Читать книгу Промах - Леонид Евгеньевич Волчек - Страница 2

Больше всего на свете я не любил стоять на «тумбочке» возле канцелярии. Мне не нравился этот пост не потому, что находясь на нём нужно отдавать честь проходившим мимо офицерам, вытягиваясь по стойке «смирно». Этого в нашей роте не было, ведь все были одеты в одинаковую форму без войсковых знаков отличия. Мы знали, что четыре последних номера являются офицерами, но руководствовались при этом правилами бани. В нашей роте, как в бане, честь офицерам не отдавали. Исключение составляло построение на плацу.

Обязанностью дневального было хранить ключ от оружейной комнаты, чтобы открывать оружейку по требованию любого солдата или офицера нашей роты, решившего пострелять. Так же в обязанность дневального входило соблюдение запрета на вынос оружия из казармы без разрешения ротного. Если вдруг кто-то из солдат решит выйти без дозвола командира с оружием во двор, обязанностью дневального было не допустить этого. С этой целью дневальный был вооружён до зубов и одет в бронежилет. «До зубов» подразумевало автомат «Абакан» АН-94 с прицелом 1П29, с четырьмя четырёхрядными магазинами на шестьдесят патронов каждый, пистолет ОЦ-33 «Пернач» с четырьмя обоймами ёмкостью в двадцать семь патронов каждая, тактический нож Glock FM 81 и четыре метательных ножа «Оса».

Вот именно из-за такой экипировки, в которой дневальный вынужден проводить целые сутки, мне не нравился этот пост. Я бы с большим удовольствием чистил картошку, но еду нам привозили по договору из какого-то кафе. Всё же, в стоянии на «тумбочке» был положительный момент. Дело в том, что дневальный мог стать невольным обладателем секретов и тайн, ведь офицеры в канцелярии обычно не понижали голос, обсуждая их. Они знали, что всё тайное, попав в роту, в ней и останется.

Сегодня, когда личный состав, переодевшись в десантную форму, уехал на аэродром в МАЗах с унифицированными герметизированными кузовами, в расположении роты осталось только шесть человек: дежурный офицер с солдатом на КПП, «девяносто девятый» в казарме, я на «тумбочке» и ротный с заместителем в канцелярии.

«Девяносто девятый» дрых на своей кровати в конце спальни, а в канцелярии «сто четвёртый» и «сто третий» вели бурный разговор. Они обсуждали нюансы предстоящих совместных стратегических учений Вооружённых сил Республики Беларусь и Российской Федерации. Учения должны были пройти не только на территории Беларуси, но и в Смоленской области Российской Федерации. В частности, разговор шёл о секретной базе Российских вооружённых сил, расположенной недалеко от Смоленска. На этой базе велась разработка новейшего сверхмощного лучевого оружия. Разработки были настолько секретны, что за пределами базы доступ к ним имели лишь Президент России и несколько человек из генералитета Российской армии.

Разговор в нашей канцелярии происходил весьма занятный, ведь ротный с заместителем обсуждали не учения, а способы и средства получения документов и схем засекреченных российских разработок этого лучевого оружия. Причём непосредственно с секретной базы. Я не мог не натопырить уши и был уверен, что если бы в этот момент на меня кто-нибудь взглянул, он увидел бы два маленьких локатора вместо ушей на моей голове.

Вскоре, сойдясь во мнении в вопросе тактики проникновения на объект, офицеры перешли к выбору кандидатур для выполнения задания. Я затаил дыхание. Давненько меня не посещало такое возбуждение, как сейчас и не мудрено, ведь любой из наших бойцов мог только мечтать о таком приключении. Но офицеры видимо вспомнили обо мне, так как в канцелярии наступило молчание. Я догадывался, что там происходит: они взяли карточки с нашими номерами и перебирали их, пытаясь прийти к общему знаменателю. Вскоре они сделали свой выбор и снова заговорили в голос, продолжая обсуждать план похищения секретных чертежей с секретной базы наших союзников. Может быть, кто-то посчитал бы такое похищение подлым и низким, но, как говаривал мой товарищ по техникумовскому общежитию Генка: «У картишек нет братишек».

Вечером, на построении, ротный сообщил, что наша рота участвует в ССУ «Запад» в качестве десантной роты. В программе учений планировались не только тактика и стратегия боевых операций, но и командные соревнования в единоборствах. Бойцы нашей роты выступят в личных поединках против роты спецназа Псковской десантной дивизии, в связи с чем ротный настоятельно просил не ломать российских парней без надобности.

То, что участие роты в таких учениях являлось прикрытием какой-то секретной спецоперации, поняли все, но только я один знал о ней практически всё и теперь с нетерпением ждал, когда ротный назовёт номера счастливчиков, но ротный, обрисовав общую задачу, распустил бойцов заниматься своими делами.

Через полчаса нас по одному стали вызывать в канцелярию для беседы. Такую тактику зачастую выбирали офицеры обычных войсковых подразделений, чтобы опросить стукача. Солдаты, благодаря этому опросу, понимали, что среди них завелась «крыса», но вычислить её не могли. Под подозрение попадали все вызванные для беседы солдаты, а из-за страха быть сданным доносчиком, повышалась дисциплина в подразделении, что не могло не радовать офицеров.

В нашей роте «опрос» проводился совсем по другим причинам. Вызывая в канцелярию десять-пятнадцать солдат в произвольном порядке, офицеры были уверены, что конкретных исполнителей заданий никто не вычислит. Первым в канцелярию вызвали «первого». Последним вызвали меня.

Какие чувства испытывает человек, получив сложнейшее, опаснейшее секретное задание в глубоком тылу союзников, приказом командира в одно мгновение превращённых во врагов? Пусть вас не смущает слово «союзник». Поймав за попыткой раздобыть принадлежащие им секретные сведения, они не станут возиться с задержанным. Они закатают его за решётку на максимально доступный срок. И «решётка» эта будет не простая, а что-то типа зоны особого режима где-нибудь в болотах Мордовии. В болотах, где обычные комары достигают такой величины, что когда зажимаешь такого комара в кулаке, то с одной стороны кулака торчит комариная голова, а с другой комариные ноги.

Что должен чувствовать человек в свои двадцать семь лет, когда его пытаются засунуть в это гигантское комариное гнездо голым задом? Страх? Вовсе нет. Все сто человек, служивших вместе со мной в роте, испытывали страх всегда. Это страх не выполнить задание, страх показать себя хуже других, страх проиграть сражение. Мы спим и боимся. Боимся, что не сможем должным образом отреагировать на экстремальную ситуацию, боимся умереть раньше, чем успеем принести пользу своей команде. Боимся дать слабину при возникновении необходимости убивать тех, кто в обычной жизни мог бы стать другом. Боимся быть застуканными за высказыванием высокопарных слов, ведь все мы молчуны, за которых должны говорить наши дела.

Я испытывал эйфорию. Страх я испытаю потом, во время выполнения задания. Этот страх поможет мне не попасться, ведь нет ничего хуже самоуверенности. А я был самоуверен. Самоуверен настолько, что считал себя гением, хотя дивизионный психолог, разговаривая со мной, утверждал, что я не гений, а придурок. Впрочем, все гении придурки. Главное, что я осознавал собственную самоуверенность и был способен с нею бороться. А вот напарник, выбранный мне командирами, вызывал у меня сомнения. Но и этот факт я превращал в плюс, ведь неуверенность в напарнике, – это дополнительный страх, заставляющий совершать добавочные расчёты, придумывать вспомогательные варианты и уделять внимание каждой мелочи, позволяющей применить все мои силы, все доступные резервы.

Нас на задании будет только двое. Если говорить по-простому, нам необходимо проникнуть на объект, изъять секретные документы и передать их. Кому? В этом и состоит вся красота нашей службы. В случае попадания в плен, никто из нас не сможет никого выдать. Командир дивизии? Да хрен его знает, к какой дивизии причисляется наша рота. Командир полка? Тот же ответ. Ротный? «Сто четвёртый». Сослуживцы? Лишь номера и клички. Где базируется рота? У чёрта на рогах! Нас в увольнение возили в Минск в закрытом милицейском уазике, причём каждый раз новым маршрутом. Из Минска забирали таким же образом. Никто из солдат не знал месторасположения своей службы. Даже если бы кто-то из нас загорелся желанием сотрудничать с органами дознания, рассказать было просто нечего.

Мы десантируемся, переодеваемся в форму младших офицеров внутренних войск МВД РФ и проникаем на объект. Так кому мы должны передать добытые документы? Никому. Мы с напарником крадём документы и расстаёмся. Документы остаются у меня. Напарник исчезает, а я, если понадобится, буду жить обычной гражданской жизнью. Моя задача хранить документы как зеницу ока. Если будет необходимо – устроиться на работу, жениться, но ни в коем случае не пересекать с ними границу Беларуси. Командование само решит, когда и где забрать у меня пакет.

Мы сидели на своих кроватях, готовясь отойти ко сну, и болтали о пустяках.

– «Первый», а сколько у тебя прыжков с парашютом? – «восемьдесят третий» уже разделся и лежал, накрывшись второй простынёй. Его одеяло покоилось на тумбочке. Судя по устоявшейся жаре, востребованным одеяло будет ещё не скоро.

– А тебе какое дело?

– Глядя на то, как ты вёл себя сегодня во время прыжков, я пришёл к выводу, что ты ещё новичок. Парашют сам укладывал или под присмотром?

– Я и впрямь не пойму, какое тебе до меня дело? – «первый» оказался довольно ершистым парнем.

– Ты историю, приключившуюся с парашютом Гудвина, знаешь?

– Нет.

– У Пацана спроси, он расскажет.

С Гудвином, он же «семьдесят седьмой», приключилась весьма неприятная история. Однажды, самый молодой боец роты, складывал свой парашют под присмотром бывалого Гудвина. Укладка парашюта прошла без проблем и замечаний. Тогда молодой боец попросил разрешения сложить в качестве тренировки парашют Гудвина. Гудвин великодушно согласился, но вместо того, чтобы проконтролировать укладку, ушёл по своим делам. Во время очередных прыжков с парашютом, Гудвин вышел в воздух, но не полетел вниз, как рассчитывал, а остался болтаться под самолётом, ведь вытяжная верёвка для принудительного раскрытия парашюта оказалась прикреплена не только к вытяжному тросу, но и непосредственно к вытяжному парашюту. Болтаться под брюхом десантного самолёта, летящего со скоростью триста километров в час на полуторакилометровой высоте, удовольствие не самое приятное. Инструктор, второй пилот и два бойца, не успевших ещё десантироваться, попытались втянуть Гудвина обратно во чрево самолёта, но сопротивление воздуха сделало тело Гудвина неподъёмным. Если бы на месте Гудвина был новичок, он мог бы потерять сознание или впасть в панику и тогда пиши – пропало, но Гудвин был в сознании и смог сориентироваться в ситуации. Когда инструктор жестом приказал бедолаге перерезать стропы основного парашюта, Гудвин достал из ножен, прикреплённых к ремню у него на плече, свой Glock FM 81и одним взмахом острого лезвия отделил себя от самолёта. Он спустился на запасном парашюте. После приземления Гудвина пошатывало, но он всё же нашёл на поле новичка, укладывавшего его парашют. Те, кто знал, что парашют Гудвина складывал новый боец, думали, что фингал под глазом, это меньшее, чем наградит его Гудвин, но Гудвин только пожал ему руку и искренне поблагодарил за науку. Тем новичком был я.

Наконец на роту опустилась тишина. Я лежал с закрытыми глазами, размышляя не столько о предстоящем задании, сколько о своём напарнике. «Первый» был для меня тёмной лошадкой. Его победа над «девяносто девятым» ничего мне не говорила. Случись им сразиться ещё раз, определённо победил бы «девяносто девятый». Проведи они ещё хоть десять боёв подряд, во всех поединках «первый» оказался бы повержен. Его тактика была рассчитана только на один конкретный бой, а победа не характеризовала «первого», как отличного бойца. Так в чём его плюсы? Что такое знали о нём командиры, выбрав на невероятно сложное и опасное задание? А почему они выбрали меня?

Каждый из нас, попав в роту, проходил тест на IQ. Не знаю, сколько баллов в этом тесте набрали остальные парни, но свои сто тридцать два балла я не считал чем-то выдающимся. Ещё мы регулярно решали логические задачи разной степени сложности, но с результатами такого тестирования меня ни разу не ознакомили. Возможно, «первого» направили на это задание только потому, что в его черепушке хранился высшей степени интеллект, но у меня из высших степеней лишь стрельба и фехтование. К счастью, палить из пистолетов и скрещивать с врагом клинки, нам вряд ли придётся. А если «первый» интеллектуал, то почему старшим группы командование назначило меня?

Я заснул. Всю ночь мне снилась война в Югославии, перевалочная американская база в хорватском городе Сплите, неприветливое апрельское Средиземное море и остров Брач в мощной оптике морского бинокля. В Сплит я пробирался пешком через Боснию и Герцоговину из венгерского города Печ, затарившись в нём всем необходимым. Цель моего перехода – убедить американских генералов в том, что им необходим такой снайпер, как я. На службу в Альянс я, естественно, не попал. Меня, приняв за чудака, не допустили ни к одному военачальнику, способному удовлетворить моё желание воевать. Неудачная попытка завербоваться в Альянс неожиданно для меня превратилась в плюс, ведь мой переход из Печа в Сплит убедил беларусские спецслужбы, что такой «путешественник» нужен им.

После всего увиденного по дороге, я был готов набить рожу любому, кто в моём присутствии скажет, что американские войска не имели права там находится. Так говорили глупцы, ничего не знавшие о войнах на почве религии, ведь религиозные фанаты, воюющие по обе стороны фронта, всегда ведут войну до полного уничтожения противника. Война в Югославии носила самую отвратительную религиозно-этническую форму и была самой кровопролитной войной после Второй мировой войны. Если бы не вмешательство Альянса и ООН, спланировавших операцию «Обдуманная сила», многие регионы бывшей Югославии могли бы со временем превратиться в пустыню. Десять лет сотрясали Югославию внутренние конфликты, а сегодня глупцы твердят, что Югославию развалили американцы. Им, якобы, не нужна была эта сильная и процветающая страна. Глупцам было невдомёк, что ещё задолго до первого вооружённого конфликта, произошедшего в 1991 году, ростки раздора проявлялись в том, что на религиозно-этнических границах внутри государства всегда меняли переводчиков, сопровождавших иностранных туристов. Мой переход из Печа в Сплит состоялся за два года до окончания боевых действий на истерзанной земле Югославии. Было мне тогда двадцать лет.