Читать книгу Невеста дяди Кости - Leon Rain+ - Страница 10

Три ряда голых женщин в страхе стояли перед ворвавшимися в барак женщинами в одежде и с повязками, во главе которых была крепкая, среднего роста шатенка с лёгкой проседью. В руках у всех них были деревянные дубинки, их взгляды и то, как они отдавали команды, не оставляли сомнений в том, что дубинки они пустят в дело даже не раздумывая. Больше того, то, как они похлопывали ими по ладоням, явно говорило само за себя: обращаться с дубинками они умеют. Уже несколько женщин, замешкавшихся при построении, испытали их действие на себе и теперь стояли, молча глотая слёзы боли и унижения, но больше всего боясь пошевелиться, чтобы опять не обратить на себя внимание.

Все замерли, и шатенка начала говорить медленно и негромко. В бараке установилась зловещая тишина, стоящие в шеренгах и дрожащие от страха женщины боялись пропустить хоть одно слово.

– Я старший надзиратель, – на чистом русском языке произнесла шатенка. – Для вас меня зовут фрау старший надзиратель. Добавлю, что моя фамилия Рихтер, что в переводе с немецкого обозначает «судья». Скоро вы поймёте, почему бог выбрал для меня именно эту фамилию. И мои девочки быстро вам объяснят, что я для вас не просто судья, а даже больше, чем сам Господь Бог. С этого момента я решаю, кто из вас будет жить ещё несколько дней, а кто уже завтра вылетит дымом из трубы. Сегодня вам повезло, и вас оставили здесь ещё на день, может быть, на два. Скоро вы все здесь сдохнете, это я вам обещаю. Послушные умрут быстро и не больно. А упрямые жидовские сучки будут молить меня о смерти.

При этих словах, чтобы продемонстрировать всю серьёзность своих намерений, она с размаху ударила дубинкой по голове стоящую перед ней женщину. Та мешком свалилась на пол и распласталась, не подавая признаков жизни. Фрау старший надзиратель брезгливо вытерла окровавленную дубинку об куртку одной из своих помощниц. Та даже и не подумала отодвинуться или хотя бы глянуть на то место на одежде, которое окрасилось красно-бурым цветом. Глаза её продолжали непрестанно шнырять по рядам выстроенных женщин в поисках новой жертвы. Кровь на куртке её вообще не заботила. Возрази она хоть взглядом – и немедленно встала бы в строй с остальными жертвами. Только демонстрируя беспрекословное подчинение своей жуткой начальнице и могла она выжить, принеся вместо себя в жертву любое количество обречённых. На них уже была печать смерти, и ничто их не могло спасти от неё, максимум дать ещё сколько-то единичных дней, полных страшного существования. Было ли оно лучше смерти, несущей вечный покой и избавляющей от необходимости трястись от страха и всё равно попасть в её цепкие лапы, но только изрядно намучавшись?

– Все посмотрели на неё!

Фрау надзиратель протянула свою дубинку в сторону распластавшейся женщины.

– А теперь достаточно! Смотреть вперёд! Если кто-то хотя бы не вовремя моргнёт, то отведает моей дубинки. Вы будете беспрекословно выполнять все наши требования. За то, что вам подарили ещё один день, придётся отработать. Сейчас вас распределят по рабочим местам. По пути следования к рабочим местам не разговаривать, по сторонам не смотреть, из строя не выходить. До команды об окончании работы не присаживаться и не отлынивать. За любое нарушение в первый раз получите хорошую взбучку, во второй – пролетите над лагерем серым дымом. Говорить только тогда, когда к вам обратятся. Всё, выводите их.

Помощницы с повязками начали расталкивать женщин, сортируя их по своему усмотрению. Их абсолютно не волновало, что среди тех есть беременные и им трудно выполнять тяжёлую работу. Также им было абсолютно наплевать на то, что сортируемые ими женщины стоят абсолютно голыми. Они быстро и чётко разделили пленниц на несколько групп и повели их по лагерю. Несколько женщин чем-то не угодили и моментально получили удары дубинками. Все шли молча, боясь хоть чем-то прогневать надзирательниц. Колонны вели быстрым шагом, и Рая почувствовала, что ей не хватает воздуха, и один раз она чуть было не присела, задохнувшись, но идущая рядом с ней женщина поддержала её под руку, и Рая смогла продолжить шагать в строю.

Вскоре женщинам раздали мётлы и совки, и они начали уборку территории. Где-то за бараками играл духовой оркестр. Рая слышала знакомые вальсы, но было абсолютно непонятно, для чего нужна музыка. Неужели кто-то здесь собирался танцевать? Никто ничего им не объяснял, они просто не были людьми для окружающих. Они даже не были номерами. Наколи им на руки номера, и они почувствовали бы, что у них есть ещё какой-то шанс зацепиться за эту жизнь. А сейчас они были никем, за их смерти даже не нужно было отчитываться. Надзирательницы ходили между ними, и не было никакой возможности выпрямить спину хотя бы на мгновение. Теперь Рая поняла, почему всем было наплевать, даже мужчинам, когда их вели к бараку абсолютно голыми. Их нагота никого не интересовала, каждый старался просто выжить, прожить ещё один день, занимаясь рабским трудом под присмотром надзирателей, которых кроме как цепными псами и назвать иначе нельзя было. Рая обратила внимание, что у некоторых женщин по ногам течёт кровь. Природные процессы происходили в организме даже на краю жизни и смерти. Ни одна из женщин не осмелилась прервать работу, чтобы что-то сделать с этой кровью. Да и что они могли сделать, не имея ничего под рукой, униженные и напуганные. Одна из беременных охнула, схватилась за живот и осела. Видно было, что у неё начались схватки. Подбежавшие к ней надзирательницы просто забили её дубинками и велели двум женщинам убрать тело. Они с трудом поволокли его вдоль дорожки, ни на секунду не останавливаясь. Раю бил нервный озноб, она чувствовала, как толкается её плод, и понимала, что и ей скоро придётся разродиться, и от этой мысли становилось жутко.

Кое-как женщины дотянули до сигнала, объявляющего об окончании рабочего дня. Их отвели в барак, еды никакой не дали, но надзирательницы вручили нескольким женщинам вёдра, и они вернулись в барак с водой. Кружек не было, и измученные женщины бережно, чтобы не опрокинуть, наклоняли вёдра и аккуратно пили воду. Страшно хотелось есть, а ещё хотелось согреться и заснуть. Вечерами уже тянуло лёгкой прохладой, а расположившись на голых нарах, согреться они не могли.

Рая попробовала было вытянуться на досках, но не смогла даже распрямить поясницу. Легла на бок, скрючилась, чтобы чуть согреться, и попыталась заснуть. Она то проваливалась в сон, то возвращалась в действительность, вздрагивая от страха. Всю ночь её преследовали страшные картины. Она переворачивала убитого Валеру, думая, что он её муж, а он внезапно открывал глаза, жутко улыбался, растягивая в улыбке синие губы и тянул к ней руки, чтобы обнять. Рая просыпалась с жутким сердцебиением, ребёнок внутри неё тоже был неспокоен и нещадно толкался. Она бормотала ему Берточкину колыбельную, и он затихал, словно бы знал и понимал слова на идише. А может быть, просто чувствуя, что ещё под надёжной защитой, он успокаивался и готовил силы для своего главного боя – появления на свет.

Через некоторое время измученная Рая вновь забывалась тревожным сном, за окнами барака беспрестанно лаяли собаки, в воздухе пахло ужасом. Был ли у него конкретный запах? Вряд ли кто-то смог бы ответить на этот вопрос, но то, что всё вокруг им пропахло, было несомненно. Ноздри втягивали его в себя и, чуть подогревая, выталкивали наружу, где он перемешивался с другими запахами и беспрепятственно плыл по бараку, вновь проникая во все щёлочки своих новых жертв. Он упивался их беспомощностью. Он, и только он был здесь настоящим хозяином. А они были непрошенными гостями, ведь он не звал их в свой барак, они пришли сами. То, что их, измученных, избитых и униженных, привели сюда насильно после нескольких часов стояния у крематория, где им и было место, его не волновало. Они были обречены, и не ему следовало позаботиться о них. Его волновала лишь игра.

Вот он остановился напротив белёсой девушки с неоформившимися грудями, совсем ребёнка. Окинул её своим холодным равнодушным взглядом. Какая недопустимая наивность: она в своём последнем или предпоследнем сне вела себя так, словно пыталась прижаться к своей мамочке. Он бесстрастно скользнул к её ноздрям и скрылся в её груди, а когда он появился вновь, то та, что только что согрела его своим тяжёлым дыханием, забилась в страхе, резко села, задыхаясь, и схватилась руками за горло. А он равнодушно скользнул дальше. Нет, он был гораздо гуманнее «фрау старший надзиратель»: она колотила их дубинкой или приказывала своим помощницам забивать их до смерти, а он только забавлялся, лишая их сна и покоя.

Берточка, она бежала, улыбаясь, прямо к Рае. И Рая сделала к ней шаг, чтобы подхватить её. Нет, так, как Самуил, она подбрасывать не умела. Женщинам вообще не свойственно рисковать своим чадом. Она лишь хотела поднять её с земли и прижать к себе. Но, видимо, слишком резко нагнулась, боль пронзила её всю, и она проснулась. Ну зачем, зачем ей не дали увидеть свою дочь хотя бы во сне! Ещё чуть-чуть, и она взяла бы её на руки. А там будь что будет. Уже никто не смог бы их разлучить. Как, как она могла оставить Берточку там, на залитых нечистотами шпалах? Какая она после этого мать? Верните! Верните же матери её дитя! Разве можно так поступать с матерями и их детьми? Это неправильно! Это нечестно! Но ужас уже был здесь, он привычно скользнул между её набухшими грудями, обвил горло и шею, немножко перекрыв дыхание, но лишь самую малость, чтобы он сам смог через оставшееся отверстие проникнуть вовнутрь. Какое это наслаждение – медленно вползать через ноздри и беспомощно хватающий воздух рот, уверенно перемещаясь внутрь и проникая в трепещущие лёгкие.

Он скользил между женщинами на правах хозяина, этой ночью они все принадлежали ему. И не только они. Даже те, кто бил этих несчастных деревянными дубинками, они тоже были его собственностью. Они боялись его даже больше этих обречённых. Ведь этим до смерти был лишь один маленький шаг, сделай они его прошедшим днём у крематория, и не оказались бы в гостях у незримо-жуткого хозяина барака. А те в робах, они слишком хорошо знали, что их ждёт. Сначала их поставят в один ряд с обречёнными, и они будут, как и все остальные, отсчитывать свои последние минуты. А те, у кого ещё не отобрали дубинки, будут нещадно лупить ими стоящих в строю, чтобы хотя бы ещё на несколько мгновений оттянуть тот страшный миг, когда придёт и их очередь встать в этот жуткий строй. И они тоже плохо спали, ожидая момента, когда им придётся по свистку «фрау старший надзиратель» вскочить раньше других, чтобы иметь привилегию бить остальных нерасторопных дубинками.

И «фрау старший надзиратель» тоже плохо спала. С одной стороны, она была среди своих, ведь она урождённая поволжская немка, а с другой – она видела презрительные взгляды своего начальства. Ей не могли простить того, что она родилась не в фатерланде. Она не была своей и не была настолько чужой, чтобы пустить её в расход. Она просто была нужна новой родине как жуткий цербер, терроризирующий своих бывших сограждан. И эту грязную работу они охотно спихивали на неё, ведь она могла отдавать команды на родном для этих несчастных языке, обеспечивая полный немецкий порядок. Они честно давали ей шанс стать своей. Конечно, не настолько, чтобы кто-то из них мог подумать о том, чтобы жениться на ней или посчитать её равной себе. Но ей позволяли есть в одной с ними столовой и иметь персональный уголок. Не так уж и мало, учитывая, что каждый день сотни обитателей лагеря вылетали в трубу под нежные звуки оркестра.

И она каждую ночь дрожала от страха, ведь они просачивались к ней сквозь стены. Все те, кого она забила лично или велела забить своим помощницам. Они не хотели её прощения, они приходили не за ним. Им нужна была она. Они будили её своими истошными воплями, а когда она вздрагивая садилась на кровати, то они, вплотную приблизившись, смотрели на неё своими немигающими глазами. Она гнала их, но они не уходили. И лишь когда она включала фонарик, они отступали в тень, терпеливо дожидаясь, когда жёлтый тусклый луч скользнёт мимо них и они опять смогут подступить к ней вплотную. Измождённая, она бессильно водила вокруг себя рукой, а потом, зажмурившись, выключала на ощупь фонарь и засыпала, сжимая его в руке. Но она не смела никому показать свой страх или признаться в нём. Наоборот, она топила его в жестокости. И даже волкодавш своих не жалела, уже не одна сменила робу помощницы на простую, положенную обречённой. И никакие мольбы не могли её разжалобить, ибо, прояви она милосердие хотя бы один раз, оно взорвёт её изнутри. Ведь с человеческой точки зрения происходящее в этом лагере никак невозможно было объяснить.

Ей не было дела до евреев и евреек. Она не соприкасалась с ними в той долагерной жизни. Они просто стали инструментом достижения лояльности со стороны новой власти. И если нужно было уничтожить их всех до единого, она делала это с обычной немецкой педантичностью. Это снаружи она была жестокой, а внутри… внутри она была несчастной одинокой женщиной. Ей приходилось жестоко расправляться с обречёнными, но что она могла поделать? Спасти их у неё не было никакой возможности, отказаться выполнять свою работу – тоже. Тогда она вылетела бы в трубу серым дымом вместо этих евреек. Разве могли эти чёртовы жидовки понять её? Они видят в ней только «фрау старший надзиратель», а она мечтает о букетике цветов, который мог бы подарить ей один из сотрудников лагеря. Ну хотя бы Пауль, он иногда одаривает её взглядом. Только вот не понять, что это за взгляд. Но она каждый раз замирает, когда он смотрит на неё. Сердце начинает бешено колотиться, и она громче обычного кричит на своих помощниц, а те и рады стараться. Дай им команду – и маму родную забьют до смерти. Пауль смотрит на неё несколько секунд и уходит. А она опять остаётся в недоумении, что значил его взгляд. А ведь она могла бы засыпать с ним в одной постели. И тогда все эти жуткие ночные посетители оставили бы её наконец в покое. Ведь Пауль сильный, он вполне мог бы защитить её от них.

Утро началось с истошного крика надзирательниц. Привычно действуя дубинками, они, как и вчера, быстро построили женщин в три ряда. Начался рабочий день. Сколько он продолжался, никто не мог сказать. Носили в корзинках вещи в сортировочную. Рае повезло, и она смогла там задержаться на пару часов, помогая на сортировке. Но подошедшая потом надзирательница выгнала её к остальным. Опять подметали и убирали территорию. Потом посыпали дорожки золой. Все догадывались, откуда она взялась, но никто не решился открыть рот. Лишь одна женщина осмелилась обратиться к надзирательнице в серой арестантской робе. Она спросила про детей. И тут же получила команду заткнуться и работать, если не хочет к ним присоединиться. Из этого ответа женщины поняли, что детей больше нет в живых. Кто-то заплакал, но дубинки надзирательниц быстро высушили слёзы.

По надзирательницам, одетым в робы, было видно, что они такие же еврейки, как и остальные. Но вели они себя так, словно принадлежали к высшей касте. В лагере, скорее всего, так и было: сейчас, сегодня, они и были той самой высшей кастой. От них зависела жизнь, и они внушали страх. По окончании второго рабочего дня женщины с трудом ползли к бараку. Даже надзирательницы поняли, что не удастся заставить их идти быстрее. В бараке сделали сверку и отпустили отдыхать всех, кроме беременных.

Десяток женщин, беременных на разных сроках, стояли перед надзирательницами. Они не понимали, чего ждать, в любой момент их могли вывести из барака и отправить в небольшое здание, из трубы которого опять вился серый дым, распространяя сладковатый запах. Они стояли, боясь пошевелиться.

– Слушайте внимательно. Всем необходимо избавиться от беременности. Всех беременных завтра уведут отсюда навсегда. Те, кто избавится, ещё чуть-чуть поживут. Вон там, в конце барака, лежат доски, разрожаться будете на них. Чтобы больше крови нигде не было. Пошли! Быстро! И чтобы было тихо!

Рая не верила своим ушам: им приказывают срочно рожать и объявляют это единственной возможностью спасения. Но как? Как они будут рожать, ведь не у всех подошёл срок? Можно ли сказать, что ей повезло больше других, потому что она была уже на сносях и сумела разродиться за несколько часов? Её начавшего плакать малыша одна из надзирательниц ударила с размаха дубинкой по голове, и малыш затих. Рая тянула к нему руки и со слезами на глазах умоляла отдать ей ребёнка. Но надзирательница ткнула её дубинкой, давая понять, что разговор окончен, и Рае пришлось смириться, тем более она понимала, что ребёнок уже мёртв.

Ещё трём женщинам удалось разродиться в течение ночи. У каждой немедленно забирали дитя, били его дубинкой, выносили из барака и окунали в бочку с водой. Убедившись, что ребёнок мёртв, его бросали тут же, рядом с бочкой. Неизвестно откуда налетевшие стаи крыс с остервенением вгрызались в нежную плоть новорождённых. Роженицы приникали к щелям барака, наблюдая, как крысы уничтожают самое дорогое на свете – их детей. Роженицы метались, пытаясь вырваться из барака и помчаться к своим малышам, но неизменно натыкались лишь на удары дубинками. Они были не в состоянии противостоять относительно сытым агрессивным надзирательницам, которые тоже боролись за свои жизни, понимая, что многие из тех, кого они так нещадно лупили дубинками, с удовольствием займут их места, чтобы хотя бы ненадолго включиться в борьбу за свою жизнь на другом уровне, том, на котором можно было получить робу и миску баланды и лупить других вместо того, чтобы работать, не поднимая головы. И здесь властвовал общелагерный закон: «Умри ты сегодня, я завтра».

Но они сегодня проявляли в этом всеобщем безумном потоке ненависти настоящий гуманизм. Они давали шанс этим беременным прожить ещё день. А ведь могли просто не предупреждать. Они сочувствовали им где-то в глубине своих душ, ведь ещё недавно они и сами были матерями, расставшимися со своими детьми. Просто им повезло, они смогли быстро принять неизбежность потери и подавить в себе боль. И благодаря этому они выжили.

А ещё эти беременные были «золотым резервом». Ведь понятное дело, что они не смогут завтра работать как остальные. И когда «фрау старший надзиратель» потребует крови, то они легко пожертвуют именно ими, потому что из остальных они смогут что-то выжать и выполнить дневное задание, обеспечив самим себе по миске баланды и надежду на ещё один день в робе помощницы кровавой фрау.