Читать книгу Блиндажные крысы - Лев Пучков - Страница 4

Итак, Судьба послала мне Испытание. Мне суждено стать «узником совести». Это, конечно, горько, но… Это как минимум почетно.

Я буду содержаться под стражей в знаменитейшем старинном пени… пенитенц… Тьфу, черт, язык распух, не могу выговорить: в общем, мне суждено томиться в Учреждении, где некогда сиживали известнейшие столпы отечественной демократии. Правда, там же содержались столь же знаменитые (либо совсем безвестные, под латинскими однобуквенными псевдонимами) импортные шпионы и вредные предатели того же самого Отечества, и, как известно, многие из них очень плохо кончили… Вот же незадача: вроде бы вполне расхожее выражение из классики, а теперь, получается, продвинутые камрады, прочитав это, гнусно хмыкнут. Ладно, давайте осовременим этот лит-штамп: те, про кого я говорил, либо умерли при странных обстоятельствах, либо сошли с ума, либо куда-то насовсем пропали – разумеется, при тех же самых обстоятельствах. Однако я очень рассчитываю, что со мной этого не случится. Я молод, здоров, крепок духом и телом и надеюсь выйти из этого исторического мрачного заведения в ореоле славы и всеобщей народной любви. Аминь.

Понятно, что всего лишь полчаса назад я ни о чем такого даже и не помышлял и был всецело сосредоточен на сугубо «яньских» аспектах, но, уж коль скоро так случилось, нужно прямо сейчас, пока меня туда везут, морально готовиться к суровой доле политзаключенного.

Я буду стоек.

Я буду праведен.

Я буду страдать красиво и возвышенно, непременно объявлю голодовку и потребую вмешательства Страсбургского суда. Интересно, он в такие дела вмешивается? Да неважно, не вмешивается – и ладно, обойдемся: на сороковой день голодовки я буду красиво умирать в прямом эфире, и миллионы плачущих гражданок (юных, прекрасноликих, с распущенными по точеным плечам волосьями) сожгут себя в экстатическом припадке. Или, на худой конец, вскроют вены от восхищения…

Так, минуточку, – тут, кажется, меня слегка занесло. Я же ведь только что не собирался умирать, а, напротив, хотел выйти в ореоле? Ладно, красиво умереть – это всегда успеется, а сейчас надо думать о более приземленных аспектах. Например, о том, за что, собственно, меня «приняли». Потому что от этого зависят многие моменты в моей ближайшей жизни: статья, срок, условия содержания и так далее.

Вариантов было всего два, так что голову особо ломать не пришлось. Если за проникновение в хранилище без допуска (при паническом отказе шефа от какого-либо намека на постановку такой задачи) – тогда, очевидно, за шпионаж. В пользу кого? Эмм… очевидно, в пользу Аргентины. Нет, Англия мне нравится больше, но у меня дядя в Аргентине, так что это самый удобный и логически обоснованный вариант. Что ж: к экстрадиции я готов. Я люблю Родину всем сердцем, но в Аргентине не был ни разу, так что с огромным удовольствием туда прокачусь.

А вот если меня взяли за «косяки» в составе команды… И в ходе следствия совершенно неожиданно выяснится, что кое-где мы превысили полномочия и перешли грань… А мы, скажу вам по секрету, совершенно точно перешли и превысили, и не «кое-где», а почти что повсеместно…

Да, вот это уже не так приятно и почетно. Потому что это «кое-где» местами очень похоже на грабеж, саботаж и даже терроризм. Нет-нет, разумеется, мы люди государевы и все делали исключительно в рамках истового служения Родине – но, что поделать: похоже и все тут. Так что будем надеяться, что взяли меня все-таки за шпионаж. Иначе мне в самом деле придется объявлять голодовку в знак протеста против оскорбительных обвинений в терроризме и прочих ужасных вещах, к которым я совершенно непричастен…

Вот таким образом я размышлял, пока гончие везли меня в своем мрачном внедорожнике к пункту назначения. По дороге со мной никто не разговаривал. Я спросил, куда мы едем, старший гончих ответил вполне в духе Службы «Не болтай!», после чего я даже и не пытался напомнить насчет адвоката и права на звонок. Я, знаете ли, быстро обучающаяся особь: тут мне давеча сказали «Не бегай!», а я пренебрег и бегал. Теперь у меня оплыла левая половина физиономии, щека прокушена собственным же клыком и распух язык. Так что болтать уже не буду. Не хочется что-то…

* * *

Ехали мы недолго, и, судя по некоторым признакам, привезли меня именно в то самое историческое место, о котором я только что размышлял. Нет, ранее я здесь ни разу не был, но немало читал об этом славном местечке, как у классиков, так и у современников, и примерно знал, где оно находится.

Мы остановились, старший буркнул «Приехали», и я сразу весь напрягся и замер в предвкушении. Пронзая тьму мысленным взором, я уже видел сетки между этажами, ковровые дорожки на металлических террасах и переходах, антикварный монументальный стол в символической точке схождения лучей буквы «К», за которым сиживали еще жандармы Империи, и заблаговременно ощущал знаменитый и необъяснимый акустический эффект давящей тишины, в которой любые звуки растворяются, как в вате…

Увы, я поторопился в своих предвосхищениях! Может быть, меня привезли именно в то самое место, но повели вовсе не в знаменитые пенаты, а в учреждение, располагавшееся буквально за стенкой, по соседству.

В небольшом помещении с уныло-казенным интерьером меня обыскали еще раз: теперь уже более обстоятельно и вдумчиво. Телефон у меня забрали еще у ворот хозяйственного двора – там же наскоро обыскали в первый раз – а сейчас отняли все остальное, что не относилось к понятию «тряпки»: часы, ключи, документы, флэшку со всякой всячиной, что я постоянно таскаю с собой, расческу, золотую цепочку с кулоном, в котором запечатаны личные данные (для экстренных случаев), портмоне с деньгами и визитками, перочинный нож и две зажигалки. Нож, кстати, перочинный лишь отчасти, при случае его можно использовать для других целей, и гончие обратили на это внимание: один из них ловким движением выщелкнул массивное лезвие (я это делаю двумя руками – пока что сноровки нет, и надеюсь, она мне не понадобится), покачал на ладони, проверяя баланс и как-то неопределенно хмыкнул.

Очень хотелось сказать в свое оправдание, что это требование коллег по Службе: и нож, и зажигалки я таскаю с собой всего лишь третий день – привыкаю, а вообще-то я паинька, не курю, ничего не режу и до сего момента ни разу не привлекался. Да, и на нож у меня есть сертификат.

Однако я очень вовремя вспомнил предупреждение старшего гончих и благоразумно промолчал. И еще кое-что вспомнил. У меня есть коллега по художественному цеху, с опытом пребывания в пенатах – старый портретист Кожедуб, так вот, он неоднократно предупреждал: если вдруг сподобишься – старайся как можно меньше говорить не по делу. Ибо запросто можешь сболтнуть лишнее, и вообще, каждое твое слово впоследствии может быть использовано против тебя.

Помимо всего прочего у меня еще отняли брючный ремень и вынули из туфель шнурки. Затем последовала весьма глубокомысленная дискуссия на предмет: выдрать из моих туфель супинаторы или не стоит. Нет, гончие не издевались надо мной, они спорили негромко-деловито и совершенно серьезно, а на меня вообще не обращали внимания, словно я был неким неодушевленным предметом.

Я в дискуссии не участвовал, но слушал с напряжением: это новые туфли, они мне нравятся и блестяще прошли проверку на прочность. Я в них бегал черт знает где, скакал, как стрекозел, через препятствия, и – ни единой царапинки.

Не знаю, чем бы все это закончилось, но тут пришел старший гончих (обыск проходил без него) и сказал, что можно вести.

Мне отдали туфли, бережно приняли под руки и повлекли по длиннющему широкому коридору, по обеим сторонам которого располагались древние дубовые двери эпохи Репрессий с антикварными бронзовыми ручками. Да-да, вы, наверное, уже и сами догадались, в этом учреждении тоже все было очень старое, традиционное и незыблемое. Я же говорю – это Система, и невзирая на все декларативные инновации, она монументальна и нерушима.

Кабинет, в который меня ввели, оказался неожиданно тесным и простоватым. Мебель здесь была уже более поздней бюрократической эпохи, словно бы позаимствованная из предперестроечной жилконторы, на окне современные жалюзи, справа у стены металлический стеллаж с новенькой оргтехникой, слева два современных стеклянных шкафа, забитых пухлыми папками – все это выглядело, на мой взгляд, несколько легкомысленно и не соответствовало общему стилю Учреждения. Единственное, что напоминало о приличиях old school: монументальный сейф в углу. Старая шаровая краска на нем местами облупилась и потрескалась, являя взору первозданный металл, неподвластный ржавчине. Создавалось впечатление, что из уважения к возрасту и важности сведений, хранившихся в разное время в этом сейфе, никто из его часто меняющихся хозяев не посмел оскорбить ветерана Службы малярными работами. Хотя, вполне может быть, тут вовсе не в уважении дело, а в хронической занятости этих часто меняющихся: им, вон, недосуг даже плафон от пыли протереть, не то что сейф покрасить…

Хозяин кабинета был сравнительно молод, но уже традиционно плешив. Полноватый, круглолицый, в золотых очочках без оправы, делавших его похожим на одного из самых известных деятелей Учреждения, с приятным, хорошо поставленным баритоном – он с порога производил впечатление человека глубоко порядочного, во всех отношениях положительного и даже доброго. Мне сразу стало неудобно: мы еще и словом не успели перекинуться, но я прекрасно знал, что сейчас придется врать… А врать такому замечательному человеку очень не хотелось. Лучше бы он был громилой с диким взглядом, такому я лгал бы с большим внутренним удовлетворением и безо всяких угрызений совести.

Добрый человек к моему появлению отнесся с большим интересом: он приспустил очки, пристально глянул на меня поверх стекол и даже слегка привстал, словно хотел выбежать из-за стола и подать мне руку. Однако это был всего лишь мимолетный порыв – жестом показав гончим, куда меня следует усадить, хозяин кабинета вернулся в исходное положение и продолжил беседу с дамой.

Гончие усадили меня на стул, втиснутый между стеклянными шкафами, для профилактики показали разом два кулака и убыли. Мы остались в кабинете втроем: я, добрый хозяин и дама, с которой он беседовал.

Книг здесь не было, читать втихаря названия на папках с делами не представлялось возможным (я сидел между шкафами), оргтехника меня не интересовала, а на хозяина кабинета я смотреть избегал, не хотелось без нужды пересекаться взглядами с человеком, которому в самое ближайшее время мне предстоит беспардонно врать.

От нечего делать я стал смотреть на даму, но не нагло в упор, а искоса, как бы мимолетно. Это была молодая женщина, одетая не совсем по сезону: в черное кашемировое пальто, шляпку с бантиком и шарф. Шляпка, шарф и даже сумочка тоже были черными, что создавало впечатление, будто у дамы траур. Остроносые сапожки были забрызганы грязью, из чего я сделал вывод, что дама приехала откуда-то с окраины. По окраинам у нас сегодня гуляют влажные «фронты» и регулярно накрапывает. А в центре, говорят, специально кудесят: то ли из пушки облака разгоняют, то ли волхвов по разнарядке пригласили, но в любом случае нынче здесь сравнительно сухо и чисто, я тут только что бегал, а потом даже немного полежал на мостовой – и ничего, слегка помят, но не в грязи.

Лицо дамы показалось мне знакомым, но, хоть убейте, я не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах нам довелось с ней встречаться. Дама, кстати, тоже несколько раз обернулась в мою сторону – она сидела ко мне боком, и для нее это было не очень удобно, знаки внимания получались слишком очевидными, – но муки узнавания на ее угрюмом личике я что-то не заметил.

Да, наверное, показалось. Лицо вполне типичное, встречается часто, с такими девушками я мог общаться где угодно.

– Неужели не узнали? – хозяина кабинета почему-то огорчило равнодушие дамы к моей скромной персоне.

Дама молча покачала головой.

– Ну вот же он, вот! – хозяин выудил какое-то фото из вороха бумаг, лежавших на столе, и сделал изящный пас карандашом – очевидно, обвел там кого-то. – Не узнали?

– Тут их много, – мрачно изрекла дама, пожимая плечами. – И никого из них я не видела «живьем». Только на снимке. Я же вам уже говорила.

Интересная диспозиция! Это что за фото такое? Почему нас (в смысле – «их») на этом фото много? И как это фото, где нас много, оказалось в кабинете следователя?

– А вы что скажете, молодой человек? – обратился хозяин ко мне.

– Эмм… Как вас…

– Никита Сергеевич, – подсказал хозяин. – Очень легко запоминающееся ИО. Итак?

– Никита Сергеевич… Я, собственно, не совсем понимаю, о чем тут идет речь и что это за фото… Кстати, могу я на него взглянуть?

– Обойдетесь, – Никита Сергеевич нетерпеливо дернул плечом. – Что можете сказать по делу?

– Я вижу эту даму впервые.

– Вот как? А мне показалось, что вы пытались мучительно вспомнить, где и при каких обстоятельствах ее видели. Я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь, – я невольно смутился от такой востроглазой прозорливости – непонятно, как он мог сделать вывод, практически не глядя в мою сторону. – Лицо дамы показалось мне знакомым. Но я совершенно ответственно заявляю, что до сего дня с ней ни разу не встречался. Если не верите, можете протестировать меня на «полиграфе».

– Обойдетесь, – Никита Сергеевич опять нетерпеливо дернул плечом. – Нет так нет… Инга, голубушка, может быть, все-таки снимете пальто?

Надо же, какой культурный и заботливый человек. Да, врать такому будет очень неприятно.

Дама, однако, заботу не оценила. Покачав головой, она пробормотала:

– Нет, спасибо, я лучше пойду. К вам человек пришел…

– Да ничего, человек никуда не денется, подождет. Он у нас джентльмен, так что ради дамы готов терпеть любые неудобства, – Никита Сергеевич свойски подмигнул мне. – Верно я говорю?

– Верно, – с готовностью кивнул я. – Мне теперь торопиться некуда.

– Так я пойду? – дама привстала и с какой-то непонятной настороженностью посмотрела на хозяина кабинета.

– Не спешите, – ласково попросил Никита Сергеевич. – Сейчас закончим, тогда и пойдете. Осталось недолго, так что, прошу вас, проявите немного терпения.

– Хорошо, – дама села и опять покосилась в мою сторону – на этот раз, как мне показалось, с неким подтекстом или даже предупреждением.

Этот последний взгляд неожиданно даже для меня самого подвиг меня на странный поступок.

– Ладно, вы общайтесь, а я пока прогуляюсь, – я непринужденно встал и направился к двери. – Не буду мешать.

– Далеко собрались? – Никита Сергеевич, не меняя выражения лица, зачем-то сунул руку в стол.

– Эмм… Как бы это при даме… А! Носик попудрить.

С этими словами я вежливо поклонился и попробовал открыть дверь. Нет, это был отнюдь не внезапный приступ сумасшествия, вызванный погоней и свежими переживаниями. Просто хозяин кабинета вел себя так свойски и непринужденно, что я подумал: а почему бы и нет? Если он такой душка и демократ… Выйду в туалет, а там посмотрим, по обстановке…

Дверь была заперта. Вот ведь странно! Только что из кабинета совершенно свободно вышли гончие, и после этого никто к ней не прикасался. Я покрутил в разные стороны бронзовую ручку – никакого эффекта.

– Александр, этот замок стоит больше, чем ваша зарплата, – Никита Сергеевич вынул руку из стола и приятно улыбнулся. – Так что попрошу без экспериментов, хорошо?

– То есть выйти…

– Нет-нет, выйти можно. Просто надо немного подождать, сейчас придут. Видите ли, у нас не принято гулять без сопровождающих. Кстати, важный вопрос: клаустрофобией не страдаете?

– Здоров как бык, – я гордо выпятил грудь и покосился в сторону дамы. – И физически, и морально.

– Очень хорошо, – одобрительно кивнул Никита Сергеевич. – Это снимает множество проблем.

Через несколько секунд дверь распахнулась: на пороге стояли двое крепышей в штатском.

– В «стакан», – все тем же дружеским тоном распорядился хозяин кабинета. – До особого распоряжения.

Крепыши молча приняли меня в свою компанию (руки не заламывали и без наручников тоже обошлись, но следовали рядом, напористыми неотступными тенями) и отвели в небольшое помещение, располагавшееся в конце коридора.

В помещении, помимо входной, было еще четыре двери – все на одной стороне, очень близко друг к другу, как в кабинках вокзального туалета. Один крепыш открыл крайнюю справа дверь, второй экономно улыбнулся мне и приглашающе плеснул ручкой: добро пожаловать, господин хороший.

За дверью в самом деле была кабинка, но почему-то совсем без ватерклозетного фаянса, и, в отличие от подобных приспособлений в общественных местах, – сплошная, от пола до потолка. Вот так с ходу технологию местной уборной я не раскусил, но отказываться не стал: во-первых, просят вежливо, без нажима, во-вторых, я ведь, собственно, за этим и вышел из кабинета, по крайней мере, декларативно.

Я зашел в кабинку, крепыши закрыли за мной дверь и удалились. Спустя секунду послышался негромкий стук входной двери, я понял, что в помещении, кроме меня, никого не осталось, и приступил к исследованиям.

Дверь и стены кабинки были обиты плотным материалом, похожим на дерматин, под которым, судя по ощущениям, был толстый слой пористой резины. Нигде ничего не выступало, ни кнопки, ни крючка, ни даже какого-нибудь завалящего лишнего бугорка. Над дверью, высоко под потолком, виднелись мелкие круглые отверстия, очевидно, для вентиляции. В потолок был вмонтирован крохотный матовый плафон, такой же экономный, как улыбка одного из крепышей: в кабинке царил полумрак.

Более в этом мягком «пенале» ничего не было. Я, конечно, не архитектор, но очень быстро понял: это не туалет!

Сделав такой вывод, я попробовал открыть дверь.

Дверь была заперта. Я принялся стучать по обивке, сначала ладошкой, затем кулаком – все было тщетно, получались мягкие приглушенные звуки, которые в коридоре наверняка никто не услышит.

Тогда я начал кричать:

– Товарищи! Господа! Или как вас там?! Люди! Вы неправильно поняли команду! Меня нужно было отвести в…

Тут я вспомнил распоряжение Никиты Сергеевича: «…в стакан». Верно, насчет туалета задачу никто не ставил. И хотя эта кабинка – явно не стакан, но… Черт, это что же, здесь вот так принято шутить?!

Вволю наоравшись, я примолк. Никто не шел на мой зов, я понял, что надрывать голосовые связки бессмысленно, и попробовал сконцентрироваться на поисках вариантов выхода из ситуации. Или из проклятой кабины – в данном случае это было одно и то же.

Приложив некоторые усилия, я убедился, что выбить дверь плечом не удастся: в кабинке было очень тесно, ни присесть, ни развернуться, ни набрать амплитуду для хорошего рывка. Здесь можно было только стоять или зависнуть нараскоряку, упершись коленями в одну стену, а спиной в другую.

Опробовав неприятную во всех отношениях роль зажатой в штабеле пальмовых бревен анаконды, я притих и попробовал бесстрастно проанализировать ситуацию.

Так, и что же это у нас получается?

Если я здесь… Угу… А они там… И ни фига не слышно… Ага… А команда дана «до особого распоряжения»… И когда будет это особое, одному черту известно… А если, допустим, война, мобилизация, метеоритный дождь, роковая находка бозона Хиггса, инсульт или просто внезапный припадок ретроградной амнезии?! Нет, не у меня, а у Никиты Сергеевича…

Это что же у нас получается?!!!

Увы, увы, зря я это сделал! Лучше было тупо злиться и стучать кулаком в дверь до полного изнеможения или методично биться головой, здесь мягко, даже сотрясения мозга получить не удастся. Дело в том, что анализ ситуации хорош в том случае, если есть выход из ситуации.

А если выхода нет?!

Как только я осознал, что самостоятельно выбраться из этой душегубки невозможно и никто не придет, чтобы вызволить меня отсюда, со мной начали происходить метаморфозы.

Мне вдруг показалось, что все вот эти страсти, о которых я говорил выше, уже случились, и теперь я остался в здании совсем один. Не знаю, почему, но – показалось. От этого у меня разом обострились все чувства, как в минуту смертельной опасности, когда ты отчетливо понимаешь, что спасение твое целиком и полностью зависит от тебя и больше полагаться тебе не на кого.

Ввиду скудности визуальной информации организм мой переключил акцент на запахи: я обнаружил, что в кабинке остро пахнет не только моим потом (я за какие-то секунды вспотел как ломовая лошадь в жаркий полдень), но и дезинфектом, примерно таким же, как в Архиве, только более едким и настолько тошнотворным, что от него возникала резь в глазах.

Это что же… Получается, здесь уже кто-то умирал?!

А иначе зачем обрабатывать кабинку такой едкой дрянью? О, Боже…

Как только я об этом подумал, кабинка перестала быть тем, чем являлась на самом деле, и превратилась в аномально длинный гроб, поставленным почему-то на попа и не до конца зарытый в землю: мелкие отверстия под потолком были над уровнем грунта.

Кто-то оттуда, сверху, страшно мстил мне и словно бы наслаждался моей агонией, отказывая мне в быстрой и безболезненной смерти. Я буду умирать здесь долго и мучительно, на потеху моим врагам, наверняка разбившим где-то неподалеку, тремя метрами выше, палатку для пикников с удобными шезлонгами и подтянувшим к этим мелким вентиляционным отверстиям чувствительные микрофоны, которые будут передавать им каждую нотку моих предсмертных хрипов и воплей.

Я настолько живо и ярко представил себе все это, что со мной тотчас же случился истерический припадок. Страшно рванувшись, как загрызаемый крысами лев, застрявший в узком пещерном проходе, я стал дико выть и биться в своем «гробу», безысходно, бездумно, хаотично и яростно: я лупил в дверь и в стены кулаками и коленями, насколько это было возможно в этой жуткой тесноте, потом, отчаявшись, пробовал рвать обивку когтями и зубами, но она не поддавалась, здесь, кажется, все было продумано до мелочей, и не я первый сходил с ума в этом ужасном приспособлении, которое наверняка родило воображение какого-то больного психопата, – ни один нормальный человек в здравом уме не сумел бы додуматься до такого способа казни для другого человека…

Вступив в неравную борьбу с внезапно навалившимся на меня первобытным ужасом, преследующим едва ли не каждого из нас в перспективе быть когда-нибудь погребенным заживо, я быстро терял силы и вскоре стал задыхаться. Принудительная вентиляция в моем гробу отсутствовала, а долгое буйство плоти без постоянного притока свежего воздуха невозможно в принципе. В какой-то момент я почувствовал, что умираю от удушья и что мне срочно нужно наверх, дабы приникнуть раскаленными губами к отверстиям под потолком и вдохнуть полной грудью. Увы, к тому моменту я окончательно обессилел, да и вообще, не знаю, возможен ли был такой акробатический подвиг в создавшихся условиях, даже при наличии свежих сил и ясного мышления.

Как ни странно, бессилие помогло мне: не сумев сделать ничего, что бы облегчило мое положение, я завис в своем гробу, упершись коленями в одну стену, а спиной в другую, уронил голову на грудь и впал в прострацию.

Мне показалось, что я уже умер, но дух мой упорно не желал выходить из моего измученного тела: он, словно бы в наказание за что-то ужасное, был прикован к этой воняющей потом и еще чем-то едким плоти и обречен неотлучно нести караул до полного разложения моей физической оболочки.

В таком промежуточном состоянии, совершенно без всяких мыслей, без эмоций и в отсутствие каких-либо даже элементарных реакций, я существовал, как мне показалось, целую вечность – пока не пришли крепыши, дабы распахнуть крышку проклятой домовины и извлечь мои бренные останки на свет божий.

* * *

Крепыши – молчаливые исполнители Системы – слова лишнего не говоря и даже не взявши себе за труд поинтересоваться моим самочувствием, отвели меня двумя этажами ниже, в некое подобие медицинского учреждения. Здесь везде был кафель, кварцевые лампы и стерильная чистота. Окон я не заметил, так что, вполне возможно, это был подвал.

Для начала меня поместили в душевую и выдали казенную одежду: смену нижнего белья, тапочки и робу из прочной и грубой ткани. Это было весьма кстати. Неловко признаваться в этом, но во время адских метаний в «гробу» со мной приключилась неприятность, из-за которой мои вещи временно пришли в негодность. А может, и не временно. Туфли, например, точно придется выкидывать. Жаль, хорошая была обувка.

Хотя… Об этом я подумал как-то мимолетно, по инерции: память подсказывала, что туфли мне нравились, но никаких эмоций по факту их утраты я в настоящий момент не испытывал. Очень может быть, что если бы сейчас меня повели на расстрел, я бы отреагировал примерно так же. Да, разумеется, это нехорошо, неправильно и несправедливо, но, если уж так приспичило, пусть расстреливают. Я был до крайности измотан физически, выжат до последней капли в эмоциональном плане и относился ко всему происходящему с совершенно не присущей мне черствостью. Не знаю, уместно ли будет так выразиться, но возникало ощущение, что мне каким-то неведомым образом ампутировали эмоции.

После того как я наскоро привел себя в порядок и переоделся, меня отвели в помещение, похожее на кабинет врача. Здесь меня поджидал Никита Сергеевич в компании с грустным желчным типом, облаченным в белый халат.

– Так вы, оказывается, негодяй, – с порога заявил я, бесстрашно глядя на следователя. – А как ловко порядочным прикидывались…

– Да сам такой! – как-то совсем свойски обиделся Никита. – Кто сказал «нет клаустрофобии»? Я что, по-твоему, этот вопрос задал, чтобы понравится даме?

– До сегодняшнего дня не было, – я без эмоций пожал плечами. – Кстати, а что там с дамой? Я так понимаю, вы ее изнасиловали и убили?

– Ага, и расчленили тоже, – Никита достал телефон и протянул его мне. – Третий абонент по списку. Можешь позвонить изнасилованной и убитой и спросить, как самочувствие.

– Не буду, – нимало не смутившись, отказался я. – Мы с ней даже не знакомы.

– Правильное решение, – одобрил Никита. – Звонить незнакомой даме в столь поздний час – это бестактность на грани непристойности. Кстати, если интересно: Инга тебя вспомнила.

– Да мне как-то… – я с искренним равнодушием пожал плечами. – Что вы собираетесь со мной делать?

– Все как обычно, – дружелюбно улыбнулся Никита. – Исполним три желания и отпустим. Начнем прямо сейчас: нет ли желания перекусить? Обычно после таких переживаний люди испытывают прямо-таки дикое чувство голода.

– Очень мило, – равнодушно отметил я. – Сначала доведем узника до предынфарктного состояния, потом покормим. Это что, у нас такая обязательная программа?

– Саша, ты сам ведь виноват! – с чувством воскликнул Никита. – Ну сказал бы, что у тебя клаустрофобия, никто бы тебя в «стакан» не пихал, посидел бы спокойно в коридоре. Если хочешь знать, многие «клиенты» со стажем сами туда просятся.

– Да неужели? Эти «клиенты», они что – сумасшедшие?

– Это своего рода релакс такой, – вмешался грустный тип в халате. – Подумать, подремать, ненадолго самоизолироваться от шумного мира. Эффект почти что как в барокамере.

– Да в гробу я видал такой релакс, – пробурчал я. – Вы врач, что ли?

– Так точно.

– А вы сами там бывали?

– Я каждый день провожу в «стакане» по полчаса, – не моргнув глазом заявил врач. – В обеденный перерыв, после приема пищи. Очень, знаете ли, расслабляет…

Тут ко мне потихоньку стали возвращаться чувства, и, как ни странно, одним из первых было чувство неловкости. Это что же получается, я псих? Оказывается, нормальные люди сами ходят в этот замечательный «стакан», а я там едва не умер!

– Гхм-кхм… Ну, полчаса бы и я спокойно просидел.

А вы попробуйте…

– Тридцать две минуты, – сообщил Никита.

– В смысле? – не понял я.

– Причем тридцать две – это вместе с процедурами и перемещением, – уточнил Никита. – Если все вычесть, «чистое время» нахождения в стакане составит немногим более двадцати минут.

– Да ладно врать-то! – вяло возмутился я. – Я там был как минимум…

– Смотри сам, – Никита с готовностью протянул мне часы. – Когда вышел из кабинета, помнишь?

Нет, вот именно это время не засекал – не было возможности. Но точно помню, сколько было, когда обыскивали: отдавая часы, машинально посмотрел на циферблат. Так вот, в тот момент было без четверти десять вечера.

А сейчас половина одиннадцатого.

– Не может быть… – в самом деле, после всего, что я пережил, в это было невозможно поверить. – Я думал… Думал…

– Вы полагали, что провели там как минимум сутки? – подсказал врач.

– Эмм… Ну, в общем… – я полагал, что провел там годы, но вам об этом не скажу, а то еще, чего доброго, посчитаете полным психом и отправите в соответствующее учреждение на лечение. – Эмм… В общем, я думал, что прошло гораздо больше, чем полчаса.

– Это нормально, – успокоил меня врач. – «Счастливые часов не наблюдают» – это когда человеку хорошо. Время летит как птица, люди удивляются, надо же, годы мелькают словно дни. В случае, когда человек страдает, все происходит с точностью до наоборот. Если страдания усугубляются какими-то привнесенными факторами и приобретают характер мук, возникает устойчивое ощущение, что время остановилось. Тогда минуты кажутся вечностью.

Мне стало стыдно и досадно. Нет, я категорически против такой постановки вопроса. Это я тут пострадавший! Меня против моей воли ввергли в узилище, потом сунули в «стакан», где я жутко страдал, а теперь, выходит, я вел себя как полный психопат, да к тому же еще и… гхм… в общем, хожу теперь в казенной одежде.

Я даже покраснел от неловкости. Хотелось немедля доказать этим людям, что на самом деле я не такой, а гораздо лучше, и все, что со мной произошло в последний час – это всего лишь чудовищное недоразумение. Правда, я понятия не имел, как это можно сделать, но стремление к реабилитации присутствовало, и если бы сейчас кто-то умный дал мне совет в этом плане, я бы немедля им воспользовался. Надо сказать, что в процессе выяснения отношений с вернувшимися чувствами, я совсем забыл не только о причине своего заточения, но и о желании как можно быстрее выйти на свободу, и о том, что вот эти люди, перед которыми мне неловко, – они вовсе мне не друзья, а, скорее, наоборот…

Вот такая, ребята, замысловатая кабинка, а с виду и не скажешь, вроде бы все там очень просто…

– Ну так что, ужинать будем? – заботливо напомнил Никита, выдвигая из-под кушетки пакет. – Бутерброды с бужениной, чай, булочки…

Ага, всенепременно: мало того, что на ровном месте опарафинился перед следователем, так теперь еще буду с хамской мордой трескать его бутерброды? Ему, наверное, жена на дежурство выдала, чтобы сам здоровье поправлял, а не угощал всяких разных внезапно обосс… эмм… скажем так – обосновавшихся в казенном учреждении.

– Спасибо большое, но что-то не хочется, – отказался я. – Знаете, я бы сейчас с гораздо большим удовольствием поспал. Что-то я там того… немного утомился.

– Ну что ж, спать так спать, – Никита кивнул на кушетку. – Отдыхай на здоровье.

– Что, прямо здесь?

– А ты что, в камеру хочешь?

– Нет, не хочу, – я сел на кушетку и с опаской уставился на врача, который тотчас же выкатил из угла стойку с капельницей. – Это мне?

– Это вам, – не стал отпираться врач. – Аллергии на барбитураты нет?

– Эмм… А могу я отказаться?

– Вы не ответили на вопрос.

– Нет, аллергии нет, но…

– Замечательно, – врач подкатил капельницу к кушетке. – Ложитесь на спину, закатайте правый рукав. Наркотики не принимаете?

– Нет, но… Доктор, скажите, это обязательно?

– Это транквилизатор, – пояснил врач, заботливо помогая мне укладываться. – После того, что вы пережили в «стакане», вам без этого не обойтись: иначе могут быть необратимые последствия.

– А если я откажусь? – попробовал воспрепятствовать я.

– Не получится, – покачал головой врач. – Мы не имеем права позволить вам сойти с ума. Мы головой отвечаем перед государством за каждого, кто к нам попал. Так что, если понадобится, инъецируем принудительно. Печень, почки – в порядке?

– Ну что ж, раз так… Да, все в порядке, я здоров как бык.

– Перед «стаканом» он то же самое сказал, – напомнил Никита.

– Да я понятия не имел, что она у меня есть, эта проклятая клаустрофобия! – покаянно воскликнул я. – Вы что же, думаете, я нарочно вам соврал?!

– Спокойно, – предупредил врач, перетягивая жгутом мою руку. – Расслабьтесь. Будем надеяться, что ваши полковые врачи – люди добросовестные. Судя по выписке из медкнижки, вы в самом деле совершенно здоровый человек, без каких-либо противопоказаний. Впрочем… Про клаустрофобию там тоже не написано ни слова.

– У вас что, есть выписка из моей медкнижки? – запоздало удивился я.

– А также выписка из личного дела и копии всевозможных документов на тебя, – подтвердил Никита. – Ты что же, думал, тебя с улицы выдернули просто так, поболтать о сомнительной пользе беспорядочного секса?

– Вот даже как… А могу я узнать, что мне собираются «шить»?

– Инкриминировать, – поправил Никита. – Конечно, можешь: попытку государственного переворота, терроризм, участие в преступной группе с целью физического устранения высших представителей власти и ряд сопутствующих шалостей. В общем, стандартный профильный набор.

– О боже… Вот это я…

– Да ты не переживай, – успокоил Никита. – Лишнего не напишем, во всем разберемся объективно. Кроме того, скажу тебе по секрету… В общем, при первичном ознакомлении с материалами дела у меня возникло такое ощущение, что все это – всего лишь недоразумение…

– Вот это очень верное ощущение! – горячо поддержал я. – Это все – сплошное недоразумение!

– Готово, – врач поставил капельницу и зафиксировал мне руку валиком. – Лежите спокойно, не делайте резких движений, отдыхайте. На меня не обращайте внимания: я некоторое время буду регулировать поступление препарата. В принципе, можно беседовать, только без негативных эмоций и вообще, без напряжения.

– Да, это неплохая мысль, – подхватил Никита. – Давай, пока не заснул, немного поболтаем. Видишь ли, я сказал: есть чувство, что все это – недоразумение…

Тут он зачем-то сделал паузу – словно бы засомневался, затем уточнил:

– Ну что, беседовать будем, нет?

– Да-да, конечно! Я с вами совершенно согласен: это все – недоразумение, и вы очень быстро в этом убедитесь.

– Очень хорошо, – одобрил Никита. – Скажу сразу: я не собираюсь заставлять тебя «стучать» на кого-то и сдавать «твоих» коллег – мне это совершенно без надобности. Все, что мне надо, – это объективно разобраться в ситуации и найти реальных негодяев, которые во всем виноваты. И в этом плане твоя помощь как очевидца может оказаться неоценимой. Тебе моя позиция понятна?

– Понятна, – подтвердил я. – Я расскажу все, что знаю.

– Очень хорошо. И прошу не забывать: от того, сумею ли я объективно разобраться в ситуации, во многом зависит твоя дальнейшая судьба и… свобода. Это ни в коем случае не угроза, а просто констатация факта.

– Я все понял.

– Ну что ж, начнем помаленьку…