Читать книгу Апдейт консерватизма - Леонид Ионин - Страница 3

Как возникло равенство и что следует понимать под этим словом? В любом политическом словаре будет сказано, что равенство, isonomia, как политический принцип играло значительную роль уже в древней Греции, особенно в Афинах, где оно было одним из постоянных и важнейших требований демократии. Оно состояло в равенстве перед законом и равном праве на участие в делах государства (полиса). Но это было равенство не для всех, а только для свободных граждан; рабы, иностранцы и женщины исключались из числа равных. Древний Рим покорил полмира, превратил покоренные страны в провинции и уравнял в правах провинциалов и римских граждан. Величайшим уравнителем стало христианство, провозгласившее равенство всех людей перед Богом («нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного, но все и во всем Христос»). Но лишь в XVIII в., благодаря философии Просвещения, идея равенства стала господствующей политической идеей и обрела огромный революционный потенциал. Ее главным выразителем был Жан-Жак Руссо: все люди родятся равными, воспитание и общественные условия вносят в их среду неравенство, у дикарей полное равенство господствует доныне, а значит, идеал, к которому надо стремиться, – позади. Идеи философии Просвещения воплотились в лозунгах французской революции: свобода, равенство и братство были объявлены главными правами человека и гражданина. Статья первая Конституции 1791 г. гласит: «Все люди родятся свободными и равными». В Конституции 1793 г. сказано: «Все люди равны по рождению и перед законом». Из французской конституции этот принцип перешел во многие другие, и весь XIX, а за ним и XX в. стали эпохой распространения принципа равенства на все гражданские и общественные отношения и на все социальные группы без исключения. Руссоистская идея равенства всех по рождению скоро была оставлена как наивная, равенство стало пониматься как равенство перед законом и перед судом, равенство обязанностей граждан по отношению к государству, как личных (например, всеобщая воинская повинность), так и имущественных (например, налогообложение), и равенство прав на участие в управлении государством (всеобщее голосование). Идеалом равенства стал считаться конституционно-правовой принцип реализации права на участие в управлении в ходе выборов: один человек – один голос. Впрочем, об институтах демократии речь пойдет в последних разделах.

Против принципа равенства выставлялось и выставляется много самых разнообразных возражений, но главное из них, на наш взгляд, всегда состояло в том, что принцип равенства перед законом, перед судом и даже равенства в правах на управление остается пустым звуком, пока между людьми существуют большие имущественные различия. Именно из осознания этого факта делался вывод о том, что подлинное равенство может быть достигнуто только в случае уравнения имущества и капиталов. Такая идея уравнения богатств путем перераспределения с целью ликвидации человеческого неравенства проходит через всю историю человечества и оказывается причиной многих революций. В частности, она стала основой учения об обществе Карла Маркса, из которого взяли начало две важнейших идеологии XX в. – революционный марксизм, достигший кульминации в Октябрьской революции 1917 г. и создании СССР, и более умеренная, распадающаяся на несколько политических течений социал-демократия. Реальность жизни Советской России, а затем и Советского Союза глубоко дискредитировали идею равенства, достигаемого путем перераспределения богатств. Причем дискредитировали как в глазах теоретиков, так и простых людей, уставших от навязанного «равенства и братства». Кого не убедили теоретики, того убедила сама жизнь. Повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце» и снятый по ней фильм были приняты публикой – кем с восторгом, а кем с сожалением, но приняты! Ибо, сколь бы ни был злобен и безжалостен сарказм автора, слишком узнаваемы были реалии и действующие лица.

Как же все-таки могло получиться, что тысячекратно опровергнутая, растоптанная и, можно сказать, оплеванная идея социальной справедливости через «большее равенство» вновь стала в Европе и во всем мире «принципом консенсуса номер один»? Упомянутый выше Норберт Больц рассуждает о двух психологически различно мотивируемых формах стремления к равенству. С одной стороны, существует вполне оправданное стремление к равенству, побуждающее человека добиваться признания и уважения со стороны других. Это равенство, проистекающее из силы, и цель человека, стремящегося к равенству, – стать сильным среди сильных. Но есть-де и стремление к равенству, вытекающее из слабости, когда слабые стараются низвести сильных до своего уровня. В этом последнем стремлении к равенству таится величайшая опасность для современной демократии, а именно, как о том неоднократно писали и говорили Карл Поппер, Фридрих фон Хайек и другие и как повторяет за ними Больц, опасность того, что люди предпочтут равенство в рабстве неравенству в свободе. К этому мы вернемся еще чуть ниже.

Пока же попробуем ответить на вопрос: каким образом оказываются противопоставленными друг другу понятия, прежде выступавшие в неразрывном единстве революционного лозунга, звавшего вперед – к «свободе, равенству и братству»? Свобода так же, как и равенство, – очень старое и очень многозначное слово, нагруженное многообразным содержанием понятие. Его можно трактовать в экономическом, политическом, этическом и даже гносеологическом смыслах. В экономическом смысле свобода начиная с Нового времени и вплоть до сегодняшнего нашего российского дня означала снятие зависимости индивидуума от власти государственной и цеховой организации, свободную конкуренцию индивидуальных интересов, что в либерализме считается естественным порядком вещей. В политическом смысле начиная с XVII столетия она понималась как право личности поступать по собственной воле, которую ограничивает только факт существования других людей. При этом требование обеспечения индивидуальной свободы заходило так далеко, что, как неоднократно отмечалось, Французская революция даже отрицала за рабочими право на организацию сообществ для защиты собственных интересов, ибо всякое объединение влечет за собой известное ограничение индивидуальной свободы. Практическим, так сказать, инструментальным критерием свободы являлась возможность использовать те права и свободы, которые были записаны сначала во французской революционной «Декларации прав человека и гражданина», а затем, уже в XX столетии, – во «Всеобщей декларации прав человека».

«Человек рожден свободным, но повсюду он в оковах», – писал Руссо, ставя задачу освобождения от феодального и религиозного гнета. В XVIII в. свобода ощущалась настоятельно необходимой ввиду гнетущих и подавляющих всякую возможность развития привилегий высших сословий, деспотического контроля государства над передвижением подданных, ограничений торговли, подавления городских свобод, духовного гнета церкви и т. д. Во времена Французской революции эти институты утратили основания своего существования и не воспринимались иначе как пережитки. На этом фоне и возник идеал ничем не ограниченной чистой индивидуальной свободы, которая, как считалось, отвечает естественным требованиям разума и естественному порядку вещей.

В это время свобода воспринималась как органически связанная с равенством. И одно, и другое казалось естественным. Стремление к свободе предполагало своим основанием факт естественного равенства индивидов, причем все фактические неравенства рассматривались как искусственные, вызванные к жизни несправедливым воздействием переживших свое время социальных институтов. Достаточно освободиться от этих институтов – и человек проявится во всем величии своих духовных и физических сил. Это будет «естественный человек», свободный от ограничивающих его искусственных установлений. Под естественным подразумевался всеобщий, то есть абстрактный, человек, который как бы содержится в любой эмпирической личности, как ядро в скорлупе ореха. Освобождение от институтов есть обнажение, выведение на свет этого всеобщего человека.

Именно в этом пункте свобода оказывалась логически связанной с равенством. Человек становится свободным, если избавить его от гнета архаичных социальных институтов, да и вообще от всех случайных обществом и культурой обусловленных воздействий. Но при этом он сводится к своему «наименьшему общему знаменателю» – человеку вообще, который равен всякому другому человеку. Равенство обеспечивается свободой, свобода обеспечивается достижением равенства.

Это была теоретическая и логическая основа революционного действия. Но она во многом не отвечала реальности революции. Известно ведь, что все революционеры, особенно радикальные, выражали недовольство качеством оказывающегося в их распоряжении человеческого материала и фактическим природным и культурным неравенством людей. Как отмечал выдающийся философ и социолог Георг Зиммель, революционеры понимали, что реальные люди слишком неравны и что достижение свободы немедленно породило бы новое угнетение: глупых – умными, слабых – сильными и т. д. Это ощущение было даже у радикальных революционеров. Наверное, писал Зиммель, «инстинкт здравомыслия побудил к Liberté и Egalité добавить Fraternité. Ибо без добровольного морального самоограничения, предполагаемого этим понятием, Liberté быстро привела бы к тому, что является полной противоположностью Egalité»[4]. Таким образом, Зиммель предполагает, что противоположность свободы и равенства была осознана гораздо раньше, чем это может показаться современным исследователям, и что она была осознана иначе, чем это представляют либералы. Свобода осознавалась как угроза равенству, а не наоборот, как это, в основном, представляется сегодня. Но для широкого общественного сознания того времени внутреннее противоречие свободы и равенства все равно оставалось незамеченным.

Некоторые закономерности отношений равенства и свободы выводятся из трудов многих мыслителей, писавших на эту тему. Да и сами уроки истории позволяют прийти к определенным, на первый взгляд банальным, но важным обобщениям. Прежде всего и свобода, и равенство имеют свою цену. «Цена свободы ощущается немедленно, а цена равенства обнаруживается лишь постепенно», – говорит Н. Больц. В нашей стране цену свободы ощутили в начале 1990-х годов. Свобода стоила нам очень дорого. Это рост никем не регулируемых цен, резкая социальная дифференциация, усиление преступности и других форм антиобщественного поведения – проституции, наркомании и др., распад общественной морали. Это то, что в социологии, начиная с Э. Дюркгейма, именуется аномией. И это, повторим, ощущается практически сразу. Цена равенства, наоборот, обнаруживается постепенно, по мере того как требования быть равным всякому другому все более начинают ограничивать и суживать пространство индивидуальной свободы и человеческой самореализации.

Но справедливо и обратное отношение: преимущества свободы проявляются лишь постепенно, тогда как преимущества равенства сказываются на месте и сразу. Преимущества равенства проявляются в том, что имущество богатых можно отнять и разделить на всех, и это не требует много времени. Например, как это было после 1917 г., в шестикомнатную профессорскую квартиру можно вселить пять рабочих семей, каждой семье, в том числе профессорской, достанется по комнате, в результате чего равенство обеспечено быстро и радикальным образом. Попытка осуществить такое равенство как раз и описана в «Собачьем сердце».

Как сказано, равенство демонстрирует свои преимущества быстро, тогда как свободе для того, чтобы показать свои преимущества, требуется время. Это время для того, чтобы реализовался экономический потенциал свободы, несущей в конечном счете улучшение условий и уровня жизни для всего общества. Собственно, именно здесь находится средоточие ожесточенных политэкономических споров между социализмом и капитализмом, здесь и объяснение того, почему либерально-консервативное мировоззрение в конце концов победило в борьбе против социалистического мировоззрения. Как убедительно пишет Больц, тайна этой победы и одновременно победы капитализма над социализмом состоит в том, что ответ на вопрос о пути к счастью было предложено искать не в перераспределении продукции, а в участии всех в росте производства. Производительность и творчество – это результат соревнования, в котором выигрывают буквально все, выигрывает общество в целом, ибо повышается благосостояние каждого. Перераспределительные стратегии имеют дело с конечным числом благ, которое не увеличивается, а только уменьшается в ходе перераспределения, тогда как производительные стратегии повышают количество благ, и это повышение, в принципе, не имеет границ. О том, что определенные границы все же есть, порассуждаем ниже, в разделе «Борьба за позиции».

Можно сказать, конечно, что это, хотя и правильные, но довольно общие слова. На деле и социализм не ограничивается перераспределением благ, а ставит на первое место производство, и капитализм на практике сталкивается с проблемой перераспределения, более того, со временем, с ростом социальной дифференциации и неравенства в доступе к общественным благам именно она становится главной проблемой капитализма, в том числе и современного. Экономическое поражение социализма, насколько можно судить сегодня, оказалось связанным с крайней централизацией социалистической экономики и недостатком субъектности производителей, что практически исключало или, по крайней мере, довольно сильно затрудняло развитие производства. Ибо именно субъектность, то есть автономность и самоопределяемость экономических субъектов, порождает соревнование и творчество, становящиеся основанием роста. Но речь здесь не о философии экономической жизни, а о конкретных правовых определениях – не о философской, а о правовой субъектности, которая вовсе не исключается априори в условиях социализма. То есть это проблема не социализма, его социальной и хозяйственной организации как таковой, а конкретных правовых и экономических норм, действовавших в социалистических странах в конкретных обстоятельствах и в конкретный период их существования.

Точно так же и противопоставление свободы равенству, более того, восходящее к Попперу и Хайеку противопоставление свободы равенству как прямой дороге к рабству (об этом мотиве мы упоминали выше), убеждает только и исключительно в контексте философии или даже в контексте идеологической борьбы. Если же подойти к делу социологически, то окажется, что как капитализм не исключает принуждения, даже в экономике (налоги, к примеру), так и социализм не исключает свободы, в том числе экономической. На последнем, то есть на теме «социализм и свобода», стоит остановиться несколько подробнее, потому что, к сожалению, именно спекуляции на этой теме ложатся краеугольным камнем в современную идеологическую дискуссию. С социологической точки зрения можно выделить три типа проявления свободы в обществе: экономическая свобода, антропологическая свобода и политическая свобода. Я писал об этом в статье «Свобода в СССР» еще более десяти лет назад[5]. Антропологическая свобода – это возможность более или менее беспрепятственно реализовывать потребности, присущие человеку как социальному и природному существу: потребности в любви и дружбе, в признании, в новых ярких впечатлениях, в эстетическом и физиологическом наслаждении и т. п. Все эти потребности могут удовлетворяться вне зависимости от политической или социальной системы, в которой живет человек.

Также и экономическая свобода может существовать не только при капитализме. Как пишет йельский профессор Чарльз Линдблом, «для многих рыночных свобод – а если бы мы постарались подсчитать их количество, скорее всего, оказалось бы, что для большинства, – не требуется рыночная система» [6]. Линдблом разбирает и сравнивает свободу потребительского выбора, свободу выбора профессии и другие экономические свободы в рыночных, капиталистических, и нерыночных, социалистических, системах и показывает, что все эти свободы, хотя и в разных масштабах, существовали и в «коммунистических» системах. Это различие масштабов может объясняться конкретными обстоятельствами политического режима или системы управления экономикой. Это технические обстоятельства деятельности экономической системы в данный конкретный момент времени и под управлением данных конкретных индивидов, а отнюдь не всепроникающие характеристики социализма и коммунизма per se, неизбежно порождающие принуждение и порабощение. В результате достаточно детального рассмотрения Линдблом заключает: «эти свободы не являются специфически присущими рыночным системам, но могут также существовать и при авторитарном, и при демократическом центральном планировании» [7]. То есть, по свидетельству Линдблома, который вовсе не марксист, а авторитетный американский экономист и социолог[8], экономическая свобода также может быть присуща и социалистической системе организации общества.

О политической свободе и ее способе существования в современном обществе мы еще будем много говорить в последних разделах книги. Здесь же мы остановились на вопросах свободы, чтобы подчеркнуть некоторую существенную односторонность приведенной выше аргументации Норберта Больца, который слишком резко – в духе боевых памфлетов Карла Поппера и Фридриха Хайека – противопоставил социализм и капитализм, точнее, некие искусственно сконструированные модели одного и другого, пренебрегая конкретными обстоятельствами их существования в земном пространстве и историческом времени. Разумеется, есть полюсы свободы и несвободы, централизации и децентрализации, автономности и манипулируемости, но это необязательно и не всегда полюсы, обозначаемые понятиями «социализм» и «капитализм». Именно с этими оговорками следует воспринимать приведенные выше аргументы Больца.

Наивно думать, что социализм не дает людям развить их таланты, а капитализм, наоборот, эти таланты раскрывает. Капиталистическая система работает иначе, и таланты индивидов – есть они, или их нет – имеют, как правило, малое отношение или не имеют вовсе никакого отношения к успеху индивидов на рынке. Да, конечно, в ходе конкуренции экономическими субъектами используются естественные неравенства и создаются неравенства материальные. Эти естественные неравенства – талант, жизненная энергия, удача. В свободном рыночном хозяйстве естественные неравенства порождают материальные неравенства. За материальными неравенствами следуют неравенства социальные. Действительно богатый человек обретает определенную дистанцию по отношению к обществу. Место индивида в социальной структуре капиталистического общества определяется в первую очередь его доходом. Высший класс – это миллионеры и миллиардеры, стоящие «по ту сторону» массового общества, массовой демократии.

Может показаться, что в этом и есть высшая справедливость – ведь если в основе всего лежат естественные неравенства, то есть различия талантов, ума, жизненной энергии, то и материальное и социальное неравенство вполне оправдано. Как пел Высоцкий: «Да, идеи нам близки, первым – лучшие куски!» История идей показывает, что всегда появлялись и продолжают появляться теории и концепции, объясняющие социальное неравенство тем, что на самый верх социальной пирамиды поднимаются лучшие, достойнейшие, то есть те, кто, собственно, и должен там быть.

Но дело в том, что в капиталистической рыночной экономике первые – необязательно лучшие, необязательно самые умные, самые талантливые и энергичные. Разумеется, все эти качества играют определенную роль в экономическом соревновании. Но не они решают. Разделение на бедных и богатых не совпадает с разделением на умных и неумных, талантливых и бесталанных и т. д. У каждого есть свои таланты, одни – распространенные, другие – редкие. Но в свободной экономике вознаграждаются не старания и не таланты, а результат на рынке. Важно не то, что ты сам считаешь хорошо сделанным, а то, что считают хорошо сделанным – и покупают – другие. Польский мастер афоризмов Станислав Ежи Лец говорил: «Конечно, можно постараться и полететь быстрее скорости света. Но зачем – ведь никто не увидит и не оценит!» Высшие достижения человеческого разума и высшие создания человеческих рук могут просто-напросто остаться не замеченными рынком, потому что мы с вами – потребители – не знаем, как их (у) потребить. Ни деловой успех, ни престиж не вытекают из заслуг и достоинств. Они возникают как результирующие действия гигантского множества не поддающихся или слабо поддающихся рациональному учету рыночных факторов, один из которых – изменчивые потребительские (то есть наши с вами) вкусы и предпочтения. В общем, современная экономика – крайне сложная и абстрактная вещь. В ней совершенно отсутствует индивидуально-личностная составляющая, а те, кто занимают в ней свои места как на самом верху, так и внизу пирамиды, представляют собой не столько индивидуумов с особыми умениями и талантами, сколько функции экономической системы.

Ну а поскольку они – не лучшие, вновь и вновь возникает разговор о социальной справедливости. От сильного государства ждут, когда оно придет и установит социальную справедливость. И, как сказано выше, сейчас просто нет ни одного политика и, наверное, ни одной партии, которая отказалась бы от требования социальной справедливости. Это требование не столько позитивно политическое, сколько моральное. Это, как говорит Больц, символ морали в политике и символ моральной политики – своего рода принцип священного в современной вполне светской и безбожной политике. При этом главная сложность заключается в том, что никто не знает толком, что такое справедливость. Признать и определить какое-то действие как справедливое и несправедливое мы можем очень легко, но определить, что такое справедливость, практически никому не удается.

Так свобода и равенство постоянно входят в конфликт друг с другом. Там, где побеждает и приносит свои плоды равенство, усиливается требование свободы. Там, где побеждает и приносит свои плоды свобода, усиливается требование равенства. Первоначально они выступали вместе, то есть лозунги свободы и равенства звучали неотрывно друг от друга. Получалось так, что революция и борьба осуществлялись, как правило, сначала за свободу и равенство одновременно, лишь потом эти цели расходились. Лишь до тех пор, пока какая-то из сторон может использовать другую для своих целей, они борются вместе. Как только такая возможность исчезает, они расходятся, и даже не просто расходятся, а становятся врагами, иногда смертельными. Так, в 1917 г. в России февральская буржуазная революция происходила под лозунгами равенства и свободы, и лишь большевики потом пошли дальше, пожертвовав свободой во имя равенства. В 1991 г., наоборот, «перестройщики» и «борцы с привилегиями» (сторонники равенства) были нужны либеральным революционерам (борцам за свободу) лишь до тех пор, пока те были не в состоянии полностью захватить власть в стране и начать радикальную реорганизацию общества и экономики, повлекшие за собой установление глубочайшего и трагического неравенства.

Парадоксальным образом получается так, что современная массовая демократия и массовая политика представляют собой питательный раствор, из которого произрастают стремления и идеалы равенства. Ликвидация сословий сняла барьеры и фильтры между индивидами «разного сорта», которым априори полагались разные достояния и достоинства. Поэтому жить в условиях массовой демократии означает жить в условиях постоянного сравнения себя с другими. Это равно относится и к западным странам, и (частично) к России. Тем не менее отличия есть. Это на Западе достигнутый уровень благосостояния обеспечивает некое приблизительное универсальное равенство, на фоне которого вызывающе и неуместно выглядит все выделяющееся и выдающееся. В России ситуация иная – имеющееся неравенство вопиет, и перед страной лежат, собственно, два пути. Первый вариант: на базе многообразных неравенств преобразовать страну в общество сословного типа с олигархической формой правления, тем более что и героев придумывать не надо – олигархи уже налицо, хотя это не всегда те, кого мы сейчас так называем. Второй: двигаясь по пути модернизации, что предполагает в близкой или более отдаленной перспективе подъем жизненного уровня, ликвидацию бедности и достижение относительного равенства, перенять западный синдром нетерпимости к выдающемуся на фоне относительно приличного среднего. На мой взгляд, оба пути хуже.

Как говорит Больц, «ненависть к неравенству есть демократическая страсть par excellence». Если исходить из этого суждения, то чем меньше неравенства в обществе, тем сильнее ненависть к нему и тем громче звучит требование равенства. А если принять это последнее уравнение, то можно сказать, что у нас неравенства сейчас слишком много, так что и ненавидеть его со всем пылом души наш народ пока что не в состоянии. Но это все впереди, если, конечно, России удастся выбраться из нынешних ее проблем и бедствий.

В общем, ситуация с равенством в современном демократическом обществе оказывается вполне парадоксальной. Чем больше равенства достигнуто, тем невыносимее становится всякое имеющееся или возникающее неравенство. Чем больше равенства, тем неумолимее стремление к еще большему равенству. А всякое статистически проявившееся неравенство интерпретируется как несправедливость и включается еще одним пунктом в обвинение против «буржуазной» свободы.