Читать книгу Как мы пережили войну. Народные истории - Леонид Юзефович - Страница 61

Кто из вас помнит вкус подсолнечного жмыха?

Этого серо-зеленого камешка с ароматом жареных семечек, который перекатываешь во рту с глазами, закрытыми от удовольствия…

А уж компотная смесь, каждая фруктинка которой в детских пальчиках кажется необыкновенным лакомством, которые перебираешь, затаив дыхание, и не можешь решиться, какую же выбрать… Одну, только одну штучку…

Первые послевоенные годы. Дома, в нижнем ящике старинного орехового буфета лежал кулек с сухофруктами. Меня неудержимо тянуло к этому ящичку… И кулечек постепенно таял, пока однажды мама не сказала мне: «Я сосчитала сухофрукты. Там столько-то штук (числа не помню). Поняла?». Опустив глаза, я молча кивнула головой. От стыда я готова была провалиться сквозь землю. У меня даже уши горели. Я старалась забыть о случившемся, но магическое число не давало мне покоя, рождало какие-то смутные надежды: а вдруг мама ошиблась? И через какое-то время заветный кулечек был у меня в руках, и «штучки» были пересчитаны. Их оказалось больше, гораздо больше! Я ликовала! Я прыгала от радости, смеялась, хлопала в ладоши! Не задумываясь о последствиях, я съела все «лишние». Без всяких угрызений совести. «Мамино число» казалось мне оправданием. Понимала ли я сущность своего поступка? Не помню… Надеюсь, что понимала. Но искушение оказалось сильнее. Ближайшим вечером, обнаружив пропажу, мама не сказала мне ни слова, но после ужина рассказала такую историю: «Однажды, во время войны, я ушла на работу, оставив дома тебя одну, ты заболела и не пошла в садик. На столе я оставила для тебя на блюдечке маленький кусочек хлеба и немножко растительного масла. Когда я вернулась с работы, ты стояла, держась обеими руками за край стола и положив на стол подбородок. Ты, молча, смотрела на блюдечко… Хлеб, масло были не тронуты. „Почему ты не съела хлеб?“ – спросила я. „Ты не сказала, что это мне“…»

Мама никогда не ругала меня, не читала нравоучений, не повышала голоса, что бы ни случилось. Она просто рассказывала какую-нибудь историю. И в плоть и кровь входило нечто, в чем не было понятия «нельзя», а было «не должно». И это становилось нормой поведения на всю жизнь. Непререкаемой!

Мне было три с половиной года, когда началась война. Завод, где работала мама, должны были эвакуировать. У нас в доме была фамильная икона «Казанской Божьей Матери». Вечером, накануне отъезда, мама помолилась, попросила благословения в дорогу. Ночью у меня неожиданно поднялась высокая температура, и мы никуда не уехали. Поезд разбомбили, все погибли. Мы остались без средств к существованию: мама, двое маленьких детей и моя бабушка. Было холодно и голодно. Бабушка отдавала свой хлеб нам. Все, что можно было продать – было продано. Бабушка умерла первой. Незнакомая женщина помогла маме довезти санки до того места, где оставляли умерших. Мама была очень слаба. Потом умерла моя младшая сестра. Когда мама уже не вставала с постели, наш дворник дядя Ваня, добрая душа, присматривающий за жильцами, привел бригаду дружинниц, они собрали по квартирам всех умирающих и отвезли в больницу. Коридор больницы был забит лежащими без движения людьми. Когда мама приходила в себя, она не могла понять – где находится. В коридоре горел тусклый свет и стояла тишина. Никто даже не стонал, не было сил. Когда пришла врач, мама уже не могла говорить, но слышала, как врач сказала: «Я спасу эту женщину! Я не дам ей умереть». И она ее выходила. Почему она выбрала ее? Почему? – Промысел Божий.

Однажды я раскапризничалась, не хотела идти в детский сад, как мама меня ни уговаривала. Была зима. Она буквально тащила меня за руку. Я упиралась и плакала. Мама опаздывала на работу, поэтому, подойдя к садику, отпустила меня и сказала идти одной, сама заторопилась на работу. Что заставило ее оглянуться? Или кто? Оглянувшись, она увидела, что какой-то мужчина уводит меня с собой. Она закричала и бросилась ко мне. Мужчина меня отпустил и убежал. Я чудом осталась жива.

Самое яркое воспоминание о войне – это прекрасный солнечный летний день 1943 года. Я гуляла одна возле дома на Большом проспекте Петроградской стороны. Было людно, играли дети, торопились куда-то прохожие. И вдруг – резкий звук сирены. Все куда-то побежали. Почему-то я осталась одна на улице. Маленькая девочка в большом городе, голубое-голубое высокое небо, величавые дома, глубокая тишина и полное безлюдье – ни людей, ни машин. Как-то вдруг опустел Мир. А посреди мостовой – кем-то забытый (или брошенный) большой розовый целлулоидный пупс. Это была потрясающая картина. Она врезалась мне в память на всю оставшуюся жизнь. Не было никакого страха. Было удивление, неосознанное открытие красоты мира. Я не помню, что было потом.

Конечно, были бомбоубежища, где было темно, холодно и душно. Но эти воспоминания исчезли из памяти. И когда я вспоминаю заклеенные бумажными лентами окна, то вижу лишь ослепительное солнце, которое светит через них.

Когда мама вернулась из больницы, мы переехали из нашей огромной, пустой и холодной квартиры в маленькую комнату квартиры, соседствующей с нашей через черный ход. В кухне там была большая печь-плита. Иногда мы ее топили и грели воду, чтобы помыться в ванне. Наша комната 15 кв. м, была теплой и солнечной. И под овальным столом орехового дерева жили тряпочные куклы.

Война закончилась. Я должна была идти в школу (мне было почти 8 лет), но меня не взяли. Врачи отправили меня в санаторий. И был этот санаторий в Ботаническом саду, в маленьком одноэтажном деревянном доме темно-зеленого цвета. Детей было не много, всего одна группа, в основном, девочки. Раз в месяц был родительский день, но передачи принимали всегда. Я не помню, чтобы кто-нибудь капризничал, но бывало, что дети плакали, особенно в первое время. Наверное, скучали по дому. Девочка, с которой я была в паре на прогулках, была такой худенькой и бледной, что казалась прозрачной. Я всегда крепко держала ее за руку, чтобы она не упала. Помню, у нее были белые-белые пуховые рукавички, очень красивые и теплые. И еще помню, что она не умела смеяться. Послушная, тихая, она всегда думала о чем-то своем, не участвуя в общих играх. Почему-то дети сторонились ее, но мне она нравилась. Или, может быть, я жалела ее. Когда я ее угощала чем-нибудь, она молча стояла и смотрела на меня, не решаясь взять, а взяв, никогда не ела при мне, а держала в руке. Она была не такая, как все, но тогда я не понимала этого, не знала, как ей помочь и уходила играть с другими. Почему-то ее рано забрали домой, и я осталась без пары. Зато на прогулках меня держала за руку сама воспитательница.

Жизнь в санатории возвращала нам здоровье, а жизнь в Ботаническом саду приобщала нас к красоте. Это был бесценный подарок судьбы. После страшных военных лет мы как будто попали на необитаемый остров, и как в сказке, нам открылся новый, прекрасный мир, где все было в диковинку: причудливые кустарники, затейливые водоемы, каменные горки с удивительными цветами, высоченные оранжереи с огромными пальмами и экзотическими растениями. И хотя стекла оранжерей были выбиты, заклеены – красота оставалась.

Но были в этом саду и маленькие житейские радости: кусты красной смородины и яблони с райскими яблочками. Они были очень мелкими, но, Боже мой, какими же они были вкусными! Нам разрешали их есть.

В школу я пошла почти в 9 лет. Я была маленькая и очень худая. Звали меня – Спиченка. Зато меня освободили от физкультуры и уколов, что особенно радовало. Мне выдали бесплатно школьную форму: ярко синее х/б платье с белым круглым воротничком и черный сатиновый передник. Еще мне выдали коричневые туфли – баретки и зимнее пальто с меховым воротником. В школе я была отличницей.