Читать книгу А у нас во дворе есть девчонка одна - Лев Ошанин - Страница 22

Ты ждешь любви всем существом своим,

А ждать-то каково? Ведь ты – живая.

И ты идешь с чужим, недорогим,

Тоску свою любовью называя.

Один не тот. Потом другой не тот.

Оглянешься, а сердце-то остыло.

Когда ж в толпе единственный мелькнет,

Его окликнуть не достанет силы.

Не шаля с любовью, не балуя,

От живого чувства не беги.

Береги, девчонка, поцелуи.

Да смотри не пере-бере-ги!

А не то, с ноги проснувшись левой,

Щуря потускневшие зрачки,

Вдруг очнешься нудной старой девой,

Полной злобы к людям и тоски.

От избранницы веет твоей

Холодком из-под черных бровей.

Милый друг, не грусти, не робей,

Эти руки согрей ты руками,

Эти губы губами согрей,

А глаза отогреются сами!

За дорогой – дорога,

За тропинкой – тропинка…

Сколько гор на земле,

Сколько рек, городов!

А что такое земля? – Пылинка,

Затерянная посреди миров.

И, может быть, по другой планете

Чудовище ходит, шурша чешуей,

Век которого сто столетий,

Глаз – с море Черное величиной.

А ты не больше двух метров ростом,

С горы похожий на муравья,

Редко-редко до девяноста

Дотянет короткая жизнь твоя.

Но ты уже знаешь, что небо – воздух,

Что маленькая Земля кругла,

Ты пятна видишь уже на звездах

И знаешь тайну огня и стекла.

Ты создал мир, где с одной судьбою

Общая правда в ладу живет

И спутники, посланные тобою,

Уже расчерчивают небосвод.

Ты выдумать можешь «зверюгу» эту,

И много меньше, чем через век,

Ты прилетишь на ее планету,

Землею вскормленный Человек.

Я хочу ходить по свету пешим,

Мчаться по дорогам ледяным,

Быть в лесу веселым синим лешим,

Быть в реке зеленым водяным.

И уж если люди поручили,

Жизнь прожить бы так хотелось мне,

Чтобы все, чему меня учили,

Непременно воротить вдвойне.

Ты можешь так или иначе

Смартынить или спастерначить.

Размер сломав,

             «венецуэлу» вымуча,

Ты можешь сделать

             под Владим Владимыча.

Но разве в том новаторства основа,

Чтоб повторять все то, что было ново?

Иль, может, побрякушками бренча,

Стремясь прослыть неизлечимо странным,

Все отрицать, все отрубать сплеча

И солью посыпать чужие раны?

Или искать слова в бессонном зуде,

Леча, зовя и пепеля строкой,

Прийти таким необходимым к людям,

Каким еще не приходил другой…

Будь фонарем на улице – гори

От сумерек до утренней зари,

Будь яблоней, будь малым колоском,

Будь дубом-великаном, ручейком,

Который их поит неутомимо.

Будь солнцем, если можешь, будь дождем,

Гори, греми, цвети, води пером,

Но лишь служи земле своей родной.

Мы с соседом живем не худо.

В этом нет никакого чуда.

Хоть покажется, может, людям,

Что друг друга мы мало любим.

Не целуемся мы при встрече

И не сахарим наши речи.

Порознь мы утоляем жажду.

И заходим друг к другу в гости

Раз в году или, может, дважды…

Но в кармане не прячем злости,

Глаз не тычем к дыркам в заборе,

Зависть наших сердец не гложет,

Знает он, что в беде иль в горе

На меня положиться может.

И, к стене прислонясь спиною,

Знаю я, что друг за стеною.

Оба сверстники мы, седые,

Оба выросли мы в России.

Год за годом несутся вдогонку,

Поколения спутав подчас.

Заглянула мне в душу девчонка

Жадным взором проснувшихся глаз.

Горяча, озорна, лучезарна —

И мечта, и любовь, и беда…

Улыбнулся я ей благодарно.

И прошел. И забыл навсегда.

Не боюсь ни ошибки, ни сплетни,

Ни жестокой девятой волны,

Но глаза восемнадцатилетних

Не имеют еще глубины.

«Когда к тебе я тронусь в дальний путь,

Что взять с собой?» – она в письме спросила.

– Свой голос захвати, свой запах милый,

Улыбки доброй не забудь.

Мокрый мой, июньский мой лесок…

Солнце, подбоченясь, смотрит сбоку —

Надоело в тучах лежебоку…

Тени падают наискосок.

Проводив дождливый, хмурый полдень,

Запахами добрыми наполнен

Мокрый мой, июньский мой лесок!

Тут темновато, тесновато,

Тут сосны в полтора обхвата.

Дубы с корявыми руками,

С листвой почти под облаками.

Чтобы урвать луча полоску.

Орешник листья стелет плоско.

Обжив тенистые глубины,

Встают на цыпочки рябины.

А снизу травы повсеместно

И папоротники кривые…

Тут все растет и дышит тесно,

Тут птичьи голоса живые.

Не то что твой хваленый ельник:

В нем и кузнечики не пилят,

Он из субботы в понедельник

Простреливается навылет.

Если сердце любимой ослепло,

Друг не понял твой голос живой,

Если сделался горсточкой пепла

Не свершившийся замысел твой,

Не горюй, так бывает и с небом…

Видишь, вновь не в ладу с декабрем,

Все, что было задумано снегом,

Все упало на землю дождем.

Самолет пошел на Богучаны…

Это старое ангарское село,

До бровей его снегами замело.

Там тайга, да Ангара, да все бело.

Сколько раз его пожарами пожгло.

Поднималось оно зло да тяжело,

Знало лишь силок, да вершу, да весло,

А какой там царь, какое там число —

То село и бровью не вело…

А теперь над ним свистящее крыло —

Самолет пошел на Богучаны…

Невозможно поверить, что мы уже седы,

Что ничто не вернешь…

             Вот опять, вот опять

Эта глупая птица из сада соседа

Третью ночь не дает мне ни думать, ни спать.

Сделай шаг, и безжалостной будет расплата.

Ну и пусть.

Не гожусь я, чтобы чахнуть в раю.

Назначай мне, ночной Мефистополь проклятый,

Час, когда ты потребуешь душу мою.

Что случилось? Обагряя мглу,

Пламя побежало по крылу.

Смерть… Неужто смерть – ее лучи?

Дай скорей мне руку. И молчи.

Помнишь, никогда мы не хотели

Умирать в беспомощной постели.

Лучше, солью заливая глотки,

Сгинуть в море на подводной лодке.

Иль пропасть, борясь, пока не поздно,

Где-нибудь у полюса во мгле

Или на космическом, на звездном,

Сделавшем работу корабле.

Даже здесь – на небольшой вершине,

В заурядной рядовой машине.

К черту! Что за бред? Я жить хочу.

Страшно? Ты молчишь, и я молчу.

Будь я летчиком, я б спас машину

Волею своей несокрушимой.

А сейчас над небылью повисли,

Вот она оскалом светит волчьим.

Да неужто правда? Зубы стисни.

Если время сгинуть – сгинем молча.

Может быть, силен молчаньем нашим,

Может быть, могуч доверьем нашим,

Летчик пламя бурое собьет!

Я посадил жасмин среди берез.

Сначала мне казалось, что он рос.

Потом березы в прихоти своей

Над ним нависли роскошью ветвей.

Укрытый ими с головы до ног,

Он утреннего солнца пить не мог.

Но сквозь листву берез во всю длину

На запад ветвь он вытянул одну.

Когда березы, наконец, уснут,

Он видит солнце только пять минут.

И вот смотри: увядший, старый, тот,

Воспрянул он, цветет жасмин, цветет!

Еще на ветвях не играют метели,

И дразнится солнце с горячих небес,

Но те, что вчера еще утром желтели,

С последних дубов паруса облетели,

И кажется мертвым беспомощный лес.

Но нет,

            как остатки забытого лета,

Живого былого зеленого цвета,

Прижавшись к подножью дубов невеселых,

Нахально топорщатся ежики елок.

И веришь:

            дубы отдохнут, поостынут,

И вновь адмиральские головы вскинут,

Команду дадут, оглядев небеса,

И – заново лес развернет паруса.

Приходи не в воскресенье —

Встретишь белку и лису

В этом смешанном, осеннем,

Перепутанном лесу.

Все причудливо и просто.

Тихо кружит листопад.

И на елочках-подростках

Листья желтые лежат,

Листья красные лежат.

Тот с рябины, тот с березы,

Этот темен, этот розов.

И еще слетают с веток

Всех оттенков, всех расцветок…

Словно звезды, как медали,

Словно их в награду дали,

Чтобы елочки стояли,

Будто в новогоднем зале.

Чтоб сверкал под птичье пенье

В рыжих отсветах небес

Весь мой праздничный, осенний,

Непрощающийся лес!

Кто-то придумал, что тридцатого мая

Мне будто бы стукнуло пятьдесят.

Зачем их считают, не понимаю, —

Года, как яблоки в листьях, висят.

Какой из них выбрать —

            из тех, неновых,

Мальчишеских, высвеченных пургой,

Когда в полярных снегах двухметровых

Ты землю слышать умел под ногой?

Тот, в серых бомбах и минах под Жиздрой,

Когда в беспомощности немой

Ты отдал за полминуты полжизни?

Или, может, сорок седьмой,

Когда тебя пели тамтамы и трубы

И все языки унесли потом?

Или тот, когда первые девичьи губы

Ты открыл потрясенным ртом?

Вернуть их нет никакого средства —

Все, как яблоки, падали навсегда,

Но, что там – ожог, удача, беда, —

Каждый чем-то остался в сердце.

И жизнь моя вновь мне сейчас видна,

С ошибками, может быть, и грехами,

Но сердцем, помыслами, стихами

Людям вся она отдана.

А если бы люди могли бы,

Как в кино, возвращать невозвратный путь, —

Что, как мне бы дали на выбор,

Какой из годов навсегда вернуть? —

И вдруг понимаю я, холодея,

Что даже без самых горьких лет,

Оставивших кровоточащий след,

Я был бы сегодня душой беднее.

Пусть сердцу трудно – оно не скажет.

Пусть шумы его иногда басят,

Но я не прошу никаких поблажек,

Черт с ними, с годами. Беру пятьдесят.

Нет, внешне ты совсем нехороша.

Но привлекла к тебе не жалость —

Испуганной и щедрой показалась,

Окликнула меня твоя душа.

Когда же я в ответ попытку сделал

Поглубже в эту душу заглянуть,

Меня глухая охватила жуть —

Насколько у тебя прекрасней тело.

Это будет вот так:

              будут звезды бесчисленно падать.

Разбежится гроза,

              а закат еще жив в полумгле…

Будешь ты повторять мне:

              «Не надо, не надо, не надо…»

Я возьму тебя за руку

              и поведу по земле.

И рука твоя станет доверчивой,

              доброй, послушной.

А земля будет разной —

              радушной, чужой, равнодушной…

Это что за река? Это Нил, Енисей или Волга?

Как дрожат под ногами тяжелые плиты моста…

Я люблю тебя, слышишь?

              Всю жизнь. Беспощадно. Безмолвно.

Звезды тихо уходят домой.

              Холодеет. Рассвет.

                        И в руках пустота.

Вот когда засыпает Москва и дождем

Пишет имя твое на заборе —

Заливает мне душу, врывается в дом

Море, голое море. Твое беспощадное море.

Хочешь, встанем на лунной дорожке,

Так, чтоб не расплескать луча…

Ты прижалась ко мне, я рукою сторожкой

Слышу влагу ночного плеча.

А вокруг темный,

             теплый,

             вздыхающий мир поднебесный…

И поплыть,

             и забыть о московской тоске.

И проснуться, обнявшись,

             на утреннем зябком песке

В бухте той,

             кроме нас,

                          никому не известной.

Сказал мне сверстник:

– Хватит молодиться.

Не торопись, приятель, не беги.

Поскольку кровь людская – не водица,

Про черный день ее побереги.

Живи в покое, брось былые песни…

Я усмехнулся, дружбы нить рубя:

Прощай, тебе я больше не ровесник,

На двадцать лет моложе я тебя.

Скоро стукнет в меня лопата.

Стану деревом я, ребята.

Буду осенью осыпаться,

Буду за зиму отсыпаться.

На песок, на ледок журчащий

Заходите ко мне почаще.

А душе не дам умереть я,

Пусть придет через два столетья,

Все такая же неугомонная,

Скажет: «Здравствуй, Малая Бронная!»