Читать книгу Марионетки за ширмой - Ли Льеж - Страница 2

Дорогая Мартина!

Вот уже несколько лет я не брался за перо даже мысленно, осознавая горькую невозможность облечь свои мысли в слова. Всё, о чём я передумал за это время, всё, что я перечувствовал, тяжким грузом копилось у меня на сердце, делая его тяжёлым, неповоротливым, бьющимся из последних сил, а меня самого – слабым, ни в чём не уверенным, каждую минуту ожидающим конца. Тяжкое бремя одиночества, оглушительного и жуткого, как пустыня, приковывало меня к земле, не давая жить, дышать, радоваться. И лишь микстуры, которые с течением времени стали составлять большую часть моего ежедневного рациона, могли слегка приблизить меня к реальности, из которой я то и дело уплывал в мир тягостных, ни в малой степени не приятных грёз.

Я помню их до последней детали, до самой крошечной искорки на стекле – эти флаконы разноцветного стекла, из которых по капле, по две капли вливались в меня новые мысли, новые переживания. Я не знал, как они называются, на чувствовал, что капля тягучей янтарной жидкости способна отогнать тревогу, будучи растворённой в столовой ложке воды и выпитой до завтрака. Светлая, как слеза, и прозрачная жидкость, не имеющая вкуса, но обладающая горьким запахом древесного сока погружала меня в забытье, лишённое снов и потому столь желанное мною. Флакон тёмного стекла содержал в себе чёрную и густую, будто смола, тинктуру, которую мне давали в те часы, когда я терял над собой контроль и начинал молить тебя о возвращении, Мартина, и эта волшебная жидкость сразу же делала меня спокойным и вялым, удобным для врачей. А порошки, белые или бурые порошки в пакетиках из папиросной бумаги, которые полагалось высыпать под язык и сразу же проглатывать, запивая водой, – что они со мной делали? Этого я не помню, потому что каждый приём такого порошка оборачивался для меня кратковременной потерей памяти и сознания. Но я ни в чём не могу упрекнуть моих докторов: они лечили меня усердно, лечили от того, что являлось частью меня самого и потому никак не могло исчезнуть, – лечили от тебя, Мартина.

Поскольку я вновь пишу тебе сейчас, моя дорогая названная сестра, ты можешь догадаться, что несмотря на все их усилия я остался тем же, кем и был, и всё моё прошлое я таскаю с собой, как вросший в мою спину мешок с поклажей из грехов, разбитых надежд и суетных устремлений.

Итак, ты поняла, что больше года я вновь провёл в лечебнице, куда попал не по собственной воле, а по вынесенному кем-то решению. Кем же? Этого я пока не знаю, или, вернее, не помню. Зато помню, что ещё раньше, до лечебницы, я работал в железнодорожной конторе в Злондоне, занимал крошечное место секретаря и получал жалованье, которого мне едва хватало на керосин и дрова зимой. Но я не жаловался, нет, я был почти счастлив там. Эта монотонная, скучная работа, так неподходящая к моим природным способностям, заставила меня вычеркнуть из размышлений перевернувшую всю мою жизнь неделю, проведённую той злополучной осенью в Вырастающем доме. Ты, конечно, помнишь, ведь я писал тебе об этом. По прошествии месяцев события той недели стали казаться мне фантастическими, а потому нереальными, выдуманными. Мне даже стало казаться, что я сам придумал их, что это моё больное, но чуткое воображение, моя фантазия прирождённого писателя исторгли из мира фантазий невероятную историю, якобы произошедшую со мной и некоторыми другими людьми. Я даже задумал… я знаю, что ты не осудишь меня, Мартина… я задумал перенести эту историю на бумагу, превратив её в роман, в этакую мрачную фантасмагорию, до которых так охочи современные читатели. Но что-то удержало мою руку…

Контора, в которую мне удалось устроиться, не являлась, разумеется, подходящим местом для личности моего масштаба, но всё же это было место, где никто не считал меня сумасшедшим, а это уже дорогого стоило. Никто не приглядывался ко мне внимательно, никто не толковал мои слова и жесты превратно. Никто не знал о моём прошлом и не шептался с товарищами: «эй, поглядите на него, это же Бенедикт Лиховский, который утопил собственную сестру и долгое время провёл в лечебнице! Убийца, убийца!» Я мог быть вполне спокоен. Однако что-то неведомое, чему я не знаю названия, продолжало наступать на меня, появлялось по вечерам, подглядывало в окна, пряталось во всех тёмных углах, и я понимал, что рано или поздно «это» меня настигнет.

Оно и настигло…

Теперь… когда я пытаюсь вспомнить подробности… некая пелена заволакивает мой разум… и я не могу разорвать её, как ни стараюсь, – но я не стараюсь, потому что не хочу знать, Мартина, не хочу знать, что там произошло и как…

Мне говорили, что я вновь убил человека…

Точнее, мне не говорили, но я слышал… как перешёптывались милосердные сёстры… и доктор, когда приходил померить мой пульс, смотрел на меня словно бы с опаской, словно я могу вырвать своё запястье из его широкой руки и… что? И что тогда?

Всё то время, которое я снова провёл в лечебнице, я не писал тебе, Мартина. Это объясняется очень просто: я разуверился, что мои письма дойдут до адресата. Должно быть, это те ядовитые порошки так повлияли на меня. Сегодня я не пью никаких лекарств, и это сразу вернуло мне силы и здравомыслие. Теперь я точно знаю, что я не сумасшедший. Впрочем, не могу сказать, что мир вокруг меня тоже не безумен, но лучше быть здравомыслящим человеком в безумном мире, чем наоборот. Я уверен, что ты со мной согласишься.

Началось всё с того, что я проснулся. И сразу понял, что я больше не в лечебнице.

То, на чём я лежал, было слишком жёстким, и на мне больше не было одеяла, а под головой – подушки. В больнице всегда пахло лекарствами, а здесь, в этом непонятном месте, пахло совсем иначе, я даже не сразу разобрал, чем именно. Дымом, пожалуй, а ещё гниловатой соломой, ваксой для чистки обуви и чем-то съестным, отчего у меня заурчало в животе ещё прежде, чем я открыл глаза.

Поняв, что обстановка полностью переменилась, я наконец осторожно разомкнул веки. И убедился, что нахожусь не в лечебнице, а в каком-то совершенно особенном, никогда прежде мною не виданном месте.

Оно напоминало… пожалуй, хлев или сарай, так как было построено из досок, и со всех сторон на меня глядели ничем не обшитые дощатые стены. Высокая двускатная крыша тонула в полумгле. Вдоль стен стояли грубо сколоченные полки, забитые всякой всячиной, а на полу выстроились мешки, наполненные, судя по разнообразию форм и размеров, крайне неоднородным содержимым. На одном из таких мешков я и лежал, одетый в полосатую больничную пижаму и серые войлочные туфли.

Передо мной стояли два человека, один из которых сжимал в руке керосиновый фонарь. Свет фонаря, хоть и не очень яркий, бил прямо в лицо, так что мне ежесекундно приходилось щуриться, пытаясь разглядеть незнакомцев. Готов поклясться, что в это время они с таким же любопытством и нетерпением разглядывали меня.

– Очнулся, – сказал тот, который держал фонарь.

– Сам вижу, – откликнулся второй.

По их голосам я понял, что оба незнакомца очень молоды, значительно моложе меня. Тот, который держал фонарь, оказался девушкой (логичнее будет сказать «оказалась», но тогда, боюсь, это будет грамматически неправильно), второй – юношей. У обоих были выразительные, с резкими и крупными чертами лица, тёмные, крутыми кольцами вьющиеся волосы и… конечно, мне это показалось… немного светящиеся в полумраке жёлтые глаза.

А может и не показалось: просто свет от фонаря так странно преломлялся в их больших, слегка навыкате очах.

Оба – девушка и юноша – были невероятно похожи друг на друга. Я решил бы, что у меня двоится в глазах, если бы девушка не была одета в юбку, а молодой человек – в брюки.

Вообще, одежда этих двух загадочных личностей заслуживает отдельного описания. На головах у обоих были платки, завязанные по-пиратски, на ногах – совершенно одинаковые грубые кожаные ботинки. Наряд юноши состоял из куртки и брюк с бахромой, точно такая же куртка была и у его сестры, но помимо неё – клетчатая юбка, не закрывающая щиколотки, и толстые шерстяные чулки в полоску. Таких причудливых одеяний раньше мне видеть не доводилось. Брат и сестра были похожи на дикарей.

– Вы кто? – спросил я, посчитав, что в столь загадочных обстоятельствах можно и пренебречь приличиями. В конце концов, с моей стороны было бы довольно странно представляться им по всей форме, лёжа при этом на мешке с соломой и практически без одежды.

Услышав мой голос, юноша широко, но не очень по-доброму улыбнулся.

– Я Жан, – сказал он, ткнув пальцем себе в грудь, а потом этим же пальцем бесцеремонно ткнул девушку в плечо, – а вот она Жанна.

– Вы французы? – снова спросил я.

Надо тебе сказать, дорогая Мартина, что к этому моменту я уже практически не сомневался, что имею дело с галлюцинациями – или с, как я их предпочитаю называть, видениями. Согласись, что слово «видения» подходит мне гораздо больше: галлюцинациями страдают только сумасшедшие, в то время как видения посещают исключительно людей великих, даже святых и пророков. Принять за действительность то, что меня окружало после внезапного пробуждения, было решительно невозможно, поэтому я счёл появление двух странно одетых французов-близнецов очередной шуткой моего разума, отравленного микстурой. В бреду мне являлось и не такое…

– Какие ещё французы? – почему-то обиделась девушка. – Я англичанка! Хотя нет. Теперь я эта… индейка, во!

– Дура! – тотчас же захохотал её брат. – Индейка! Индеанка, пора бы уж запомнить!

– Ну индеанка, – ничуть не обидевшись, согласилась девушка.

– Мы индейцы! – гордо провозгласил её брат.

На мой взгляд, хвастаться тут было совершенно нечем, да и не похожи они были на индейцев. Я, правда, никогда в жизни не видел индейцев, но кое-что о них читал, и по описанию эти дикие обитатели Америки были вовсе не похожи на парочку, которую я видел перед собой. Я слегка удивился таким причудам своего рассудка, но предпочёл не спорить с «видениями».

– А где мы находимся? – продолжил расспросы я, стараясь по возможности говорить с ними вежливо.

– В амбаре у старого Томсона, – охотно ответил юноша, назвавшийся Жаном. – Мы решили, что удобнее всего будет доставить тебя сюда, потому что здесь места много и до утра никто…

– Ш-ш-ш! – зашипела на него «индейка». – Давай-ка не всё сразу, а то он ещё совсем рехнётся.

Видения были грубыми, но жаловаться не приходилось.

– Это Злондон? – поинтересовался я.

– Не, – сказала девица, – это Нью-Ковентри.

Нью-Ковентри? Полагаю, что ты, дорогая Мартина, тоже никогда не слышала о существовании этого места.

– Мы далеко от Злондона?

Близнецы почему-то фыркнули и одновременно показали белые, крупные зубы.

– Далековато, – будто сдерживая рвущийся наружу смех, ответил Жан.

– А-а-а-а… – я никак не мог придумать, о чём бы ещё их спросить.

Неожиданно я осознал, что разговариваю с двумя стоящими людьми лёжа, почти голый (пижама не в счёт), в самом унизительном положении. Поняв это, я сразу же постарался встать, но смог только согнуть колени. Всё тело двигалось как-то странно, будто чужое.

– Эй, с тобой всё в порядке? – грубовато, но с явной тревогой в голове осведомилась девушка. – Может, позвать…

– Не надо, – перебил её брат, – всё с ним нормально, просто не очухался ещё. Полчасика и придёт в себя.

– Может, ему водички дать? – задумчиво спросила Жанна.

– Пожалуй. Эй, – громко, словно к глухому, воззвал он ко мне, – ты пить хочешь?

– Хочу, – честно сказал я.

Девушка тут же сунула свой фонарь брату, отошла в угол, скрывающийся во тьме, и чем-то загремела – похоже, что жестяным ведром. Потом вернулась, неся в руке грубый, но большой ковш, в котором плескалась вода.

Вода была странная на вкус, я такую никогда не пробовал. Но пить мне, оказывается, хотелось сильно: я выпил всё содержимое ковша, который девушка довольно бережно держала у моих губ.

– Ещё? – спросила она.

– Нет, спасибо.

И вот что было странно: раньше в видениях мне никогда не приходилось пить или есть. Запахи и звуки порой бывали громкими, но вкусовых ощущений я не испытывал ни разу. Вода, которая лилась мне в горло, казалась настоящей и по-настоящему утоляла жажду. Но ведь это значило…

– Как я сюда попал? – Наконец, задал я тот вопрос, который должен был задать с самого начала.

Юноша пожал плечами, будто я спрашивал о какой-то ерунде.

– Мы тебя перенесли.

– Перенесли? На носилках? – не понял я.

– Не, – снова хмыкнула его сестрица, – просто так. Скажи спасибо, что пижама на тебе осталась, а то мы всерьёз думали, что свалишься ты тут перед нами нагишом!

И они оба принялись хохотать, повторяя на разные лады: «нагишом!», «ой, не могу, умора!», «представляешь, нагишом!»

Отсмеявшись, близнецы вновь уставились на меня своими блестящими круглыми глазами.

– А ведь получилось! – с какой-то непонятной гордостью произнесла девушка. – Получилось! А ты боялся, что…

– …это ты боялась!

– …что его, там, разломает в пути, и придёт к нам одна голова…

– … голова – это ещё в лучшем случае!

– … Да, а то и печёнка с селезёнкой, да лоскут кожи. Вот жуть-то была бы!

– Да брось, Куница бы не допустил! – прервал сестру Жан.

Куница.

Я осторожно взялся обеими руками за голову и потёр виски.

Куница.

Это такой хищный лесной зверёк.

И ещё это прозвище. Или имя. Имя одного человека, который…

– Куница? – переспросил я.

– Куница, – снова обратив на меня внимание, кивнул паренёк, – он тебя знает, а ты его.

– А вдруг не знает? – снова вмешалась девушка. – Или не помнит?

Жан не успел ответить. Заскрипела дверь, впуская пришельца. В просторное помещение амбара ворвалась широкая струя холодного ночного воздуха, всколыхнувшая пламя в фонаре и обдавшая меня ледяным дуновением. Я невольно поджал под себя ноги в больничных туфлях.

– Всё хорошо? – спросил знакомый, хоть и успевший забыться голос.

Впрочем, теперь этот голос стал гуще, глубже… мужественней… Четыре года прошло, а я узнал его сразу, как услышал.

– Всё прекрасно! – весело откликнулась Жанна.

– Умственные способности в порядке! – важно заявил её братец и добавил: – Все конечности на месте. Даже пижама уцелела.

– И он ничего себе не расшиб! – Подхватила Жанна. – Кажется.

– Я сам посмотрю, – отозвался вошедший Куница, ибо это, конечно, был он.

За минувшие с нашей последней встречи годы он стал выше и выглядел теперь гораздо взрослее. Его лицо лишилось последних признаков «детскости» и стало резким, с глубокими тенями возле линии носа. Подле губ появились скептические морщинки, брови стали гуще и почти срослись на переносице. Густые тёмные волосы он теперь убирал в низкий хвост на затылке, а ещё на нём было почти такое же карнавальное одеяние, как и на двух его малолетних сообщниках.

Куница подошёл ко мне вплотную и присел на корточки.

– Ну как ты, Бен? – спросил он таким тоном, будто мы с ним закадычные друзья, которые встретились на следующее утро после бурно проведённого вечера.

– Спасибо, очень хорошо, – ответил я.

А что бы ты сказала ему на моём месте? Наверняка что-нибудь гораздо более уместное.

Но Куница улыбнулся, будто иного ответа он и не ожидал.

– Думаю, твой разум и правда отлично перенёс перемещение, – заключил он с видом доктора Штайлера, подтверждающего диагноз.

– А мне кажется, что пришло время принять лекарство, – сказал ему я, – из синей баночки с жёлтой этикеткой. Три капли на полстакана воды.

Близнецы снова фыркнули, будто я произнёс что-то ужасно смешное.

Но Куница только покачал головой.

– Нет, Бен. Никаких лекарств ты больше не получишь. Здесь, конечно, есть аптека, но в ней сроду не бывало ничего лекарственнее касторки.

– Но я болен, – напомнил я.

– Да не так уж и болен, – отвратительно спокойным голосом возразил Куница.

– Начнёшь буянить – мы тебя свяжем! – выкрикнул Жан, но сестра тут же ткнула его в бок острым кулачком и что-то зашипела ему на ухо.

– Никто никого не будет связывать, – терпеливо проговорил Куница. – Радуйся, Бен, ты свободен.

– И где же я теперь? – я постарался сесть поровнее, чтобы не валяться перед Куницей, как парализованный.

– Ну… на другом континенте, – Куница понизил голос, будто сам застеснялся абсурдности своих слов.

Тут уже и мне стало смешно.

– Это где же? В Евразии?

– В Америке, – ответил Куница.

– В Америке! – радостно подтвердили близнецы.

Я расхохотался.