Читать книгу Стихи - Лев Лосев - Страница 40

1. В прирейнском парке

В парке оркестр занялся дележом.

Палочкой машет на них дирижер,

распределяет за нотою ноту:

эту кларнету, а эту фаготу,

эту валторне, а эту трубе,

то, что осталось, туба, тебе.

В парке под сводами грабов и буков,

копятся горы награбленных звуков:

черного вагнера, красного листа,

желтого с медленносонных дерев —

вы превращаетесь в социалиста,

от изобилия их одурев.

Звуки без смысла. Да это о них же

предупреждал еще, помнится, Ницше:

«Ах, господа, гармоническим шумом

вас обезволят Шуберт и Шуман,

сладкая песня без слов, господа,

вас за собой поведет, но куда?»

В парке под музыку в толпах гуляк

мерно и верно мерцает гулаг,

чешутся руки схватиться за тачку,

в сердце все громче лопаты долбеж.

Что ж ты, душа, за простую подачку

меди гудящей меня продаешь?

2. В амстердамской галерее

На руках у дамы умер веер.

У кавалера умолкла лютня.

Тут и подкрался к ним Вермеер,

тихая сапа, старая плутня.

Свет – но как будто не из окошка.

Европа на карте перемешалась.

Семнадцатый век – но вот эта кошка

утром в отеле моем ошивалась.

Как удлинился мой мир, Вермеер,

я в Оостенде жраал уустриц,

видел прелестниц твоих, вернее,

чтения писем твоих искусниц.

Что там в письме, не memento ли mori?

Все там будем. Но серым светом

с карты Европы бормочет море:

будем не все там, будем не все там.

В зале твоем я застрял, Вермеер,

как бы баркас, проходящий шлюзы.

Мастер спокойный, упрятавший время

в имя свое, словно в складки блузы.

Утро. Обратный билет уже куплен.

Поезд не скоро, в 16.40.

Хлеб надломлен. Бокал пригублен.

Нож протиснут меж нежных створок.

3. В Английском канале

Опухшее солнце Ла-Манша,

как будто я лишку хватил,

уставилось, как атаманша,

гроза коммунальных квартир.

Ну, что ты цепляешься к Лёше —

я пролил, так я и подтер.

Вон – ванночки, боты, калоши

захламили твой коридор.

Да, правда, нас сильно качает:

то к бару прильни, то отпрянь.

Я слышу начальника чаек

приказы, капризы и брань.

И я узнаю в ледоколе,

бредущем в Клайпеду, домой,

родные черты дяди Коли

с отвислой российской кормой.

Уже начинает смеркаться,

начальник своих разогнал,

а он начинает сморкаться —

о, трубный тоскливый сигнал!

Качается нос его красный,

а сзади, довольный собой,

висит полинялый и грязный

платочек его носовой.

4. У женевского часовщика

В Женеве важной, нет, в Женеве нежной,

в Швейцарии вальяжной и смешной,

в Швейцарии со всей Европой смежной,

в Женеве вежливой, в Швейцарии с мошной,

набитой золотом, коровами, горами,

пластами сыра с каплями росы,

агентами разведок, шулерами,

я вдруг решил: «Куплю себе часы».

Толпа бурлила. Шла перевербовка

сотрудников КЦГРБУ.

Но все разведки я видал в гробу.

Мне бы узнать, какие здесь штамповка,

какие на рубиновых камнях,

водоупорные и в кожаных ремнях.

Вдруг слышу из-под щеточки усов

печальный голос местного еврея:

«Ах, сударь, все, что нужно от часов,

чтоб тикали и говорили время».

«Чтоб тикали и говорили время…

Послушайте, вы это о стихах?»

«Нет, о часах, наручных и карманных…»

«Нет, это о стихах и о романах,

о лирике и прочих пустяках».

5. В нормандской дыре

Не в первый раз волны пускались в пляс,

видно, они нанялись бушевать поденно,

и по сей день вижу я смуглый пляж,

плешь в кудельках, седых кудельках Посейдона.

Сей старичок отроду не был трезв,

рот разевает, и видим мы род трезубца,

гонит волну на Довиль, на Дюнкерк, на Брест,

зыбкие руки, руки его трясутся.

Это я помню с детства, с войны: да в рот

этих союзничков, русскою кровью, мать их.

Вот он, полегший на пляжах второй фронт,

о котором мечтали на госпитальных кроватях.

Под пулеметы их храбро привел прилив.

Хитрый туман прикрывал корабли десанта.

Об этом расскажет тот, кто остался жив.

Кто не остался, молчит – вот что досадно.

Их имена, Господи, Ты веси,

сколько песчинок, нам ли их счесть, с размаху

мокрой рукой шлепнет прибой на весы.

В белом кафе ударник рванет рубаху.

В белом кафе на пляже идет гудьба.

Мальчик громит марсиан в упоении грозном.

Вилкой по водке писано: ЖИЗНЬ И СУДЬБА —

пишет в углу подвыпивший мелкий Гроссман.

Третью неделю пьет отпускник, пьет,

видно, он вьет, завивает веревочкой горе.

Бьет барабан. Бьет барабан. Бьет.

Море и смерть. Море и смерть. Море.

6. С собой на память

Что я вспомню из этих дней и трудов —

с колоколен Кельна воскресную тишь,

некоторое количество немецких городов,

высокое качество остроконечных крыш,

одиночество, одиночество, одиночество, один

день за другим одиноким днем,

наблюдение за почтальоном из-за гардин,

почтовый ящик с рекламкой в нем,

превращение Америки в слово «домой»,

воркотню Би-Би-Си с новостями дня,

отсутствие океана между мной

и местом, где нет меня.

Март-август 1984