Читать книгу Дорога солнца и тумана - Лейла Аттар - Страница 9

Я теребила в пальцах записку Мо, когда мы выехали с фермы. Капли росы все еще сверкали на листьях, словно утренние бриллианты.

На листочке было написано: «17 июля – Джума (Барака)».

Это был первый из листков сестры, который она не вычеркнула, и, хотя был уже август, мы поехали туда, где она собиралась забрать ребенка по имени Джума. Добирались мы туда полдня по грунтовкам, извивавшимся среди высокой, желтой травы.

Барака представлял собой кучку хижин с соломенными крышами, окруженных колючим кустарником. Тропинки вели от домов к полям кукурузы и картофеля. Деревенские жители показали нам дом, где жила семья Джумы, и столпились возле него, прислушиваясь к нашим разговорам.

Я пыталась следить за беседой Джека с женщиной, сидевшей у огня. Но они говорили короткими фразами на суахили.

Женщина варила что-то похожее на густую кашу, а к спине был привязан грудной ребенок. Вокруг бродили цыплята, а в углу спал малыш постарше.

Разговор шел на повышенных тонах. Джек сидел рядом со мной на деревянном табурете; его прежняя доброжелательность пропала. Он согнулся, пытаясь уместить свое тело в маленьком, дымном пространстве. Женщина, мать Джумы, казалось, уклонялась от его вопросов и игнорировала нас. Прозвучало имя Габриеля. Женщина пожала плечами, покачала головой и повернулась к нам спиной.

– Габриель приезжал сюда? – спросила я.

– По всей вероятности, он никогда тут не появлялся, – ответил Джек.

– А Джума? Где он?

Джек мрачно посмотрел на женщину.

– Она говорит, что не знает.

В это время в хижину вошел мужчина. Бешено размахивая руками, он начал кричать на нас.

– Что происходит?

Я смотрела то на мужчину, то на Джека.

– Это отец Джумы. Он хочет, чтобы мы уехали. – Но сам Джек не собирался трогаться с места. – Но мы не уедем, пока они не скажут нам, где Джума.

Деревенские тянули шеи, заглядывали в дом, когда разговор перешел на повышенные тона. Упрямое спокойствие Джека разжигало ярость отца Джумы. Мать завыла, напугав спавшего двухлетку. Его плач добавился к ее завываниям, а мужчины продолжали спорить. Темная хижина наполнилась воем, криками и кудахтаньем и превратилась в дурдом. Я не выдержала.

– Стоп! – закричала я. – Эй, перестаньте орать!

За моим криком последовало удивленное молчание. Вероятно, все забыли, что я тоже была в комнатке.

– Пожалуйста. – Я встала и взяла женщину за руки. – Мы приехали сюда за Джумой. Вы ведь хотели этого, правда? Вот почему Габриель и Мо собирались приехать сюда. Чтобы забрать его в Ванзу. Если вы передумали, то просто скажите, и мы уедем.

Она не понимала моих слов, но посмотрела на наши соединенные руки, и на них упали ее крупные слезы.

– Джума, – проговорила она, и ее горло задергалось в конвульсиях. После этого она заговорила так, словно слова долго копились в ней, и теперь она не могла остановиться. Она крепко держала меня за руки и рыдала. И рыдала.

– Джек?

Он повернул ко мне лицо, и я увидела в его глазах мучительное уныние.

– Пойдем. – Он оттащил меня от нее, схватив за запястье. – Нам тут нечего делать. – Он вывел меня на улицу, и мы прошли мимо собравшейся толпы к машине.

– Что она сказала? – спросила я.

– Садись. – Он уже заводил двигатель.

– Не сяду, пока ты не объяснишь, что произошло в хижине.

– Садись в машину, Родел, – зарычал он. У него ходили желваки, и он смотрел прямо перед собой, не удостаивая меня взглядом. Теперь это был тот Джек, которого я увидела в тот первый раз на террасе – жесткий, отрешенный, упрямый.

– Я даже не пошевелюсь, пока ты мне не ответишь.

– Ты действительно хочешь знать? Что ж, ладно. – Он ударил по рулю обеими руками. – Они продали его, Родел. Они продали Джуму. Они собирались отдать его Габриелю в обмен на какие-то нужные вещи, но, когда Габриель и Мо не приехали, они продали его кому-то еще. Джума пропал.

– Куда пропал? Как это они его продали? Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что они его продали, потому что им надо кормить слишком много ртов. Два малыша в доме, а трое детей работают в поле. Родители пожертвовали одним ребенком, чтобы выжили остальные. Они купили семена для фермы, выводок цыплят и достаточно еды, чтобы продержаться какое-то время.

– Понятно, – сказала я, хотя услышанное меня потрясло. Я многое видела, когда мы ездили всей семьей по разным странам. Много хорошего и много плохого. – Ужасно, что его родители были вынуждены пойти на такое, но ведь Джума попал в хорошую семью, правда? Наверняка они хотели его взять, раз приехали сюда за ним?

– Джума – альбинос. – Джек все еще бурлил, но только не от ярости, а от огорчения. Он ронял слова, словно не мог их терпеть. – Мертвый он стоит дороже живого. За альбиносами тут охотятся ради их частей тела, потому что местные верят, что они содержат магическую силу. Знахари делают из них талисманы: из зубов, глаз, внутренних органов. Рыбаки плетут из волос альбиноса сети в уверенности, что в них попадется больше рыбы. Политики, чтобы выиграть выборы, нанимают охотников за альбиносами, этим нужны разные части тела и кровь. Богатые покупатели платят за них большие деньги. Три тысячи долларов за руку или ногу. Пятьдесят тысяч за все тело, может, и больше. – Джек посмотрел на меня впервые после того, как вытащил меня из хижины. Так что нет. Джума не попал в хорошую семью, потому что его уже нет в живых.

Его слова стали для меня жутким шоком. Вообще-то, я знала, что альбиносы тут в опасности, но полагала, что их просто обижают, изгоняют, бьют. Я не могла и предположить такой ужас, как хладнокровное убийство из суеверия и ради наживы.

«Некоторые вещи лучше не вытаскивать на свет, лучше оставить их в темноте, где им и место», – вспомнились мне слова Джека.

Вот от чего он пытался меня оградить. Я думала, что справлюсь с чем угодно. Я большая девочка. Жила в большом мире. Но в тот момент, на голой площадке Бараки, под обжигающими лучами солнца у меня закружилась голова, я почувствовала себя маленькой – мне стало плохо при мысли о разрубленном на куски маленьком мальчике, преданном собственными родителями. Я заковыляла к ближайшей хижине, радуясь ее темной тени, отгородившей меня от деревенских.

Они все знали об этом.

Деревенские. Джек. Гома. Бахати. Схоластика.

Мо тоже знала.

«Гораздо проще, когда люди думают, что перед ними мать мзунгу и ребенок мзунгу».

«Раз в месяц Мо помогала безопасно провезти кого-то из детей, которых нашел Габриель».

Теперь эти слова наполнились для меня новым смыслом. Мо взялась за опасную миссию, но ведь она знала, в чем дело. Тошнило ли ее на землю цвета охры, как сейчас меня? Подогнулись ли у нее ноги, когда она впервые услышала об этом?

Нет. Мо была сильной. Она всегда держала себя в руках, и у нее не дрожали коленки. Она не зацикливалась на вещах, разбивавших ей сердце. На обманувших ее парнях, на разочаровавших ее людях, на событиях, развеявших ее иллюзии. Она принимала это и двигалась дальше.

«Мир будет тебя постоянно нагибать. Это данность. Но, когда ты примешь это, все станет проще», – сказала она как-то раз после особенно болезненного разрыва.

«Что бывает, когда ты хочешь отгородиться от мира, Мо? Если он бросает в тебя что-то ужасное, что ты не можешь простить, ты скрючиваешься в тени глинобитной хижины и больше никогда не хочешь смотреть ему в лицо?»

Ответа не было; рядом урчал автомобиль; Джек подъехал ко мне и ждал. Я глядела на колеса с запекшейся грязью. Я привезла несколько бутылочек воды, шляпу, солнцезащитный крем и лакомства для Джумы. Они так и не пригодились, и мы повезем их назад.

– Как ты думаешь, сколько лет ему было? – спросила я, все еще сидя на земле. Ему могло быть два года, или пять лет, или десять, или двенадцать.

– Мы никогда этого не узнаем, – устало ответил Джек.

– Если бы полиция могла что-то сделать с этим, такого бы не произошло. Невозможно бороться с армией безымянных, безликих призраков. Если ты даже доберешься до них, они всего лишь посредники, работающие на колдунов, а у тех, в свою очередь, имеются богатые, влиятельные патроны. Родел, ты будешь иметь дело не с каким-то конкретным человеком и даже не с группой – это образ мысли, склад ума. И это самый опасный враг из всех.

– И мы так ничего и не сделаем? Просто смиримся с этим и поедем дальше? Потому что это не твое и не мое личное горе? Потому что это нас не касается?

– Да! Да, и прими это как данность! Как когда-то я сам был вынужден это принять. – Глаза Джека глядели на меня со жгучей горечью. – Потерять дочь – что может быть страшнее? Ты думаешь, я не хотел рассчитаться с теми, кто убил мою Лили? Ты думаешь, я не пытался представить их лица? Я каждую ночь лежал без сна, вспоминал дым и пепел, вдыхал вонь собственной беспомощности. Так что не говори мне о личном горе. А если ты не можешь это принять, собирай свои вещички и катись домой, Родел, потому что это тебе, блин, не мирное чаепитие. Это тебе колыбель Африки.

Я вскинула подбородок, хотя он все еще дрожал. Не только у Джека огромное горе. Я тоже потеряла любимую сестру. И по какой-то безумной причуде судьбы наши дороги пересеклись – два человека с недавним, оглушительным горем оказались брошенными в безнадежную ситуацию, пытались спасти горстку детишек, хотя сами с трудом могли найти общий язык.

Я засмеялась, подумав об иронии такой ситуации. А потом засмеялась снова, потому что начинала понимать, почему смех Джека был таким невеселым. Но мой смех обернулся тихими рыданиями. Меня сразил этот стоицизм, смирение с трагедией – случившейся по собственной вине или по чужой воле. Я видела его в глазах Джека, а потом и в хижине, в глазах матери Джумы. Возможно, привыкание приходит само собой, когда ты много раз видишь, как лев убивает газель, когда дрожит земля от миграции миллионов диких зверей. Ты осознаешь бренность, мимолетность и незначительность бытия. При этом я сама никогда не смирялась с трагедиями, неудачами или разочарованием. Я сопротивлялась. Я росла с прочным убеждением, что счастье – это естественное состояние всего. Я верила в это. Мне хотелось сохранить эту уверенность, но жизнь постепенно вырывала ее из моих рук.

Джек дал мне выплакаться. Он не пытался меня утешать, не уговаривал, не торопил, не злился. Когда я наконец села в машину, он коротко кивнул мне (вероятно, так мог кивнуть один солдат другому) – в знак уважения, родства душ, в знак того, что мы вместе пережили нечто огромное и безобразное.

Мы ехали к туманному, мерцавшему синевой горизонту. Я на секунду увидела душу Джека. Так много ее кусков было скормлено львам. И какой бы мрачной и озлобленной она ни казалась, он был гладиатором, упрямо стоявшим на ногах в ситуациях, в которых я наверняка бы упала.