Читать книгу Города вам на пользу. Гений мегаполиса - Лео Холлис - Страница 6

Всякий раз, впервые приезжая в какой-нибудь город, я изучаю его карту и читаю путеводитель, чтобы найти ту центральную точку, от которой кругами расходится мегаполис. Как историку мне интересно услышать, как город рассказывает о себе и своем прошлом языком зданий и архитектуры. Среди величественных каменных домов, словно шепот, запутался дух этого места.

В 1817 году французский писатель Стендаль, приехав во Флоренцию, испытал необъяснимый приступ головокружения и галлюцинаций и впал в полуобморочное состояние. В своем дневнике он записал: «У меня забилось сердце… я шел, все время боясь рухнуть на землю»[44]. Чувствительную душу писателя переполнили впечатления от художественных чудес города – колыбели итальянского Возрождения, – где, пройдя всего несколько сотен метров, можно встретить множество архитектурных шедевров: Дуомо – собор Санта-Мария-дель-Фьоре работы Брунеллески и ризницу Святой Троицы в одноименной базилике постройки Гиберти, фасад церкви Санта-Мария-Новелла, спроектированный Леоном Баттистой Альберти, и несколько самых завораживающих работ Микеланджело, а в галерее Уффици, где у Стендаля случился первый приступ, выставлены полотна Чимабуэ, Джотто, Пизано, Фра Анджелико, Боттичелли и Леонардо. В 1979 году итальянский психиатр Грациэлла Магерини назвала это состояние «синдромом Стендаля» и описала более сотни подобных случаев головокружения.

Как и все туристы, я начинаю осмотр города с центральных общественных пространств и наиболее примечательных зданий – он демонстрирует себя и свою мощь с помощью громадных площадей, собора, дворцов. Именно эти места становятся опорными точками в прогулках, помогая ориентироваться в незнакомом городском ландшафте. Поэтому, впервые приехав во Флоренцию, я прямо с железнодорожного вокзала отправился к изысканной церкви Санта-Мария-Новелла, потом двинулся на поиски Дуомо и там выяснил, как добраться до отеля. Следующие несколько дней, бродя по городу в восхищении, я не раз пересекал площадь Синьории, словно это был исходный пункт всех прогулок. Со временем улицы и ориентиры – церковь, статуя, кафе – стали такими же знакомыми, как те, что я вижу каждый день дома. Тем не менее, по мере того как я осваиваюсь в городе, его здания и улицы не утрачивают своей притягательной силы.

В городе, подобном Флоренции, нельзя не проникнуться атмосферой, величием и историей, воплощенными в архитектуре. Кажется, каждому перекрестку здесь есть что рассказать. Посещая Флоренцию (или любой другой город), я начинаю день с составления списка мест, где хочу побывать, «обязательного перечня архитектурных памятников», словно достопримечательности – это экспонаты музея. Но во время прогулки я редко соблюдаю этот маршрут: зачастую меня отвлекает какое-то чудо, не отмеченное в путеводителе. Чаще всего сама жизнь города уводит меня в сторону от намеченного пути.

Флоренцию эпохи Возрождения в чем-то можно назвать первым современным городом, а то, что сохранилось за 500 лет, напоминает инкубатор тех идей и форм, которыми отмечены наши сегодняшние города. Многое здесь так знакомо: планировка улиц, высота домов, смесь рынков, площадей и частных пространств. Башни и величественные соборы говорят о политическом характере архитектуры города – это не просто место для жилья и торговли. Кроме того, город – это генератор счастья. С того времени, когда Платон в «Государстве» ввел в оборот понятие eudaimonia(процветание), одной из важнейших ипостасей города стало стремление к счастью. Мир города усиливает все лучшее, что в нас есть, и множество поколений искали ту форму городского устройства, которая бы высвобождала эти качества, а не душила, иссушала и разрушала дух человека. Но как стремление к счастью выражается в отношениях между нами и теми зданиями, что мы строим? Какова связь между нашим образом жизни и теми местами, что мы населяем?

Покровитель интернета – испанский архиепископ святой Исидор Севильский, живший в VII веке, – был последним мыслителем Античности, последним лучом знаний перед наступлением Темных веков. Он был младшим сыном в знатной семье (еще три ее члена были причислены к лику святых) и активно пытался обратить завоевателей-вестготов в христианскую веру. Кроме того, Исидор создал «Этимологии», стремясь уберечь накопленную человечеством сумму знаний от утраты в подступающую эпоху варварства. В этом энциклопедическом труде особого упоминания заслуживает статья о городах: «Город (civitas) – это множество людей, объединенных общественными связями, и это название происходит от слова “гражданин” (civis), то есть житель города. Есть также слово “urbs” (тоже “город”), обозначающее его строения, но civitas – это не камни, а обитатели города»[45].

Уже тогда, 1300 лет назад, Исидор осознавал, что камни города и живущие среди них люди – это не одно и то же. Но еще святой-испанец полагал, что между ними существует связь, что civitas можно внедрить в камни urbs, что правильно устроенная среда способна пробуждать эмоции и влиять на наше поведение. Архитектура и политический контроль всегда шли рука об руку: взять хотя бы «решетчатую» планировку Рима времен Августа, элегантные бульвары барона Османа, прорезавшие Париж в XIX веке, или переустройство Шанхая в столичный город XXI века. Но если разумное планирование городского пространства обеспечивает повиновение и порядок, то может ли архитектура, в свою очередь, освобождать и воспитывать людей? Создает ли правильная планировка квартала чувство общности? История современного городского планирования – это рассказ о воплощении философии в камне. Градостроитель XX века был более чем амбициозным: он (именно он, поскольку подавляющее большинство в этой профессии составляют мужчины) убежден в том, что нашел техническую панацею от всех недугов общества, что строительство города с чистого листа даст человечеству шанс начать все заново, вознести людей на высоты совершенства, свободные от нужды, боли и ненужных эмоций.

Новый город, считал он, должен быть устроен рационально на основе последних данных о человеке, утвержден в четко просчитанных улицах и домах, продуманном балансе между природой и цивилизацией. Сложность будничной уличной сцены следовало упорядочить, а богатство ее «балета» подвергнуть серьезному контролю – и в результате «балет» практически исчез. История показывает нам, что на этом пути неудач было гораздо больше, чем успехов. Едва ли не случайно у градостроителей возник собственный культ, окутанный завесой ритуалов и запутанной «богословской терминологией»: все категории городской застройки были разъяты, как в анатомическом театре, и систематизированы по рубрикам – от «пригородов внутреннего кольца» до «центральных деловых районов», «пригородных поселков», «городов солнечного пояса». Создавались зоны, жизнь которых была упорядочена до состояния статики из-за ужаса перед кажущейся хаотичностью развивающейся, бурлящей среды. Градостроители перестали говорить с людьми, чью жизнь они собирались менять: на их взгляд, они лучше знали, что людям нужно, их язык стал набором абстрактных терминов, и в результате никто уже не оспаривал их компетентность.

Это желание познать город и взять его под контроль выросло из страха и отвращения. В 1853 году английский искусствовед Джон Раскин опубликовал третий том своего труда «Камни Венеции» – исторического исследования об этом итальянском городе в период его расцвета. Этот шедевр готики он сравнивал со своим родным городом – Лондоном Викторианской эпохи. Индустриализация, утверждал Раскин, превратила город в фабрику, а людей – в бездушные машины; только возрождение здоровой готической красоты Венето XIV века может вновь сделать душу современного человека живой. Крик души Раскина был услышан в Британии, Америке и Европе: вокзалы превратились в соборы, насосные станции канализационной системы – в византийские базилики, а дома рабочих – в буколические коттеджи.

Раскин черпал свои идеи из истории, но она была не единственным источником вдохновения для теоретиков градостроительства. Уже в ближайшие десятилетия концепции нового города будут основываться на теории эволюции, фантастической литературе, последних достижениях новых наук – психологии, социологии, психоанализа. Но, как видно из биографий трех отцов-основателей современного городского планирования – Патрика Геддеса, Эбенизера Говарда и Ле Корбюзье, – при этом слишком часто забывали об улице.

В Эдинбурге, в конце Королевской мили и прямо под Замком стоит Смотровая башня. Первоначально там располагалась Обсерватория и Музей науки и искусства Марии Шорт, а в 1892 году башню купил Патрик Геддес – в то время преподаватель ботаники в Университетском колледже Данди. Геддес – его зачастую называют основоположником современного городского планирования – по образованию был зоологом, в молодости испытал влияние радикальных эволюционных теорий Дарвина, а позднее читал в Эдинбургском университете лекции по биологии. Работая в университете, он с ужасом наблюдал, как средневековые кварталы Старого города безжалостно сносят, чтобы освободить место под новую застройку.

Геддес, который знал, как важны для дарвиновского естественного отбора среда и наследственность, начал борьбу за сохранение исторических зданий: он считал город наилучшей формой обитания человека на высшем этапе развития. Разрушение естественной городской экосистемы, утверждал он, чревато риском мутации и деградации. Геддес предложил применять для лечения занедужившего города «щадящую хирургию». Сносить следовало только те здания, которые уже нельзя спасти, а все остальные – сохранять и ремонтировать.

В попытке уберечь Старый Эдинбург он спас Смотровую башню возле замка, оборудовав там музей для пропаганды своей «философии города». Экспозиция была размещена на шести этажах, каждый из которых был посвящен одной теме (в порядке возрастания этажности) – «Мир», «Европа», «Язык», «Шотландия», «Эдинбург», и, наконец, на верху башни находилась камера-обскура, в которой посетители могли видеть раскинувшийся внизу город и его окрестности. Таким образом музей рассказывал о городе, «амфитеатре социальной эволюции», в контексте истории, региональных особенностей и географии. Эта идея лежала в основе концепции регионального планирования Геддеса, учитывавшей взаимосвязи между местом, историей, регионом и добропорядочным поведением идеального горожанина.

В книге «Города в развитии: знакомство с движением за городское планирование и наукой об обществе», вышедшей в 1915 году, Геддес изложил свою идею о том, что город – это инструмент эволюции. Он полагал, что развитие города – лишь часть более масштабной системы, а потому городское планирование касается не только взаимосвязей между улицами и общественными пространствами, но и взаимоотношений города с окружающей сельской местностью, где драма человеческой истории не менее важна, чем география. Все это выглядело логично при сохранении Старого Эдинбурга. Геддес также прогнозировал дальнейшее разрастание городов. Он первым ввел термин «конурбация» – постоянно растущее сообщество городов – и рассчитал, что Восточное побережье США может превратиться в один огромный город протяженностью 800 километров. Этот процесс следовало упорядочить.

Проверка идей Геддеса на практике состоялась после окончания Первой мировой войны далеко от древней столицы Шотландии – на Святой земле. В 1919 году власти вновь образованной подмандатной Палестины заказали Геддесу проект университета, а также планы застройки Иерусалима и поселения Тель-Авив, чтобы справиться с притоком евреев-иммигрантов. Он начал с того, что обходил город «в разное время дня и ночи… Поднимаясь на холм, бродя по рынку, заглядывая внутрь дома, бережно прикасаясь к дереву, Геддес не руководствовался уже сложившимся в голове планом, а следовал некоему внутреннему видению»[46]. К нему добавились воспоминания о прочитанной в детстве Библии. Результатом стал 36-страничный доклад «Иерусалим существующий и возможный». Некоторые утверждают: если бы власти внимательнее прислушивались к Геддесу, учитывали необходимость «гармонизации социальных обычаев и религиозных представлений с современной реконструкцией»[47], дальнейшая история Палестины могла сложиться иначе.

План Смотровой башни: систематизация общественного устройства

Его теории были вдохновлены биологией, отточены эмпирическими наблюдениями и безошибочной интуицией. Однако Геддес не умел правильно подать свои идеи и не был архитектором, а значит, не мог придать своей философии зримую форму. Но он нашел идеального ученика в лице Льюиса Мамфорда – американского публициста, ставшего впоследствии самым влиятельным архитектурным критиком в своем поколении. Мамфорд превратил блуждающую мысль Геддеса в связную практическую теорию, сделав региональное планирование одной из преобладающих идей об устройстве городов.

Будучи одним из ведущих деятелей в составе Американской ассоциации регионального планирования (ААРП), Мамфорд развил и популяризировал теории Геддеса: необузданное разрастание городов недопустимо; люди, промышленность и земля составляют единую систему, деятельность которой необходимо планировать. После Великой депрессии именно ААРП лучше всего подходила для реализации городских проектов в рамках Нового курса Рузвельта: у нее была и возможность разработать практические директивы для городского планирования, и конструктивная программа переустройства Америки, чтобы выручить ее из беды. Во многих городах, построенных в период Нового курса такими структурами, как Администрация долины Теннесси, сообщества формировались по принципам регионального планирования.

Мамфордовский синтез идей Геддеса о региональном планировании, в свою очередь, нашел плодородную почву на родине последнего, в трудах сэра Патрика Аберкромби, выступавшего в 1930-х годах за создание «зеленого пояса» вокруг Лондона, который должен был остановить разрастание столицы. Аберкромби также занимался перестройкой Лондона после немецких бомбардировок: в 1941 году он составил генеральный план его развития. Этот документ предусматривал благоустройство старых кварталов, снижение плотности населения за счет расселения людей в новые городки-спутники на окраине столицы и переустройство Лондона в соответствии с потребностями автомобильной эпохи.

Таким образом, через много лет после смерти Геддеса его влияние ощущалось по всему миру. Однако философия градостроительства Мамфорда и Аберкромби была процессом, но не моделью, и, чтобы найти облик нового города, необходимо было выйти за пределы идей Геддеса. Искомое и доселе невиданное решение они нашли в трудах одного молодого английского градостроителя: новый город должен представлять собой сад. Они пришли к выводу, что единственный способ сохранить город – это бежать от него.

На рубеже XIX–XX веков Эбенизер Говард работал стенографистом в британском парламенте. Проведя молодость в странствиях по Америке, он вдохновился утопическим романом Эдварда Беллами «Взгляд назад», в котором молодой бостонец по имени Джулиан Вест, как-то раз заснув, просыпается через 113 лет – в 2000 году – и обнаруживает, что люди создали идеальное общество, где все распределяется поровну. Говард считал, что этот идеал можно воплотить на практике, создав «город-сад», построенный «с чистого листа» за пределами промышленного мегаполиса, но соединенный с ним ультрасовременной железной дорогой. Он будет обладать всеми преимуществами как городской, так и сельской жизни, указывал Говард в книге «Завтрашний день: мирный путь к истинной реформе» (1898): «Обществом людей и красотой природы следует наслаждаться в совокупности. <…> Нужно поженить город и деревню, и этот счастливый союз породит новую надежду, новую жизнь, новую цивилизацию»[48].

Путь в будущее городов должен был выглядеть так: повернуться спиной к городу существующему и начать все заново, создать землю обетованную в сельской местности. Городу, рожденному заново на голой земле, не нужно думать о прошлом: его можно спланировать от первого кирпича до окончательного облика. Придуманная Говардом планировка представляла собой «концентрическую решетку»: в центре, в парковой зоне, располагались библиотека, мэрия, музей, концертный зал и больница. Это общественное ядро опоясывала главная торговая зона, задуманная в виде стеклянной галереи. Дальше шло кольцо жилых домов по бокам кругового главного проспекта шириной 130 метров, затем концентрические круги фабрик, ферм и предприятий сферы услуг. Город не будет загрязняться дымом: все машины должны работать на электричестве. Впрочем, стоит ли говорить, что автор не слишком размышлял о жизни на улицах будущего «города-сада»: как в 1946 году отметит Мамфорд в предисловии к «Городам-садам завтрашнего дня», Говарда больше интересовали материальные формы, чем социальные процессы.

Фрагмент говардовского плана «города-сада»

Мечта Говарда воплотилась в жизнь в Лечуэрте (графство Хартфордшир), в 55 километрах к северу от Лондона, а затем и во многих других уголках планеты. Работа в Лечуэрте началась в 1903 году с покупки участка площадью 16 квадратных километров возле городка Хитчен. Сначала была построена железнодорожная платформа, а затем вокзал. Город рос, пусть и не в точном соответствии с концентрическим планом Говарда, под руководством выдающихся мастеров пригородной архитектуры Барри Паркера и Рэймонда Анвина, прославившихся участием в Движении искусств и ремесел. Утверждается, что в процессе строительства было срублено только одно дерево.

Та же философия была опробована и в другой «лаборатории», поближе к Лондону – пригороде Хэмпстед-Гарден: проект спонсировала филантроп Энджела Бёрдетт-Куттс, желавшая создать гармоничное поселение, где жили бы представители всех классов общества. Со временем и в Германии появились Gardenstadt, во Франции – Cité-Jardin, а в Испании – Ciudad-Jardín; аналогичные поселения строились в Голландии, Финляндии, Индии и Палестине. Первым «городом-садом» Америки стал нью-йоркский Форест-Хиллс-Гарденс в Квинсе, соединенный с Манхэттеном только что электрифицированной железной дорогой Лонг-Айленда.

Мамфорд и Аберкромби осовременили геддесовскую теорию регионального планирования и мечты Говарда о «городе-саде». В конечном итоге величайшим достижением Мамфорда стала книга «Город в истории» – один из наиболее значительных трудов по истории городов, написанных в послевоенную эпоху. А поскольку план Аберкромби, разработанный в 1941 году, лег в основу реконструкции Лондона, оба они повлияли на жизнь миллионов людей по обе стороны Атлантики.

Если Геддес и Говард считали, что градостроительство поможет создать новое общество, то Ле Корбюзье пошел по другому пути: он сначала разработал градостроительную теорию, а затем начал искать общество, которому ее можно навязать. Раскин, Геддес и Говард боролись с кошмаром перенаселенного города, Ле Корбюзье, напротив, стремился увеличить плотность населения; они искали убежище вне городских стен, Ле Корбюзье предлагал до основания сносить центральные районы и отстраивать их заново; они хотели переместить город в деревню, Ле Корбюзье решил впустить парк в город. Кроме того, он намеревался полностью покончить с улицей. В результате Ле Корбюзье навис над архитектурой XX века как грозовая туча.

Шарль-Эдуар Жаннере родился в 1887 году в Швейцарии – псевдоним Ле Корбюзье он возьмет себе в 1920 году, после периода путешествий, преподавания и работы по небольшим заказам. В 1923 году он подытожил накопившиеся идеи, опыт и наблюдения в манифесте архитектурного модернизма «К архитектуре». Архитектура, объявил он, – это машина, работающая совершенно вразнобой с обществом:

Всякое живое существо, повинуясь первичному инстинкту, стремится обеспечить себе кров. Различные активные слои общества уже не располагают подобающим кровом. Его нет ни у рабочего, ни у интеллигента. Решение проблемы жилья – основа для восстановления нарушенного равновесия: архитектура или… революция[49].

Итак, революция в сфере проектирования – единственное, что могло предотвратить надвигающуюся катастрофу. Воображение Ле Корбюзье уже рисовало город нового типа: упорядоченный мегаполис, состоящий из небоскребов, где планирование занимает центральное место, поскольку «где нет плана, там беспорядок, царит произвол»[50]. Таким образом, идея стала важнее места, теория заменила жизнь. Правильный план – гарантия мирной эволюции счастливого общества – впрочем, у самих его членов ничего и спрашивать не надо. Кроме того, эта революция требовала «несгибаемых» людей, способных довести проект до конца, не уступая общественному мнению: «Проектирование городов – слишком важное дело, чтобы доверить его горожанам»[51].

В 1925 году Ле Корбюзье надеялся проверить свои идеи с помощью «Плана Вуазен» – главного экспоната павильона «Эспри нуво» на Всемирной выставке в Париже. Его мечта требовала сноса большинства исторических районов французской столицы к северу от Сены – от Маре до Вандомской площади. На их месте он предлагал проложить широкие проспекты в виде четкой сетки, а на пространствах между ними разбить парки и сады. В центре каждого из этих островков высилась гигантская башня – новая «машина для жилья». К счастью, «План Вуазен» был лишь попыткой эпатажа и не предназначался для реализации. Это, впрочем, не означает, что Ле Корбюзье шутил: позднее он развил свои идеи в концепции «Лучезарного города», опубликованной в 1933 году. Его город завтрашнего дня мыслился как решение проблемы улицы. Архитектор поэтизировал скорость и задавался вопросом: как реорганизовать хаотичную массу города, чтобы обеспечить максимально быстрое движение? Если Геддес считал неотъемлемыми элементами плана любого города взаимоотношения между прошлым, настоящим и пейзажем, то Ле Корбюзье стремился разрушить историю, «сжечь мосты и порвать с прошлым»[52]. Если Говард мечтал «поженить» город и природу, то для Ле Корбюзье город был врагом необузданной природы, машиной, защищающей людей от непредсказуемого и нечеловеческого, в том числе самой натуры человека.

К несчастью, идеи Ле Корбюзье не только нашли отклик, но и были восприняты как самые привлекательные перспективы. Архитектора прославляли как пророка, его приглашали строить и проектировать в разных странах. Его слова переводили на все языки планеты и в большинстве архитектурных вузов и управлений городского планирования их рассматривали как истину в последней инстанции. Ле Корбюзье стал одним из основателей Международного конгресса современной архитектуры, заседания которого проходили с 1928 по 1959 год с участием ведущих архитекторов того времени. Это была попытка объединить всех представителей этой профессии, выработать единое решение для проблем любого города. В частности, это решение было сформулировано в одном тексте – написанной Ле Корбюзье в 1933 году Афинской хартии, где перечисляются принципы «функционального города».

Более плодородной почвы для его идей было просто не сыскать: в межвоенный период Ле Корбюзье сменил свои политические убеждения с «правых» на «левые», но его философию брали на вооружение градостроители любых взглядов. В результате она отлично работала и в Советской России, и в фашистской Италии, и в вишистской Франции, и в независимой Индии, и в Британии, где в 1945 году под руководством лейбористского правительства Клемента Эттли началось послевоенное восстановление. Одним из неожиданных последствий войны стало появление в Америке многочисленной «диаспоры» европейских архитекторов. Там идеи конгресса нашли отличный рынок сбыта: застройщики-спекулянты быстро осознали преимущества регламентируемого города, где муниципалитеты способны сосредоточить в своих руках огромную власть за счет создания центральных органов планирования. По сути, Ле Корбюзье предлагал полное и окончательное решение городской проблемы; оно, однако, требовало столь же полного разрушения города. Это была горькая пилюля, и мы до сих пор не можем избавиться от ее послевкусия.

Парадокс ситуации можно уловить, обратившись к одному из ранних творений Ле Корбюзье – поселку «Современные дома Фруже» в пригороде Бордо. В 1926 году, через три года после публикации «К архитектуре», эксцентричный промышленник Анри Фруже заказал ему проект 150 домов для рабочих. Корбюзье усмотрел в этом возможность воплотить свою теорию о современном «доме-машине» в реальность и предложил целый ряд идей. В конечном итоге построено было только 50 домов, по четырем типовым проектам Ле Корбюзье. Во всех домах использовалось естественное освещение, имелись терраса на крыше, хорошая вентиляция, большие окна, а площадь фасада была небольшой; внутри все было стандартизовано и регламентировано. В этих проектах проявилось пристрастие архитектора к массовому домостроению: в своей книге он отмечал, что рабочих надо приучать к подобному единообразному стандарту, «здоровому (в том числе в моральном отношении) и прекрасному, как прекрасны рабочие инструменты, постоянно присутствующие в нашей жизни»[53].

Вот только никто не объяснил рабочим, которые должны были поселиться в этих новых «машинах», что это инструменты, а не вместилища домашнего уюта. Первая группа жильцов просто отказалась туда въезжать: им не понравился ни внешний вид, ни стиль творений Ле Корбюзье. Тогда дома отдали рабочим победнее. Новые жильцы сразу же принялись переделывать творение архитектора: на строгих фасадах появились традиционные деревянные ставни и каменная облицовка, четкие модернистские линии размывались цветочными горшками на окнах, внутренние стены разрушались и переносились, чтобы создать более просторные комнаты, плоские бетонные крыши, которые начали протекать, заменялись двускатными черепичными, окна переделывались, чтобы уменьшить поток света и чтобы внутри было не так жарко.

Этот эпизод часто вымарывают из истории архитектуры, но его стоит запомнить. Со временем Фонд Ле Корбюзье обвинил в этой неудаче продавцов, допустивших в поселок покупателей из низших классов, а историкам этот факт служил как иллюстрация плохого вкуса буржуазии. Сам Ле Корбюзье не без иронии заметил: «Знаете, жизнь всегда права, а архитектор неправ»[54]. К сожалению, в истории архитектуры слишком часто встречается равнодушие к реальной жизни людей, но, как мы видим, жизнь улицы всегда находит способ заявить о себе. Это со всей наглядностью проявилось в одном из самых знаменитых споров о градостроительстве в истории.

У Роберта Мозеса, пожалуй, был шанс стать одним из величайших мыслителей-урбанистов XX века. До 1961 года он, несомненно, был ведущим градостроителем Америки: его отличали неутолимая жажда власти и бескомпромиссность, и он переделывал Нью-Йорк как хотел. Однако именно в этом году у него случился спор с Джейн Джекобс – журналисткой и общественницей, которую вынудила к действию угроза, нависшая над ее собственным кварталом.

Еще в молодости Мозес отличался амбициозностью; получив образование в Йеле и Оксфорде, защитив диссертацию по политологии в Колумбийском университете, он решил посвятить себя управлению городами. Это был преданный делу, современный человек и к тому же идеалист. В одном из его юношеских стихотворений проглядывает страстное стремление строить лучшее будущее:

Такой настрой был характерен почти для всех архитекторов и градостроителей того периода: решимость в попытках контролировать будущее, догматическая потребность в упорядочении неизвестного и непреклонная убежденность в своей правоте, невзирая на любые контраргументы. Первой задачей Мозеса стала реорганизация системы найма работников и закупок в структурах нью-йоркского муниципалитета. Когда он успешно осуществил эту бюрократическую революцию, ему было предложено любое место работы на выбор, и Мозес предпочел Управление паркового хозяйства, рассчитывая создать систему зеленых зон в масштабах всего штата. С 1920-х по 1960-е годы ему удалось увеличить общую площадь парков Нью-Йорка в два с лишним раза, оборудовать 658 новых спортивных площадок и 27 километров пляжей. Однако его методы с самого начала отличались бесцеремонностью: одному фермеру с Лонг-Айленда, чей участок препятствовал осуществлению его планов, Мозес заявил: «Если нам понадобится ваша земля, мы ее заберем»[56].

Замыслы Мозеса становились все масштабнее; их подпитывал рост госрасходов в период Нового курса Рузвельта. Он занимал 12 государственных должностей одновременно, координируя проекты по всему городу. В 1930-х он обратил внимание на проблему транспорта и уже в 1936 году завершил строительство комплекса мостов Трайборо, соединивших Манхэттен, Квинс и Бронкс. Годом позже был введен в эксплуатацию мост «Марин-Парквей – Джил-Ходжес-Мемориал» через залив Джамейка-Бей между Бруклином и Квинсом. Была спроектирована и проложена через старые кварталы сеть скоростных шоссе и автострад, везде, где возникали пробки, дороги расширялись. Мозесу не разрешили построить мост между Бруклином и Бэттери-парком на южной оконечности острова, но позволили проложить тоннель «Бруклин – Бэттери».

В конце десятилетия, когда ему поручили организацию Всемирной выставки 1939 года, Мозес уже мечтал о полном обновлении города. Местом для выставки был выбран пустырь Флэшинг-Мидоу, а ее темой – «мир завтрашнего дня». Мозес убедил General Motors профинансировать экспозицию «Футурама». Это был макет города будущего, максимально приспособленного для автомобильного транспорта: центр заменили гигантские автострады, обрамленные парковыми зонами с небоскребами, пригороды соединялись прямыми скоростными шоссе. Автор макета Норман Бел Геддес заметил: «Скорость – это клич нашей эпохи». «Футурама» прославляла удобство, безопасность жизни, отгороженной от внешней среды корпусом беспрепятственно носящегося по городу автомобиля, и идеал скорости, заменяющей непредсказуемые контакты с людьми.

После Второй мировой войны Мозес не оставил своих замыслов, начав в Манхэттене создавать город для автомобилей и устанавливать свой новый порядок в городском хаосе. В 1940–1950-х годах этот «король Нью-Йорка» стал строить свой «автополис», снося старые и ветхие дома и сооружая небоскребы на 28 тысяч квартир. В Верхнем Вест-Сайде он запланировал создать «очаг культуры» в виде Линкольн-центра; дорожная сеть мегаполиса была реструктурирована – площадь Коламбус-Серкл стала нью-йоркским «Колизеем». Мозес также боролся за размещение в Нью-Йорке штаб-квартиры ООН: ее здание, спроектированное Ле Корбюзье в 1950 году, стало одним из самых ярких символов современного города. К середине 1950-х он приобрел непререкаемый авторитет: весь мир соглашался не только с диагнозом, который он ставил городу, но и с радикальным хирургическим методом его излечения. На короткое время возникло ощущение, что Мозес нашел ответ на давний вопрос: как создать счастливый город.

Джейн Джекобс, с ее любовью к цыганской бижутерии и неизменной широкой улыбкой, отличалась острым умом. Она родилась в 1916 году в Скрэнтоне (штат Пенсильвания), перебралась в Нью-Йорк в годы Великой депрессии и зарабатывала на жизнь стенографией, по вечерам оттачивая журналистские навыки. Ее статьи публиковались в Vogue и Sunday Herald, где она приобрела репутацию специалиста по городской жизни. Кроме того, она поступила на вечернее отделение Колумбийского университета, где проучилась некоторое время, но не стала получать диплом. В годы войны Джекобс работала в Управлении военной информации; именно в это время она встретила Роберта Джекобса и стала его женой. В 1947 году они переехали в квартиру над продовольственным магазинчиком в доме номер 555 по Гудзон-стрит, в довольно запущенном квартале Гринвич-Виллидж. Этот район, из которого многие предпочли уехать, был застроен ветхими домами XIX века. Отчасти окружающий хаос проник и в ее жилище: друзья вспоминают, что оно было крайне неряшливым, но отражало ее яркую индивидуальность. Именно здесь Джекобс начала наблюдать за «балетом Гудзон-стрит» и поняла сложные принципы функционирования квартала, которые позднее описала в «Смерти и жизни больших американских городов».

Джейн Джекобс торжествует

New York World-Telegram and the Sun Newspaper Photograph Collection, Library of Congress

В конце 1950-х годов она стала работать в журнале Architectural Forum, где работал и Уильям Х. Уайт, разделявший ее тревогу по поводу опасностей, что несет в себе городское планирование. Вместе они пытались найти ответ на вопрос: если архитекторов завораживают грандиозные проекты, то где в них место для людей? Уайт и Джекобс изложили свои идеи в новаторской серии статей «Взрывающийся мегаполис». В статье «Центр для людей» Джекобс размышляла о городах будущего: «Они будут просторными, зелеными, малолюдными, с длинными парковыми аллеями. Все будет прочно, симметрично, упорядоченно. Чисто, достойно, монументально. Одним словом, они будут обладать всеми признаками ухоженного величественного кладбища»[57].

С этого момента столкновение между Джекобс и Мозесом стало неизбежным. Первая стычка случилась в 1950-х годах, когда Мозес предложил для разгрузки пробок проложить автостраду через Вашингтон-сквер-парк. Джекобс вмешалась в ситуацию, организовав рассылку петиций, и с помощью своих связей заручилась поддержкой известных людей – в том числе Уайта, специалиста по истории городов Льюиса Мамфорда (в то время он был еще и влиятельным обозревателем New Yorker) и даже Элеоноры Рузвельт. В выходные она брала с собой своих детей на акции протеста на площади – образ матери с детьми привлекал фоторепортеров. 25 июня 1958 года New York Daily Mirror опубликовала снимок, на котором ее дочь Мэри Джекобс держит ленточку за один конец: это символизировало «разрезание ленточки наоборот», – и план Мозеса был отложен на неопределенный срок из-за решительного противодействия общественности. Самому его автору оставалось лишь сетовать: «Но ведь никто не против – никто, никто, никто, кроме горстки, горстки мамаш!»[58]

Через три года они снова схлестнулись в споре – на сей раз Мозес, опять же для решения проблемы пробок, предложил построить в Нижнем Манхэттене скоростное шоссе. Единственная проблема заключалась в том, что недалеко от его маршрута оказался родной квартал Джекобс – а значит, ему грозила опасность. Шоссе Мозеса должно было соединить тоннель под Гудзоном с двумя мостами через Ист-Ривер и превратить Нижний Манхэттен в царство автомобилей. Для строительства десятиполосной эстакады требовалось переселить 2200 семей, закрыть 365 магазинов и 480 компаний, а также снести ряд исторических зданий, разрезать некоторые из самых знаменитых районов города: Сохо, Бауэри, Маленькую Италию, Чайнатаун, Нижний Ист-Сайд и Гринвич-Виллидж.

Мозес считал, что игра стоит свеч: он писал, что «маршрут предлагаемого шоссе проходит через район, находящийся в упадке, с низкими ценами на недвижимость – во многом из-за плотного движения и заторов на улицах»[59]. Кроме того, нечто подобное он уже делал: при сооружении автострады в Бронксе было переселено 1500 семей, и проект сочли революционным и весьма удачным. Лишь позднее специалисты связали начало упадка Бронкса с этой затеей.

Джекобс была категорически против. Позднее она напишет, что считать «Футураму» реальным городом – полное безрассудство: «Когда выставка становилась частью города, она почему-то переставала быть выставкой»[60]. Кроме того, она отвергала даже саму мысль о перекройке своего квартала. Джекобс ринулась в бой: она стала председателем Объединенного комитета по противодействию строительству шоссе в Нижнем Манхэттене с твердым намерением положить конец этому проекту.

Впрочем, самым мощным ее оружием, поставившим крест не только на этой затее, но и на репутации Мозеса, стала «Смерть и жизнь больших американских городов», вышедшая в 1962 году. Уже в первых строках введения она расставляет все точки над i:

Эта книга – атака на нынешнюю градостроительную систему. Кроме того и главным образом, это попытка выдвинуть новые принципы проектирования и реконструкции крупных городов, не только отличные от прежних, но даже противоположные тому, что сегодня внушают людям повсюду – от школ архитектуры и градостроительства до воскресных газетных приложений и женских журналов… Короче говоря, я буду писать о том, как большие города действуют в реальной жизни, потому что только так можно понять, какие принципы проектирования и способы реконструкции увеличивают социальную и экономическую живучесть городских территорий, а какие, наоборот, парализуют их существование[61].

Ядро этой «реальной жизни» – улица, сложное взаимодействие людей на общественных пространствах города. Именно улица была главным предметом ее исследования и организующей силой мегаполиса. Город следует реконструировать «снизу», а не переносить в реальность то, что рождается в воображении «великого мудреца» – градостроителя. Столь оптимистичный взгляд мог показаться таким же расплывчатым, как все предыдущие концепции городской жизни, очередной утопической мечтой о самоорганизующемся квартале, но он был достаточно убедителен, чтобы заставить Мозеса «перейти к обороне», отстаивая свой проект перед лицом растущей оппозиции. В сентябре 1968 года, когда Джекобс подошла к микрофону на собрании общественности, чиновники попытались выключить звук. Затем она пригласила протестующих на сцену, и председатель вызвал полицию, чтобы ее арестовать. Тогда Джекобс во главе процессии демонстрантов вышла из зала, но там ее ждал полицейский в штатском, посадивший бунтарку в патрульный автомобиль.

Джекобс явно брала верх, а Мозес надеялся продолжить спор, строча все меньше связанные с реальностью меморандумы и рассылая самооправдательные заметки в Daily News. Проект, впрочем, не был официально отменен: в 1971 году он был просто исключен из списка предложений, заслуживающих финансирования федеральным центром, и положен под сукно. Мозес лишился своей короны и царственного ореола: еще недавно он считался градостроителем с большой буквы, американским бароном Османом, а теперь его труды приводили как пример того, как нельзя строить город.

То, что мы рассказали о Геддесе, Говарде, Ле Корбюзье и Мозесе, не означает, что планирование вообще не нужно, а всякое обновление городов «сверху» – несостоятельно. Да и Джейн Джекобс не стоит воспринимать ни как идеальную героиню, ни как местного жителя, противостоящего нововведениям в своем районе. Города надо строить для людей, и архитекторов должны волновать различные способы создания, а не раздробления сообществ. Городское планирование зачастую пренебрегает «человеческим элементом», хотя именно он должен быть в центре любого проекта. Пространства между зданиями надо проектировать с той же тщательностью, что и сами здания.

В «Смерти и жизни больших американских городов» Джекобс призывала людей еще раз подумать о городе и задавалась вопросом: как нам улучшить то, что мы имеем, а не разрушать улицу и строить ее заново. Свое нравоучение она начала с просьбы: цените уличную жизнь, ведь она – подлинное выражение городской силы. Улицы, парки и общественные пространства города, те места, где люди встречаются, важнее транспортных потоков, экономии за счет эффективности и зонирования. Наконец, при разработке любых планов необходимо понимать, как люди пользуются пространством, что приносит им радость, как они адаптируют эти места для собственных нужд.

Многие из этих уроков Джекобс сформулировала в ходе совместной работы с Уильямом Х. Уайтом, заместителем редактора журнала Fortune, заказчиком ее первых статей для этого издания. В 1956 году Уайт написал книгу «Человек организации», основанную на изучении феномена «человека корпоративного». Его беспощадный анализ показывал, что послевоенное поколение приучают к конформизму, готовности променять собственную индивидуальность на участие в осуществлении корпоративной мечты, и это не только диктует отношение к работе, но и прививает банальные идеалы защищенной жизни, удобства жизни в пригороде, неуклонного накопления ненужных вещей. В заключение Уайт делает неоднозначный вывод: культура «человека организации», отказ от собственного «я» ради корпоративного мифа – прямая противоположность энергичному индивидуализму, который некогда создал Америку.

Интерес Уайта к «человеку организации» побудил его к изучению всех аспектов корпоративного существования, включая и привлекательность пригородов. В статье «Как общаются в новых пригородах», написанной в 1953 году, он на примере собственного района Форест-Парк на окраине Чикаго показал, как дизайн игровых площадок, подъездных аллей и веранд влияет на взаимодействие между людьми, как содержание в чистоте газона перед домом позволяет подружиться с соседями через дорогу (а не с теми, чьи участки граничат с задним двором), почему, покупая дом на ранней стадии застройки поселка, вы можете стать более популярным. Со временем, однако, его внимание переключилось с пригородов на центральные городские районы. В результате в 1958 году под его редакцией вышла серия статей «Взрывающийся мегаполис», среди которых был и первый «призыв к оружию» Джейн Джекобс.

Однако прошло еще почти 10 лет – за это время Джекобс одолела Мозеса, – прежде чем Уайт смог реализовать свои идеи на практике. После дискредитации Мозеса образовался вакуум, и Плановая комиссия Нью-Йорка наняла Уайта для разработки нового подхода к проблемам города. Он начал с изучения имеющегося передового опыта и с удивлением обнаружил, что никаких исследований эффективности последних проектов не проводилось. Уайт был ошеломлен: «В штате не было ни одного человека, который проверял бы, эффективно ли используются построенные объекты, и если нет, то почему»[62]. Как может совершенствоваться город, если он не учится на собственных ошибках или вообще не знает о них?

Уайт нанял группу студентов-социологов из близлежащего Хантер-колледжа и поручил им изучить, как используются эти объекты в реальной жизни; так начался проект «Уличная жизнь» – наверное, впервые «балет улиц» был подвергнут научному анализу. Результаты, как и следовало ожидать, были весьма интересными. На основе изучения «реки городской жизни, мест, где мы встречаемся, путей к центру»[63] Уайт выстроил новую концепцию функционирования города.

Как люди ходят по улицам? Как часто они сталкиваются там с друзьями? Где останавливаются поболтать? На каком расстоянии следует проходить мимо другого человека? До кого можно дотрагиваться и какие жесты приемлемы на публике? Где разносчик продает больше товара, а уличный музыкант получает больше мелочи – на узкой улочке или на широком проспекте? Это были не философские или эстетические размышления визионеров, а вопросы из реальной жизни, способные преобразовать город. Полученные результаты Уайт подытожил в двух книгах – «Социальная жизнь небольших городских пространств» (1980) и «Город: заново открывая центр» (1988).

В обеих книгах он расценивал упадок города как следствие изменения экономических отношений между людьми: по мере того как в нашей жизни становится все больше посредников, мы меньше взаимодействуем, контактируем друг с другом, и город теряет свою самую плодотворную функцию – места, где встречаются незнакомцы. Изучив сначала улицу, а затем понаблюдав за социальной жизнью на площадях, Уайт проанализировал, как используются эти общественные пространства, как формируется их собственная экология, что работает, а что создает проблемы. Так он сформулировал ряд вводных наблюдений относительно того, как люди используют улицу:

Пешеходы стараются держаться справа (слева, наперерез потоку, с большей вероятностью двигаются люди психически нездоровые или оригиналы).

Значительная часть пешеходов идут по двое или по трое.

Труднее всего следовать за парами, которые не идут прямо, а виляют из стороны в сторону. Они занимают вдвое больше пространства, чем необходимо.

Мужчины ходят быстрее, чем женщины, а молодые люди – немного быстрее пожилых. Люди в группах ходят медленнее, чем одиночки. Люди с сумками и чемоданами идут так же быстро, как и все остальные. Некрутые подъемы преодолеваются примерно с той же скоростью, что и ровное пространство.

Пешеходы стараются выбирать самый короткий путь.

У светофоров пешеходы формируют плотные группы и в таком порядке продолжают идти еще некоторое время.

Зачастую пешеходы передвигаются эффективнее всего в плотных потоках часа пик[64].

Схематическое изображение выводов Уайта о поведении толпы возле магазина Saks Fifth Avenue.

Места уличных бесед продолжительностью две или более минуты возле Saks Fifth Avenue и на 5-й авеню. Кумулятивные данные за пять дней июня. Обратите внимание: основная концентрация на углу, вторичная – возле входа

Creative Commons

Наблюдая за людьми у универмага Saks Fifth Avenue, Уайт с изумлением обнаружил, что большинство останавливается поболтать либо на углу улицы, в гуще потока, либо прямо у входа в магазин. Он также наблюдал за площадью перед Сигрэм-билдинг в обеденный перерыв, подмечая, как обживаются ее пространства – мужчины чаще садятся ближе к проходам или на скамейки, а женщины предпочитают уединение, влюбленные часто целуются у всех на глазах. Если на площади выставляют стулья, их растаскивают во всех направлениях, каждый новоприбывший выбирает себе место по вкусу; определенные группы людей, как правило, встречаются в одних и тех же местах. Самый выдающийся вывод Уайта звучит так: «Больше всего людей привлекают другие люди. Но многие городские пространства спроектированы так, будто дело обстоит с точностью до наоборот»[65].

Уайт доказал, что люди используют городские пространства не так, как от них ожидают эксперты, и зачастую делают нечто прямо противоположное намерениям градостроителей. Подобно жителям «Современных домов» Ле Корбюзье в Бордо, люди на улицах не всегда ведут себя так, как бы вам хотелось, что бы вы для этого ни делали. Уайт подчеркивал необходимость выработки плановой политики, более открытой для диалога с людьми, которая могла бы реально изменить то, как мы пользуемся городом и как его ощущаем.

Со времен эпической битвы Джекобс с Мозесом и исследований Уайта о повседневной жизни городских улиц было предпринято немало попыток избавить планирование от свойственного архитекторам высокомерия: мол, им виднее, что лучше для людей, а жесткое следование догме – необходимое снадобье, чтобы излечить общество от иррациональности. Теперь многие градостроители признают ценность подхода «снизу», с улицы, необходимость проектирования исходя из реальной жизни людей, а не надежды привить им «нужное» поведение.

Один из способов высвобождения потенциала такого подхода – полный отказ от плановых ограничений: пусть люди сами решают, каким должен быть их квартал. Если вы верите в «мудрость толпы», результат, скорее всего, будет сложнее и интереснее, чем плод воображения одного-единственного архитектора. Подобный эксперимент проводится в районе Алмере – на окраине Амстердама. Нидерланды – одна из самых густонаселенных стран в Европе, и для удовлетворения ее потребностей буквально каждый клочок земли необходимо учитывать и рационально использовать, но здесь думают по старинке: наилучший способ движения вперед – это разрешать людям самим строить себе дома.

Сам Алмере – «спланированный» город: его начали строить в 1970-х, чтобы обуздать быстрое разрастание столицы. Поскольку сооружался он на осушенных землях (со всех сторон его окружают болота), темпы его роста удивили даже застройщиков, и лишь в 1995 году местные власти решили, что Алмере должен представлять собой нечто большее, чем набор спальных районов с небольшими центрами, – сам стать центром. Проектировать новый городской центр, который стал бы для периферии очагом культуры, бизнеса, торговли и управления, амбициозные члены муниципалитета пригласили самого Рема Колхаса. Результат получился впечатляющим: многие здания были построены такими звездами архитектуры, как Уилл Олсоп, бюро SANNA и бюро OMA самого Колхаса. Но еще интереснее другое: пока осуществлялся этот масштабный проект, неподалеку проходил совершенно иной эксперимент.

В 2005 году Жаклин Теллинга начала осуществлять проект Homeruskwartier в юго-западном Портовом районе Алмере. Более 100 гектаров недавно осушенных земель были разделены на 15 инфраструктурных микрорайонов и 720 участков, предназначенных для того, чтобы люди могли на них сами строить свои дома. Каждый микрорайон получил собственную «тему» – малоэтажная застройка, жизнь/работа, устойчивое развитие, совместное и смешанное жилье. Кроме того, в районе предусмотрена центральная зона для торговых и офисных помещений. Начальная стоимость земли была зафиксирована на уровне 375 евро за квадратный метр, некоторые участки были больше остальных. Новым владельцам выдавался паспорт на землю в качестве доказательства прав собственности, а затем они могли действовать самостоятельно; Теллинга надеется, что «самостоятельное строительство позволит создать более сплоченные в социальном плане города, жители которых будут иметь куда более прочную связь с тем, что их окружает»[66]. Власти многих других городов внимательно наблюдают за реализацией проекта Homeruskwartier, считая его возможным средством преодолеть нынешний жилищный кризис.

Возможно, предоставлять людям больше прав в вопросе о строительстве их собственных домов – разумное решение, но применимы ли те же принципы к общественным пространствам? Столько времени наши улицы и площади были «пустырями», на которых мы не задерживались и которые напоминали о нашей малости и анонимности. Мы утратили связь с городом: об этом свидетельствует доклад Транспортного управления Лондона, подготовленный в 2006 году и показавший, что большинство людей ориентируются в Лондоне по карте метро, поэтому у них создается искаженное представление о географии города. Выяснилось, например, что каждый двадцатый пассажир, выходящий из станции Лейстер-сквер (линия Пикадилли), зашел в метро на одной из двух соседних станций, расположенных в радиусе всего 800 метров. Вот почему, думая о городах, нам следует обращать внимание не только на дизайн зданий, но и на то, как стимулировать жизнь между ними.

Того же мнения придерживается и датский архитектор Ян Гейл. Он уже давно борется за то, чтобы в городе на первом месте оказались пешеходы. Начав с родного Копенгагена еще в 1960-х годах, Гейл стал главной движущей силой создания на улице Строгет пешеходной зоны (самой протяженной в Европе). Подобно Уайту он убежден, что город и в нашу гипермобильную эпоху способен вернуть себе свои первоначальные функции: служить местом для бесед, контактов с незнакомцами и старыми друзьями, обмена информацией и товарами, формальных мероприятий вроде праздников и фестивалей, а также частных развлечений. Хотя новые технологии позволяют нам делать многое из перечисленного дистанционно, они не заменят инстинктивного стремления быть там, где есть другие люди. Гейл пишет: «Жизнь в зданиях и между зданиями почти во всех ситуациях представляется более важной и актуальной, чем сами пространства и здания»[67].

Все началось с эксперимента. В Рождество улицу Строгет, проходящую через центр Копенгагена, закрывали для транспорта на пару дней. Но в 1962 году она была закрыта на более долгий срок – чтобы прозондировать реакцию общественности. По мнению некоторых, этот план должен был неизбежно закончиться провалом. Звучали возражения: «Мы датчане, а не итальянцы!» и «Не будет машин – не будет покупателей, не будет покупателей – не будет бизнеса»[68]. На деле все вышло совсем иначе. Постепенно улицу благоустроили, заново замостив и построив фонтаны, и со временем датчане приобрели привычку к уличной жизни: в солнечные дни владельцы кафе выставляют столики на улицу, здесь устраивают представления, магазины по-новому оформляют витрины, чтобы привлечь гуляющую публику. Опробованную схему начали распространять на другие улицы Копенгагена, и к 2000 году общая площадь пешеходных зон в центре города составила 100 тысяч квадратных метров. Были созданы условия и для велосипедистов: для сдачи напрокат закупили 2 тысячи велосипедов.

Но зачем все это было сделано? Если речь шла о стимулировании торговли, то создание молла на открытом воздухе вряд ли стоило затраченных усилий. Нет, теперь улица в своем новом обличье не диктовала людям, как надо себя вести, а превратилась в сцену, на которой они могут разыгрывать собственную городскую жизнь, и на этой сцене возникла идентичность живой улицы. Улице было позволено развиваться во всей ее сложности, регулируемой, но открытой, динамичной.

Не всем это сразу стало понятно. В первые годы, когда на Строгет стекались музыканты, полиция заставляла их уйти, считая, что их игра мешает людям. Вскоре, однако, стало очевидно, что улицы – это не только артерии потребления, но «крупнейший общественный форум страны»[69]. В работе, написанной в 1969 году, Гейл отмечал не только как люди передвигаются по улицам, но и где они останавливаются, на что смотрят, что привлекает их внимание. Меньше всего интереса вызывали банки, офисные здания и бутики, а вот перед окнами галерей, киноафишами и витринами магазинов пешеходы заметно замедляли шаг. Впрочем, больше всего их занимали другие люди: от наряженного викингом зазывалы магазина свитеров до жонглеров и музыкантов – все разнообразие жизни человека непосредственно в пространстве улицы.

Строгет: радости жизни в пешеходном городском центре

Corbis

Но где возникает этот переломный момент – когда жизнь улицы становится жизнью города? Пустые улицы могут пугать, и сами собой они не становятся площадками для сложного взаимодействия людей. По оценке «Проекта общественных пространств в Нью-Йорке» (группы, созданной Фредом Кентом, который в 1960-х годах участвовал в проекте Уайта «Городские улицы», а затем в обустройстве ряда общественных пространств), чтобы стать живым и динамичным, пространство должно обладать как минимум десятью вещами, на которые стоило бы посмотреть. Кент поясняет, что эту «десятку» можно как угодно масштабировать:

Если ваша цель – построить отличный город, недостаточно, чтобы в том или ином месте преобладала какая-то одна функция: необходим целый ряд видов деятельности, ориентированных на людей. Недостаточно иметь в квартале одно интересное место – чтобы создать по-настоящему живое сообщество, их нужно много. И в масштабе города недостаточно иметь один отличный квартал – нужно обеспечить людям на всей его территории возможность получать удовольствие от «жизни на публике» недалеко от дома. И в регионе недостаточно иметь один удобный для жизни город или городок – необходим целый набор интересных сообществ[70].

Однако только люди на улице могут решить, достиг ли замысел своей цели: сообщество очень скоро продемонстрирует, принимает ли оно и поддерживает ли новый проект. В книге «Как улучшить место, где вы живете» Кент переворачивает с ног на голову традиционные отношения между архитектором и клиентом, показывая, что, когда речь идет о пользовании каким-то объектом, экспертами следует считать местных жителей. Этот тезис доведен до логического завершения в рамках все более популярной практики «краудсорсинга при планировании пространств» – использования социальных медиа и коллективного разума для обустройства новых пространств. Это действительно радикальная альтернатива принятому в XX веке подходу к градостроительству.

Превращение копенгагенской Строгет в пешеходную зону было временным проектом, который стал одним из первых импровизированных экспериментов с участием местного сообщества. Зачастую самые эффективные методы изменения города не сопряжены с большими временными затратами и масштабными действиями: нужно совершенствовать город дом за домом, позволить людям стать владельцами собственных улиц, превратить их в катализатор перемен. В 2012 году в США развернулась кампания Better Block: несколько активистов и градостроителей решили помочь себе собственными руками и занялись одним из кварталов в своем районе. Речь шла о непривлекательном участке улицы без зелени, который они сумели преобразовать, создав дорожки для велосипедистов, расставив стулья и столики, как в кафе, посадив деревья и организовав временные торговые точки, чтобы привлечь посетителей. После этого успеха группа решила пойти дальше и провела ряд коротких трехдневных акций – улучшая условия жизни в разных кварталах на выходные. Так, в июне 2012 года их двадцать шестой по счету проект затронул запущенную промзону в Форт-Лодердейле, которую они назвали «Районом искусств ФЭТ-Виллидж». Профессор Эрик Дамбо и группа его студентов из Флоридского Атлантического университета решили благоустроить этот квартал и превратили промзону 1950-х годов во временную художественную выставку, с граффити на стенах, торговлей едой вразнос, площадкой для выгула собак и фермерским рынком.

Инициативы вроде Better Block – элемент более широкого движения сторонников «тактического урбанизма». Здесь акцент делается на постепенные перемены «снизу», причем основное внимание уделяется пяти задачам:

– намеренный поэтапный подход к переменам;

– локальные решения локальных градостроительных проблем;

– короткие сроки и реалистичные ожидания;

– большая отдача при низком уровне рисков;

– формирование социального капитала за счет взаимодействия горожан и создание организационной системы, состоящей из частно-государственных институтов, неправительственных организаций и их субъектов[71].

Проявления тактического урбанизма весьма многообразны: так, в Портленде (штат Орегон) существует группа «Долой асфальт», демонтирующая излишнее дорожное покрытие, чтобы отдать землю под зеленые насаждения. В рамках инициативы «Открытая улица» крупные транспортные артерии американских городов превращаются по выходным в пешеходные зоны, чтобы дать простор гуляющим и велосипедистам, – на сегодняшний день эта схема реализуется в сорока с лишним городах США. Мэр Нью-Йорка закрыл площадь Таймс-сквер для автотранспорта. Поправки в законодательство о мобильных кафе стимулируют многообразие кулинарной культуры городов Америки. Организация «Партизанское садоводство» превратила многие заброшенные уголки города в цветущие оазисы.

Преобразование города ради удобства людей меняет ситуацию. После столетнего засилья «пророков» от архитектуры, мечтающих изменить человеческую природу ради разрушительного кошмара города для машин, обернувшегося уничтожением старых кварталов во имя эффективности и чистоты, стало понятно одно: если забыть о людях, пользующихся городской инфраструктурой, то провал неизбежен. Обновление города должно начинаться с улицы – при участии всех тех, кто на ней живет. Зачастую именно на улице возникают самые удачные идеи.