиваться события, можно, изучив, как работает созданная в 2003 году нью-йоркским мэром Блумбергом телефонная линия 311. До того как возглавить город, Блумберг сколотил состояние на финансовой аналитике, поэтому он отлично осознает, как важна информация. Служба 311 стала краеугольным камнем его административной деятельности. Она создавалась, чтобы обеспечить ньюйоркцев единой горячей линией, где были бы задействованы все функции городской администрации (за исключением чрезвычайных служб) – от борьбы с шумом, предоставления талонов на питание и мест в школах до состояния парков. К маю 2010 года на линии было зарегистрировано более 100 миллионов звонков.

Всякому, кто организует информационный канал для налаживания диалога между мэрией и улицей, нужно быть готовым к большому количеству жалоб. Мало кто набирает 311, чтобы поблагодарить мэра за его работу или похвалить городские службы за эффективное исполнение обязанностей. Со временем Блумберг добавил новые сервисы: в 2009 году, когда он переизбирался на пост мэра и обещал предоставить горожанам информацию о работе общественного транспорта в реальном времени; в том же году была запущена программа «Бросаем курить». Кроме того, телефонная служба координирует свою работу с сайтом городской администрации NYC.gov, и за исполнением своих просьб люди могут следить в онлайне; впрочем, и у самой линии 311 появилось онлайн-подразделение: вопросы можно задавать с помощью СМС или по Skype. На сегодняшний день идею Блумберга перенял ряд других американских городов.

Но не только политики двигаются в этом направлении. Такие системы, как 311, пользуются огромной популярностью, но они все же остаются в руках городской администрации. Поэтому общественные организации, выступающие за открытость информации, например Open Plans и Code For America, начали собирать средства для проектов вроде Open311 – программы по созданию информационной линии, демократической и универсальной. На данный момент к этому проекту присоединились 24 американских города, в том числе Сан-Франциско, Бостон и Балтимор. Поскольку данные здесь открыты, сведения о любом из городов-участников доступны всем. В результате, к примеру, мы можем видеть, что 10 июля 2012 года в системе было зарегистрировано 83 записи – от жалоб (и одной похвалы) в рубрике «Как мне ехать?» до сообщений о граффити, нарушениях правил парковки, задержке с вывозом мусора и просьб о ремонте улиц. В Великобритании в 2006 году был запущен аналогичный проект Fixmystreet.com, позволяющий разместить жалобу, которая потом будет переслана местному совету. Каждый день люди заходят на сайт, чтобы сообщить, скажем, о поломке оборудования на детской площадке в Александра-парке на севере Лондона или анонимно заявить о незаконных свалках в Оксфорде.

Переход к «правительству 2.0» не будет гладким, особенно для административного аппарата, который всегда опасался делиться информацией и лишний раз отчитываться, а трудности, вызванные разницей между старыми и новыми методами работы, нельзя недооценивать. Об этих трудностях и о том, каким станет наше будущее, когда подобные проекты начнут действовать в полном масштабе, дает некоторое представление история создания и деятельности London Datastore.

Эмер Коулмен, ведающая цифровыми проектами в Администрации Большого Лондона, с самого начала была убеждена: открытость государства – это не только предоставление доступа к информации, но и сотрудничество с интернет-сообществом, то есть пользователями этой информации, позволяющее стереть границы между инициативой сверху и общественным движением снизу. Она не стала подряжать крупную консалтинговую фирму, а создала аккаунт в твиттере и 29 октября 2009 года разместила там призыв о помощи: «У вас есть шанс поучаствовать в создании Лондонской базы данных – приходите в субботу в мэрию». За выходные на призыв откликнулись более шестидесяти разработчиков, и начался процесс слома барьеров – нежелания официальных кругов делиться информацией и подозрительного отношения хакеров к государству. Как позднее рассказала Коулмен, преодолевать эти противоречия было непросто. С одной стороны, разработчики считали себя неравнодушными гражданами, а не политиками. Как заметил один из них: «Думаю, моя цель во всем этом – сделать жизнь не такой дерьмовой. Если вы можете сказать: “Ладно, в этом году я сделал что-то хорошее для людей”, значит, год был прожит не зря»[41].

С другой стороны, среднестатистический работник муниципалитета имел смутное представление о «цифровой политике» и с инстинктивным опасением относился к передаче в руки общественности чего бы то ни было. Как показал опрос, проведенный в 2010 году, 69 % чиновников, занимавшихся строительной политикой в районных советах Центрального Лондона, не использовали социальные медиа и были незнакомы с термином «правительство 2.0». И это несмотря на целенаправленные усилия правительства, отмеченные в докладе секретариата Кабинета министров и Министерства финансов «Власть – людям», а также вопреки политике лондонских мэров – сначала Кена Ливингстона, а затем Бориса Джонсона – по усилению прозрачности в столице. Кроме того, крупные государственные ведомства не слишком стремились предоставлять свои данные в открытый доступ. Для некоторых страх потерять контроль над информацией и перспектива болезненного критического анализа их деятельности были просто невыносимы. А скажем, данные о работе транспорта считались слишком ценными, чтобы предоставлять их бесплатно, поскольку их использование может принести значительные доходы.

Коулмен убеждала государственные ведомства поделиться информацией, параллельно этим же занимались разработчики и СМИ: «Они рассылали письма, выступали в блогах, разговаривали со знакомыми в местных или центральных органах власти либо официально действовали через прессу»[42]. Результаты этой работы неудивительны: свободное использование информации подстегнуло творчество и инновации, возникают новые фирмы и приложения, помогающие лондонцам. Появилось множество приложений, превративших информацию из London Datastore в полезный инструмент, предоставляющий в реальном времени сведения о ситуации на дорогах, изменениях в работе общественного транспорта, местонахождении стоянок «велосипедов Бориса», которые можно взять напрокат. Chromaroma [Link] – программа, с помощью карты для оплаты общественного транспорта Oystercard превращающая поездки по городу в игру-состязание. Другая программа – Figurerunning [Link] – дает возможность заниматься «художественным творчеством» во время пробежек – смартфон будет отслеживать ваши перемещения с помощью GPS, и вы сможете выстроить маршрут вашей пробежки по улицам так, чтобы получилась огромная фигура или картина. Некоторым удалось даже «набегать» очертания кролика.

В конечном итоге благодаря открытости преображается и само правительство. Побеседовав с одним чиновником, Коулмен пришла к выводу, что изменения происходят и в мировоззрении отдельных людей. Вот что он сказал ей: «Теперь я имею дело с целой группой людей, находящихся в авангарде интернета, и было бы странно, если бы это не изменило меня самого. <…> Я теперь общаюсь через блоги, хотя раньше этого никогда не делал – я, знаете ли, чиновник “старой школы” из Минфина, и мы такими вещами не занимались. Самое главное для меня – что мы можем добиваться перемен, выходя к людям и показывая новое лицо государства, типа “Привет, меня зовут Ричард, я работаю в правительстве, и не такой уж я страшный”»[43]. Проведя собственный опрос среди госслужащих и разработчиков, Коулмен выяснила: 51 % из них считают, что обнародование данных изменит характер правительства, а 64 % – что это к тому же будет способствовать участию людей в его деятельности; лишь 7 % не согласились с этими утверждениями.

Однако новые технологии – это не панацея, не чудодейственный бальзам, исцеляющий любые раны. С особой наглядностью это проявилось во время лондонских беспорядков: телекоммуникационные технологии, несомненно, сыграли большую роль в координации погромов: широко использовалась служба СМС BlackBerry, а когда начались столкновения, сообщения о них и снимки награбленного стали распространяться по твиттеру и фейсбуку. В то же время 9 августа был создан твиттер-аккаунт @riotcleanup, где стартовое сообщение гласило: «Мы работаем в реальном времени. Скоро мы расскажем, куда приходить. #riotcleanup». Через несколько минут здесь стала появляться информация о том, где местные жители с метлами и мешками собираются, чтобы убрать мусор после беспорядков. Вскоре этот аккаунт превратился в информационный центр для групп добровольцев, убиравших улицы в Лондоне, Манчестере, Вулверхэмптоне, Ливерпуле и других городах; площадкой для коллективной реакции на бунты, координации усилий, распространения срочных сообщений, сбора средств для владельцев разграбленных магазинов. В газетах об этой спонтанной гражданской активности стали появляться статьи, и через какое-то время даже политики сочли нужным «отметиться» в связи с этим: лидеры всех трех основных политических партий сфотографировались с группами добровольцев с метлами. Все это пример того, как действует политика, идущая снизу, и того, как могут разворачиваться события в будущем.

Сразу после августовских беспорядков политики и журналисты стали соревноваться в отрицательных отзывах о «дикой» молодежи, бесчинствовавшей на лондонских улицах. Лишь после того, как страсти улеглись, появились осмысленные комментарии о социальных условиях, спровоцировавших трехдневную вспышку насилия: проблемах с образованием, жильем, работой и систематическом предательстве молодежи властями, принимающими отчаяние за криминальные наклонности.

Но порой стоит напоминать себе, что бунты случаются редко, и это доказывает, что город – это сложный саморегулирующийся механизм, возникающий на улице и управляющий нашими повседневными контактами в куда большей степени, чем любой контроль сверху. Новые технологии дают нам повод переосмыслить это взаимодействие, поскольку сегодня мы контактируем друг с другом куда активнее, чем когда-либо. Со временем это изменит сам характер правительства, но для начала оно должно научиться не только говорить с людьми, но и слушать их. Это и есть город, основанный на доверии.

А пока мать Марка Даггана так и ждет, когда ей объяснят, что же все-таки случилось с ее сыном в ту роковую ночь.