Читать книгу Футбол в зрелом возрасте - Леонид Могилев - Страница 7

Вся галиматья, которая имела место в Аду, происходила как бы с каким-то другим мной. То есть с тем, кем я был понарошку, и вспоминал я потом этот эпизод как какой-то видеосюжет и болезненное порождение утомленного мозга. Смотрел на самого себя с удобного зрительского места, соболезновал, недоумевал, но не содрогался, хотя накатывало временами омерзение. Этот тот кувыркался там за рамой, и хотелось добраться до него. Но так как через амальгаму без ее повреждения сделать это затруднительно, он оставил сочувственные планы. А как не сочувствовать? Крикнешь, а он не услышит, мигнешь фонариком, а ему покажется пятнышко в глазах гипертоническое. А было примерно так…

…Лавка, на которой он очнулся, но еще не пришел в себя окончательно, не имела ничего общего с вожделенным диваном, который вчера был той желанной целью, к которой так стремился, преодолевая все препятствия и препоны, ибо просыпаться после гульбы длиною в неделю нужно только дома. Проснуться где-то в половине пятого, на кухню протопать, отвернуть пробку на «Новотерской», два больших глотка, поперхнуться, потом еще попить немного. Сесть на табуреточку и посидеть так, решая, делать чай или нет, постараться ли поправить здоровье. Если перетерпеть часок, не глотать водку, не покрывать кусочком чего-то лежащего с краю на блюдце, то все можно выправить. Можно, конечно, и по другому варианту. Стаканчик холодного сухого, и пару сосисок сварить, или даже три. А под них – грамм семьдесят вискаря. Потом чайку полчашечки, и поставить на столик уже в комнате. Глоток отпить и ожидая, пока он остынет, опять уснуть часа так на полтора-два. А потом ванну, потом очень хорошо, если побриться. Освежает. И кофе, и яичницу. Еще полстаканчика каберне. Можно и, по варианту, три… А все ли в порядке с каберне? Есть ли оно? И какова ситуация в доме? И дома ли он?

Свет смутный и неверный возлежал вокруг, лукавил и морочил. Почему так жестко и непривычно? Рука нашла край какой-то лавки. Дерево. Он сел. Спал он, оказывается, в том самом любимом костюмчике, в который вчера влез. В рубашке, в галстуке, в носках. Только обуви не было. Он пошевелил пальцами на ногах, почесался. Туфли должны быть где-то на полу. Кстати, что за пол? Холодный и ровный. Камень, не бетон. Интересно девки пляшут…

Свет сочился из-под двери. И что это за дверь такая? Предположительно трезвяк сельского типа. Он автоматически полез во внутренний карман, но паспорта не обнаружил. Обшарил все карманы наугад и в потайном, внизу нащупал бумажку. Это должен был быть пятак… Большой пятак. Не все оказывалось безнадежным. Посидев в сумерках, пытаясь вычислить время суток, он вспомнил о похмелье. Голова не болела, оттягивало слабо, но появилась в организме и в голове в частности какая-то серая зыбкость. И то ли звон, то ли тихое гудение стороннего волчка. Так он это мог сейчас назвать, но пока требовалось облегчиться…

Идти в незнакомой комнате к дверному косяку, за которым – то ли сержант, то ли пьяные товарищи, все-таки приключение. Адреналин.

…Никакой ручки на двери не было. И вообще непонятно было, в какую сторону дверь эта самая открывается. На ощупь то же самое дерево – гладкое и немолодое. Но выходить надо… Как же не выходить? Можно, конечно, посветить мобильником. Где он, кстати? Нет его. Но облегчение требовалось все незамедлительней. И тогда он постучал в дверь костяшками пальцев. Потом кулаком, потом ногами, пятками, а потом на ощупь отправился в правый угол камеры, потом – в левый, поискал наугад и обнаружил-таки полость или углубление, канавку. Тогда проделал необходимые манипуляции с брюками и стал облегчаться. Долго происходило исторжение и наконец прекратилось. Нехорошо все же вот так. Ему было любопытно, уходит моча, утекает или стоит себе в углу, но проверить это не предстоялось возможным. Он вернулся на полку, снял пиджак, подложил его под голову, повернулся спиной к стене и опять забылся в коротком послесонье.

Сколько времени прошло, ему было неведомо. Появилось нечто такое, что выпадало из сумерек и тишины. Цоканье какое-то. Стук, который то удалялся, то приближался там, за запертой дверью. Вот как бы кто-то потоптался там, и снова зацокали каблуки. Это уже что-то. Он снова поднялся и протопал к двери. И теперь она подалась…

Он ждал свежего воздуха, света, людей, хотя бы и в погонах.

…Коридор казался бесконечным, так как тонул в своих продолжениях в той же липкой, пахнущей нехорошо серости. Что за свет такой – ни живой, ни мертвый. От этого слова что-то внутри щелкнуло, включилось, отозвалось. Пол ощущался босыми ногами как каменный. Опять на ощупь дошел до стены – дерево, гладкое и сухое. Вдруг испугался, как бы не потерять свою дверь. Там все же лежанка, пиджачок на ней, угол… А здесь кошмар коридора. Вначале босые ноги осторожно отправились направо, а руки вытянулись в поисках хоть чего-то. Но нашли тупик. Тогда он стал исследовать коридор в обратном направлении и постоянно обнаруживал двери, запертые, непоколебимые. Зрение все же привыкло к полумраку и на дверях различились петли, грубые, как кованые, скважины несоразмерные под огромные невиданные ключи. Обнаружив и слева незыблемую твердь тупика, он решил вспомнить, что же было накануне, а для этого вернуться на свою лавку. Но случилось страшное. Дверь оказалась запертой. Это была она. В щель косяка, выйдя из комнаты, он всунул монетку десятирублевую, которая отыскалась в кармане. Монетка на месте, значит, вот он свой «номер». Но он заперт. Сев под дверью на пол, прижавшись затылком к дереву, которое все же как-то соотносилось с жизнью, припомнил, что вчера было то же самое, что и всю неделю. И несколько ранее, и далее. Описание вчерашнего свинства плавно перетекало в предыдущие, кардинально не отличимые от других. Утром яйца легкие, как пух, в животе поздний ужин, в голове хорошо. Думать не надо ни о чем, кроме поправления здоровья, душа, послеобеденного появления в офисе. Слово это шершавое и неверное ворочалось и гармонию похмелья нарушало. В сущности, похмелье и было тем чудесным временем, которое вторгалось во внешнее междувременье, что-то там путало и разрушало. Можно было часок, другой, третий побыть один на один с собой.

Милицейским это помещение никак не могло быть. Что-то среднее между баней и дачей. Примерно такие показывают в сериалах, пацаны примерно так прячут заложников. Но никаких намеков на пацанов не было в помине. Масштаб не тот. Хотя всякое случается. У пацанов параша какая-то есть, нужник. А поздний ужин требовал исхода. И опять подступала малая нужда, а большая следом, и жажда напомнила о себе. Воды захотелось. Ни пива холодного, ни сидра, ни джин-тоника. Воды.

В коридоре никаких желобов не нашлось. Ни желобов, ни впадин. И тогда он отправился в дальний правый угол, приспустил брюки, трусы и присел. Но нагадить в коридоре ему не позволили.

Дверь в противоположном конце коридора распахнулась со стуком и скрежетом. Поток ослепительного света прошил сумеречную оболочку.

– Не сметь! – прорычал омерзительный, но оглушительный голос. От такого приказа все сжалось внутри. Краткий миг преодоления фекального рефлекса показался ему чрезвычайно долгим. А далее он должен был неминуемо обкакаться, потому что через коридор света на него надвигался во всем своем омерзительном величии… бес…

Рожа, рога, хвост, копыта, хламида… горящие глаза. Недолго пришлось радоваться хоть какой-то определенности. Свет погас, захлопнулась дверь за лукавой скотиной, но раскрылась другая, за спиной, и в полной темноте липкие и холодные руки подхватили его и потащили быстро и умело, так что босые ноги ощутили хлад и гладкость другого коридора. Потом – опять дверь где-то сбоку и наконец, покой и тишина. Только вода капает на камень.

…Время в этом лабиринте имело странный и причудливый ход. Сознания он не терял, а просто выпал как бы на периферию и времени, и бытия. В этом боксе было чуть посветлее. Где-то наверху тлела невидимая лампа, а оттуда, сверху, и падали капли…

С настойчивостью приговоренного хотелось добраться все же до последних трех желаний. Первое – прерванное выполнение физиологической потребности. Не рассуждая и не задумываясь, он присел там, где стоял.

– Не сметь!

Гнусный голос пришел, казалось, отовсюду. Он вскочил, схватился за ремень, опять присел, встал и почувствовал одновременно облегчение и стыд. По ногам потекло дерьмо. Он вылез из брюк, потом остался в одной рубахе и галстуке и как мог брюками же обтерся, отошел в дальний угол, сел на корточки, ощутил смрад и мерзость своего запустения и от обиды заплакал. Потом устали ноги, и тогда он сел прямо на пол, холодный и гладкий. Так, наверное, выглядел бы Ад. А почему так? Где он вообще? Не там ли? Может быть, вот так все и закончилось? Он ущипнул себя за мочку уха. Больно ущипнул. А показалось, что никак. И стал вспоминать жизнь, раскручивать ленту. Он даже опять задремал, потом очнулся, встал, решил побарабанить в дверь, но та легко и без скрипа раскрылась. Он вновь оказался в коридоре.

Налево – направо? Какая разница?

Дверь подалась. Он шагнул через то, что должно бы называться порогом, остановился на малую долю времени, замер в очередном шаге и хотел было вернуться, качнулся даже, только дверь захлопнулась, как бы сама собой, а там, за ней полноценный звук задвигаемого засова. Здесь света было поболее и света не электрического и не производного от него, ибо все, что от электрона, – необъяснимо. Это факела горели на стенах слева и справа. В центре на возвышении сидели бесы в количестве двух. Во все время этого приключения он пытался найти какие-то вещественные призраки того, своего мира и не мог этого сделать. Камень, гладкое дерево, полумрак, не разглядеть головки шурупа или шляпки гвоздя, самого замка или засова. Мрак и скрежет зубовный. А вот пол здесь был не совсем гладкий. Босую ступню беспокоил камешек какой-то острый и настойчивый. Он нагнулся и нащупал сей предмет.

– Не утруждайся, раб. Это уголь.

Голос все тот же нудный, гадостный. Оба беса рассмеялись мелко, глумливо.

– Дров не держим. Уголек. На все века.

– Это почему же? – вступил он в диалог.

– Годовые кольца, – ответил тот бес, что слева.

– И что годовые?

– А годов здесь нет.

– А что есть? – спросил с надеждой он.

– Вечность.