Читать книгу Н. В. Гоголь и Россия. Два века легенды - Леонид Крупчанов - Страница 5

1830-е годы XIX века – своеобразный этап в развитии русского общества. Это эпоха его духовного возмужания. Как всякий переходный период, десятилетие с 1830-го по 1840-й год представляет собой в идейном отношении довольно сложную картину, изобиловавшую многочисленными зигзагами и отклонениями в лице главных ее представителей. 1830-е годы составили эпоху почти во всех областях русской науки и искусства. В это время заканчивается формирование русского национального языка, появляются высокохудожественные и вполне оригинальные творения в поэзии, живописи, музыке. Об этом свидетельствуют имена Пушкина, Брюллова, Глинки и других. Чрезвычайно обострились и социальные противоречия внутри страны. Этому способствовали во многом предшествовавшие события в России и за рубежом: пугачевский бунт, революция 1789 и 1830 годов во Франции, Отечественная война 1812 года, восстание декабристов, польские события 1830 года, холерные бунты и так далее. После поражения декабристов центр тяжести сил сопротивления постепенно перемещается от дворянской демократии к демократии буржуазной. Процесс этот был медленным, но неуклонным: он опирался на усиление антикрепостнических настроений среди крестьян. Вместе с тем именно в 1830-е годы берут начало многие последующие социальные конфликты вплоть до 1917 года. Тогда же зарождается русская зрелая самостоятельная мысль. Революционные элементы опирались на уже имеющийся опыт. В этом вопросе нельзя не согласиться с исследователем, который пишет, что после декабрьских событий по «образцу и подобию декабристских тайных обществ были организованы общества братьев Критских, Сунгурова, кружок Герцена и Огарева». В этом перечне нет кружка Станкевича, объединившего молодых людей, умышленно отдалившихся от политики, чтобы попытаться силою разума найти путь в жизни. Сохранилось немало свидетельств о выступлениях господских и государственных крестьян.

Вот одно из этих выступлений, описанное Н. Дружининым. «Ярким примером волнений, – пишет Дружинин, – может служить возмущение ясашных крестьян с. Невешкина, Чембарского уезда, Пензенской губернии. Начиная с 1825 года наиболее инициативная и живая часть этого села жаловалась на незаконные денежные поборы со стороны волостных выборных. Жалобы подтвердились. Но поверенный крестьян Ширшов, ездивший в Москву и подавший Николаю I прошение во время коронации, был арестован местной администрацией, наказан плетьми и сослан в Сибирь «за разглашение ложных слухов». Однако жалобщики не прекратили борьбы: они просили выделить их из общества и разрешить им уплачивать подати и отбывать повинности особой независимой группой. Очевидно, усилия наладить солидарные выступления всем сельским обществом не имели успеха, и более активные элементы сельского населения решили бороться и жить самостоятельно. Администрация отказала крестьянам в их просьбе, и они перешли к более решительным действиям: не прекращая легального способа борьбы путем подачи прошений, они отказались от уплаты податей и от поставки рекрутов. Когда в 1830 году был объявлен очередной рекрутский набор, протестанты скрылись из села Невешкина. Волостной голова Коробков организовал поиски бежавших крестьян. Один из них был найден и сдан в рекруты, но сам Коробков поплатился за свое усердие: крестьяне напали на него и его племянника Григорьева. В происшедшем столкновении Григорьев был убит, а Коробков ранен. Началось уголовное следствие, которое сопровождалось насилиями со стороны следователя, заседателя Симанского. В сопровождении понятых он обходил крестьянские избы, допрашивал домохозяев, избивал их, ломал имущество. Избиению подвергались и женщины. Ответом на это насилие было массовое вооруженное сопротивление: несколько крестьян, вооруженных ножами и копьями, напали на следователя и причинили ему опасные раны. В с. Нерешкино была отправлена воинская команда в сопровождении другого заседателя Рацума. К этому моменту крестьяне успели вооружиться копьями, топорами и кинжалами; арестовать удалось только одного участника нападения на Коробкова; остальные верхами бежали в лес и здесь вступили в бой с преследовавшим их отрядом. После холостых выстрелов со стороны команды крестьяне еще ожесточеннее напали на чиновников, на понятых и на солдат. Только троекратная стрельба боевыми патронами остановила натиск. Был организован военный суд, который приговорил трех зачинщиков к прогнанию сквозь строй и ссылке в крепостные работы; десять человек были наказаны палками и отданы в солдаты»[1]. Вообще, живя в стране на 90 % крестьянской, в тот период, когда крестьянский вопрос встал для России наиболее остро, трудно было бы не заметить этого вопроса. Но важно установить, какое конкретное преломление получили проблемы общественного развития, в том числе крестьянский вопрос, в сознании Гоголя в 1830-х годах.

Молодому Гоголю не откажешь в понимании основного смысла социально-экономических процессов, происходивших в России, хотя, может быть, он несколько преувеличивал значение субъективного – индивидуального фактора. В одном из своих писем он писал И. И. Дмитриеву о положении народа его любимой Украины. «Что бы, казалось, недоставало этому краю? – спрашивает он. – Полное, роскошное лето! Хлеба, фруктов, всего растительного гибель! А народ беден, имения разорены и недоимки неоплатные. Всему виною недостаток сообщения. Он усыпил и обленивил жителей. Помещики видят теперь сами, что с одним хлебом и винокурением нельзя возвысить свои доходы. Начинают понимать, что пора приниматься за мануфактуры и фабрики; но капиталов нет, счастливая мысль дремлет, умирает, а они рыскают с горя за зайцами. Признаюсь, мне очень грустно было смотреть на расстроенное имение моей матери; если бы одна только лишняя тысяча, оно бы в три года пришло в состояние шестерной против нынешнего дохода. Но деньги здесь совершенная редкость».

Тогда же Дружинин пишет следующее относительно положения государственных крестьян в 1830-х годах: «Собирая государственные налоги и оброчные сборы, дворянская бюрократия и подчиненные ей органы крестьянского самоуправления старались не забывать и самих себя. По свидетельству современников, государственную деревню грабили все без исключения. На ней наживались и земские исправники, избиравшиеся дворянами из наихудших элементов дворянского сословия, и коронные чиновники, не исключая вице-губернаторов, которые руководили деятельностью казенных палат, и выборные крестьянские начальники… безграмотная деревенская масса, не умевшая разбираться в сложных финансовых подсчетах, платила вдвое – втрое больше положенного оклада… Особенно крупным источником для вымогательства являлась рекрутская повинность… Особую статью незаконных доходов составлял прием приезжающих чиновников, которых задаривали взятками и содержали на крестьянский счет»[2]. Здесь речь идет о государственных крестьянах. Положение же крепостных было вне всяких сравнений. Посетивший в 1839 году Россию француз Де-Кюстин так описывает положение русских крепостных крестьян: «Мне рассказывали много интересных подробностей о так называемом крепостном праве русских крестьян. Мы можем лишь с трудом представить себе положение этого класса людей, лишенных всяких прав и вместе с тем представляющих собой нацию». Однако, несмотря на это, автор отдает должное моральной стойкости русского крестьянства: «Хотя русские законы отняли у них все, они все же не так низко пали в нравственном отношении, как в социальном»[3].

У автора этих строк не было никаких субъективных побуждений, он смотрел на Россию глазами постороннего наблюдателя: в его выводах нельзя поэтому искать исчерпывающей полноты и глубины, но можно рассчитывать на их беспристрастность.

Тяжелое положение крестьян усугублялось тем, что «первая половина 1830-х годов была отмечена продолжающимся затяжным сельскохозяйственным кризисом, который начался в 1820-х годах и повлек за собой повсеместное понижение цен на земледельческие продукты… с другой стороны, 1834 год был годом новой, восьмой ревизии… которая сопровождалась повышением податных окладов»[4].

Крестьяне повсеместно волновались, выходили из повиновения. Правительство прибегало к репрессиям.

«В начале 1835 года… начальникам 35 губерний было предоставлено право «в страх прочим неплательщикам» вводить в недоимочные селения… военные отряды…», «применить систему военной экзекуции…». «Эта мера была повторена сначала в 1836 году, а затем в 1837 году»[5].

Но одних репрессивных мер было уже явно недостаточно. Поэтому правительство вынуждено было искать других, более гибких форм борьбы с надвигающейся революцией.

«Социально-политическая обстановка начала 1830-х годов, – пишет Н. Дружинин, – заставила правительство Николая I выйти из состояния длительных колебаний. Европейские революции 1830–1831 годов, повсеместные неурожаи, холерная эпидемия и крестьянские волнения, закончившиеся массовым возмущением в Приуралье, повелительно диктовали самые экстренные меры для смягчения и упорядочения крепостнических отношений. Секретный комитет 1835 года сыграл при этом крупную роль инициативного и направляющего центра»[6].

Это был так называемый «Комитет для изыскания средств к улучшению состояния крестьян различных сословий». Однако правительственные реформы, в том числе и крупнейшая их них – реформа П. Д. Киселева, – почти не улучшили положения крестьян, так как исходили от людей, не заинтересованных в коренных преобразованиях. Эти реформы были куцыми.

«Несмотря на наличие прогрессивных тенденций, реформа 1837– 41 годов оставалась по своему основному существу реформою феодально-крепостническою», – справедливо указывает Н. Дружинин.

Помимо этого, крепостной труд уже не выдерживал конкуренции со свободным капиталистическим трудом, то есть становился экономически невыгодным. Правительство и здесь вынуждено было повсеместно отступать. Так, «после длительных колебаний и в результате сильных толчков извне и изнутри появился на свет закон 10 апреля 1832 года о потомственном почетном гражданстве»[7], «В конце 20-х и начале 30-х годов… пали прежние стеснения, которые мешали переселению государственных крестьян в города»[8]. Капитал все глубже проникал в экономику России, подтачивал изнутри ее феодальные устои. «В 1833–34 годах… была построена и начала функционировать первая паровая железная дорога в России»[9], Н. Тагильская.

«Летом 1835 года… три кампании основали в России пароходство на прибрежных морях: две на Балтийском, третья на Черном. По Волге уже заведено пароходство, и отсюда оно должно будет распространиться на Каспийское море. Таким образом, открылось сообщение с Германиею, Голландиею, Франциею, Великобританиею, а из Одессы с Константинополем, Крымом и Азовским портами»[10]. Возросло также количество различных фабрик и заводов, на которых, правда, преимущественно использовался труд крепостных. Уже в это время развертывается борьба рабочих за улучшение условий своего существования.

«В 1830-е – 1840-е годы наблюдается значительный размах борьбы крепостных рабочих, отличающихся упорством и разнообразием форм»[11].

Дело иногда принимало серьезный оборот. Так, в 1836 году на Чермосском заводе Пермской губернии было организовано «Тайное общество вольности» во главе с крепостным интеллигентом П. Поносовым. В него были вовлечены и рабочие. Общество было раскрыто и разгромлено правительством, которое применяло в этих случаях самые суровые меры наказания вплоть до военного суда. Об одном из таких случаев упоминает Г. Коржикова: «В марте 1834 года участники волнения (речь идет о волнения на фабрике помещицы Подольского уезда Окуловой – Л. К.) были осуждены по приговору военного суда… зачинщики были наказаны кнутом и сосланы в Сибирь на каторжные работы, трое – отправлены в арестантские роты, остальных 54-х человек постановлено было «предоставить попечительному исправлению самой помещицы»»[12]. Развитие капитализма в России и связанные с этим неизбежные уступки со стороны крепостнического правительства, вызвали к жизни так называемое третье сословие. Нельзя не согласиться с исследователем, отмечавшим, что именно «20-е – 30-е годы 19 века положили начало общественному движению буржуазных деятелей»[13]. Это явление не укрылось и от глаз некоторых любознательных иностранцев. Тот же Кюстин, например, пишет по возвращении из России в 1839 году: «Я не упомянул одного класса, представителей которого нельзя причислить ни к знати, ни к простому народу; это – сыновья священников. Из них преимущественно набирается армия чиновников, это сущая язва России. Эти господа образуют нечто вроде дворянства второго сорта, дворянства, чрезвычайно враждебного настоящей знати, проникнутого антиаристократическим духом и вместе с тем угнетающего крепостных. Я уверен, что этот элемент начнет грядущую революцию в России»[14]. Французский маркиз уловил хорошо общий смысл происходящего в России процесса, хотя и сузил его: третье сословие рекрутировалось не только из среды священников. Эта новая интеллигенция потому и называлась разночинной, что представители ее являлись выходцами из самых различных слоев русского общества, начиная с купечества и кончая крестьянством. Хорошо уловил Кюстин и противоречивость этой интеллигенции: с одной стороны, ненависть к родовой знати, а с другой – стремление во что бы то ни стало сравняться с нею в чинах и титулах, а при случае и в количестве крепостных. Это наблюдается даже у беднейших из них. Дворянское звание давало серьезные привилегии.

Судьба отдельных представителей разночинной интеллигенции складывалась в тогдашних условиях по-разному, в зависимости от причин как общественного, так и индивидуального характера. Одни из представителей этой интеллигенции вышли на демократический, а затем и революционный путь, другие были сломлены суровой действительностью или сразу же превращались в искренних слуг государства. В этих условиях противопоставление разночинцев буржуазным интеллигентам теряет смысл. «Буржуазную интеллигенцию ни в коем случае нельзя смешивать с революционно-разночинной интеллигенцией: она имеет сходство с ней только по своему сословно-классовому происхождению, но не по политическому направлению мысли. Революционная разночинная интеллигенция, как социальная прослойка, складывается в 40-х – 60-х годах 19 века; ее представители выражали интересы крестьянства»[15]. Автор этих строк, Г. Исаев, справедливо подчеркивая различный политический и социально-экономический смысл выступлений крестьянства и буржуазии, не учитывает того обстоятельства, что в тот период все крестьянские выступления объективно служили буржуазному прогрессу. И в том объеме, в каком требования буржуазии совпадают с требованиями народа, деятельностью буржуазных представителей, является демократической. В. Белинского, Н. Полевого, Н. Надеждина и других деятелей 1820-х – 1830-х годов, выступивших на общественную арену после поражения декабристов, объединила одна общая всем им черта: более или менее ясное понимание роли народа в судьбе своей страны. Это был основной урок, извлеченный лучшими людьми России из декабрьской трагедии. Не говоря уже о разночинцах, многие из дворян начали осознавать бессмысленность борьбы за интересы народа без самого народа. Отныне слова народ и народность становятся популярными во всех сферах русской общественной жизни, от экономики до искусства. Даже правительство своей знаменитой триединой формулой вынуждено было отдать дань времени {православие, самодержавие, народность). Буржуазная демократия 1820-х – 1830-х годов не была революционной. Ее деятельность протекала в общедемократическом русле и была политически нерасчлененной. Различные оттенки буржуазной демократии появились лишь позднее. Однако борьба с крайним феодализмом начата именно этим сословием – разночинцами, еще с Новикова и Радищева. В 1830-е годы разночинцы были еще идеологами-одиночками. Если истоки почти всех последующих течений русской общественной мысли следует искать именно в 1830-х годах, то тогда же наметились и два основных крыла в лагере русской демократии: революционно-демократическое и либерально-буржуазное, хотя говорить об их размежевании в тот период еще нет оснований. Первый раскол в этом лагере произошел лишь в 1846 году, когда наиболее радикальная группа разночинцев во главе с Белинским покинула «Отечественные записки» и перешла в «Современник». Этот акт только в более резких формах повторился уже в условиях 1860-х годов, когда в «Современник» пришли Чернышевский и Добролюбов. В ходе ступенчатого развития российских радикальных общественных сил происходило и их постепенное очищение от либеральных элементов, по мере того, как усиливалось движение масс против крепостного права. Для 1830-х годов характерно брожение умов, перекраивание весьма сложного состава юных и многочисленных теорий с постепенной их кристаллизацией. Россия в эту пору училась серьезно и самостоятельно мыслить. Именно поэтому тогда возможны были самые крутые зигзаги в развитии отдельных мыслителей, как это можно видеть на примере Белинского или Герцена в конце 1830-х годов. Характерно, что идеология и эстетика 1830-х – 1840-х годов действовали в течение всего XIX века, вплоть до 90-х годов. В этот период формировались Некрасов и Гоголь, Тургенев и Достоевский, Щедрин и Гончаров, на которых также распространялись противоречия их эпохи.