Читать книгу Святость над пропастью - Лейла Элораби Салем - Страница 10

Следующим днем все повторилось: те же коридоры-развороты, тот же заглушающий остальные чувства страх перед неизбежным. Единственной отрадой оставался тихий, теплый кабинет инспектора, там жизнь текла привычной неспешной чередой: инспектор слушал, закуривая сигареты, а он, отец Дионисий Каетанович, продолжал свой сказ о годах счастливой молодости, когда судьба складывалась более, чем благополучно.

«Служба во львовском соборе – среди своих стала для отца Дионисия значимым, важным, а – главное – лучшим периодом жизни. Он помогал архиепископу в церковных делах, он присутствовал на мессах в воскресных службах, с замиранием сердца вслушивался в древне-армянский язык – грабар, на котором проходили все богослужения, впитывал душой и телом знакомые-привычные слова, эхом отзывающиеся под сводами собора.

В 1911 году отца Дионисия направили в город Снятыни на должность администратора главного собора – архиепископ полностью доверял ему, а посему решил не сразу, но постепенно – оберегая от тайных завистников и злых языков, повысить его в сане, даже не смотря на его прошлое служение в ордене реформаторов. До того, как покинуть Львов и с новыми силами – на новом месте приступить к своим более важным обязательствам, сулящих со временем высшим саном, отец Дионисий отправился в длительную поездку в Краков – сам архиепископ решил взять его с собой, показать-познакомить с главными духовниками страны, приоткрыть двери в вышину – за духовное рвение перед церковью и священным престолом. Святых отцов как всегда сопровождал личный секретарь архиепископа Франциск Комусевич.

Три святых отца – в черной сутане, надвинутых на глаза осенних шляпах, накинутых на плечи пальто прошли в отдельное купе – специально приготовленное для них. Проводник принес им горячий чай и с почтением удалился. Под стук колес кружки опустели, в вагоне стояла мирная тишина. Чтобы скоротать время до прибытия, Жозеф Теофил Теодорович принялся рассказывать истории из жизни – не столь важные, чтобы не поделиться с ними. Франциск и Дионисий смеялись, удивляясь про себя такому простому и столь открытому характеру того, кто близко поставлен к Престолу Ватикана, кто имеет ключи к тайным хранилищам – ныне этот человек сидит просто в купе поезда, шутит и сам смеется ответной шутке. «Какой достойный человек», – пронеслось в голове Дионисия.

Вдруг Жозеф Теодорович резко поменял тему разговора, его веселое выражение лица приняло озабоченно-грустный вид, вслух он сказал, обратившись к отцу Дионисию:

– Я взял вас не ради праздного путешествия, мне хочется приобщить к благому нашему делу на большой арене, дабы вы встретились бы с великими людьми нашей страны, чье слово – одно лишь слово способно изменить судьбы тысячи других.

– Я понимаю, Ваше Высокопреосвященство, благодарю за оказанную честь.

– Нет, вы не понимаете, отец Дионисий, иначе не сидели бы так безмятежно, глядя в окно.

Дионисий при этих словах чуть было не поперхнулся чаем, его большие карие глаза расширились еще сильнее, смуглое лицо покрылось жаркой краской – то ли со стыда, то ли от смущения. Не зная, что сказать, он лишь пожал плечами, уступив право первенства архиепископу. Тот многозначительно потер бритый волевой, чуть выступающий вперед подбородок, ответил:

– Я не желаю разочаровываться в вас, ибо как никто другой ведаю о вашем потенциале – явном и сокрытом, но… Когда я только ступил на священный путь, моим духовным учителем оставался Николай Исаакович, почивший ныне великий архиепископ и духовный отец всех польских армян. Всем чем мог, он помогал на становлении пути, он вел меня по верной дороге, но было одно: отец Николай в те годы был далеко не молод, слаб телом и потому редко выезжал к людям; я же был молодым, полон сил, но, к сожалению, мало общался с высшим духовенством из Кракова, находясь все время подле слабеющего архиепископа. Сейчас, когда души армян в моей длани, я не хочу повторить ошибки моего наставника, как бы всецело не любил и не уважал его, лишь поэтому я взял вас в эту поездку, а в будущем сделаю все возможное, чтобы вы удостоились более высокой награды.

Отец Дионисий потерял дар речи – он слышал слова, но до сих пор не мог воспринять их на свое имя – может, ослышался или то сон? Франциск Комусевич какое-то время поглядывал то на архиепископа, то на викария, в конце он остановил пристальный, по-новому удивленный взгляд на Дионисии Каетановиче, в его глазах читалась скрытая, невысказанная зависть: неужели этому скромному, тихому человеку предстоит взять посох архиепископа – в свое время?

В купе воцарилось затяжное молчание, прерываемое лишь стуком колес – в какой-то мере умиротворенный. Дионисий посмотрел в окно на убегающий, сменяющийся раз за разом пейзаж. В душе рождалось понятное чувство: нечто подобное он испытывал, когда отправлялся на учебу в Краков или же когда возвращался в родной дом к матери, сладостно-грустное, приятное окутывало с головы до ног, и в тот же миг становилось тепло, уютно, будто все труды и заботы, весь тяжкий груз оставался позади. Вновь Краков – город, с которого началось его возвышение, а после прошедших лет опять повторяется снова. Что сулят грядущие перемены, Дионисий еще не знал, но точно предчувствовал необходимое-неизбежное: одержит ли еще одну победу или же свалится в черную пропасть.

Поезд прибыл в Краков в пять часов пополудни, лил сильный дождь и десятки открытых зонтов чернели на фоне городского вокзала. Архиепископ первым спустился на перрон – высокий, прямой, с горделиво поднятой головой, за ним вышел Франциск Комусевич, а последним – Дионисий Каетанович. Отец Дионисий с врожденной, впитанной с молоком матери скромностью как обычно держался чуть позади, не свойственно было ему рваться, расталкивая всех руками, вперед, оттого, возможно, он и пребывал долгое время в тени, пока остальные грызлись за лакомый кусочек, а поди-ка – архиепископ в мудрости своей приметил смышленого святого отца, выделил его среди остальных и, возможно, даже решил объявить своим преемником, хотя до того еще много времени – всякое может перемениться-случиться.

Их поджидал кортеж, присланный специально епископом краковским Адамом-Стефаном Сапегой, лучшим и, пожалуй, единственным другом Жозефа Теофила Теодоровича. Вновь за окном – теперь уже городской среды, мелькали здания домов, фабрик, лавок; старинный город, как приметил отец Дионисий, сильно изменился за тот промежуток времени, или то просто казалось из-за тяжелой усталости?

Автомобиль остановился на площади перед воротами главного собора. Их встретил епископ в окружении викариев и монахов, он был несказанно рад встречи с Жозефом Теодоровичем, и процессия черными рядами вновь зашагала по ступеням во внутрь собора. Епископ пригласил гостей в свой кабинет, обставленный дорогой резной мебелью. На дубовом круглом столе стояли графин с чистой прозрачной водой и ваза, в которой красовались благоухали нежно-розовые пионы. Архиепископ все то время живо, смеясь, что-то обсуждал с Адамом Сапегой, отец Дионисий молча оглядывал богатую комнату, с неловким чувством ощущая себя чужим, непонятным. И Адам, и Жозеф были людьми благородного, знатного происхождения, епископ Сапега относился к старому, богатейшему роду Речи Посполитой, а затем Польши, Теодорович – сын дворянина, а кто он – Дионисий Каетанович: сын разорившихся фермеров, в нужде работающего еще со школы, дабы помочь несчастной матери? В окружении знатных людей он еще больше ощущал себя ничтожным, лишним. Как приятно, спокойно мечталось когда-то в отрочестве о почестях, встречах с людьми высшего света, о светских беседах в роскошных чертогах – тогда казалось, что случись чудо и он будет счастлив; но вот мечта стала явью, а вслед за ней пришел страх разочарования: не таким представлял себя Дионисий, не таким. Дабы скрыть в себе горькое разочарование сбывшейся надежды, он силой воли вслушался в разговор высших отцов церкви, с замиранием сердца уловил, что речь шла о нем. Адам Сапега обернулся к нему – на его красивом лице отчетливо выделялись большие черные глаза, он был на одиннадцать лет старше Дионисия, хрупкий, невысокий – одного с ним роста, в его благородных чертах не проявлялось ни высокомерия, ни гордыни; епископ оказался открытым, простым по характеру человеком – и это невольно сроднило его с отцом Дионисием.

– Отец Жозеф много говорил о вас, – начал разговор Адам Сапега, приметив у того грустное смущение, – с давних пор я хотел познакомиться с вами лично, как ранее я читал ваши труды. Поистине, пути Господне неисповедимы: мое желание исполнилось.

Краска залила лицо Дионисия, хотя внутри он ликовал, злясь на самого себя за первые неприятные чувства. Он на миг взглянул на Жозефа Теофила Теодоровича, тот многозначительно кивнул и слегка улыбнулся; еще один шаг к победе сделан.

Последующие дни, собранные в недели, прошли в трудах и заботах. Каждодневные встречи, знакомства с епископами и папским нунцием, заседание в Синоде и Сейме, куда архиепископ брал с собой отца Дионисия, чтобы тот слышал, запоминал, учился. Времени на отдых и сон оставалось мало, а о приятной праздной беседе в кругу самых близких знакомых не было и речи. Постепенно Дионисий Каетанович привык к общению с сильными мира сего, его не одолевало смущение как в первый раз, все становилось прозаично-простым, обыденным, понятным, и все таки до сих пор он не мог переступить через самого себя – ту, ставшую ненавистной черту робости, кою он пытался подавить, но не мог. Архиепископ примечал его скрытую грусть, тревогу, читавшуюся на лице, и не мог понять, отчего Дионисий оставался как прежде тихим, задумчиво-скромным. Дабы уберечься от ложных предположений, Жозеф спросил его однажды вечером:

– Что с вами происходит, отец Дионисий? Вы хорошо себя чувствуете или, может, позвать доктора?

Дионисий не ожидал такого вопроса и, более того, был полностью уверен в том, что его смущенного вида не заметил никто, ибо все время он старался держатся прямо, спокойно, чаще улыбался вопреки своему характеру, однако, вопрос Теодоровича поставил в тупик, а притворяться не было больше сил.

– Нет.., все в полном порядке, я только не привык к постоянному общению с людьми… – он не договорил, архиепископ перебил его:

– Вы смущены или же стесняетесь самого себя в обществе высшего света? Но почему? Разве не вас я сделал своим помощником, не вас ли выделил из всех остальных, не вам ли доверил сокровенные тайны?

– Простите, Ваше Высокопреосвященство, но на это у меня имеются весьма веские причины, – на миг он замер, но отступать не было возможности и ответил на духу как есть, – надо мной смеялись в школе, поддержку же получал лишь в стенах родного дома, матушка всецело верила в меня, вот почему я стал тем, кем ныне являюсь, однако, к незнакомым людям до сих пор испытываю недоверие – то у меня из детства.

– Но детство давно осталось в прошлом, как должны остаться за спиной все обиды и недомолвки. Кесарю кесарево. На той ступени, что вы сейчас стоите, нет места для шуток, ибо здесь решаются судьбы людей – десятка, сотни, тысячи, на кону ставятся жизни, не детские забавы.

Архиепископ Жозеф Теодорович на сей раз говорил отрывисто, резко, его лицо оставалось при этом холодным, каменно-сосредоточенным – это был не тот веселый, простой человек, которого видел Дионисий в поезде, и тогда он понял-осознал неумное свое ребячество, как будто кто-то или что-то то и дело тянуло его за собой назад, не давало выдохнуть-передохнуть, отпустить на волю неприятные воспоминания. Отец Жозеф вновь научил его видеть жизнь под другим углом – не так, как он привык; это был прекрасный учитель и наставник, и за это одно Дионисий был безмерно благодарен ему.

В Кракове они пробыли около месяца. Вернулись во Львов, когда осень уже позолотила листья и они желто-красным ковром устелили землю. Ближе к зиме почил администратор главного собора в Снятыне. Не долго думая, архиепископ отправил отца Дионисия с рекомендательным письмом, дабы тот занял пустующее место».

– С тех пор я на долгое время расстался со Львовом и отцом Жозефом Теофилом Теодоровичем. Моя жизнь в Снятыне текла мирной рекой: я читал проповеди и слушал мессы, следил за порядком в соборе, а по вечерам писал стихи и сказания – в этом нашел свое истинное счастье. Ровно через год, а именно в 1912 году меня назначили пастором в том же соборе, что отныне стал моим детищем. Я помню счастливое лицо матери, приехавшей ко мне с поздравлениями: так долго мы не виделись с ней, что сразу бросилось в глаза – насколько она постарела, какие глубокие морщинки легли вокруг ее глаз – все таких же добрых и ласковых, а ее тонкие руки сохраняли дивное тепло материнской заботы; я точно знал, что никто так не любил меня, как родная матушка, от которой не видел ничего, кроме добра. Позже ко мне приехала Сабина с младшим сыном Казимежем – моим дорогим племянником. Не имея собственных детей, я отдал всю отцовскую любовь и заботу ему, а Казимеж привязан ко мне более, чем к своему родителю, – отец Дионисий замолчал, украдкой взглянул на часы – стрелка приближалась к пяти часам пополудни.

Реальность, окружающая его, оказалась куда трагичнее сладких-теплых воспоминаний.