Читать книгу Вторая Нина - Лидия Чарская, Лидия Алексеевна Чарская - Страница 5

Приближалось десятое мая – день моего рождения, в который мне минуло пятнадцать лет. В этот день я получила чудесные подарки от отца и Люды, а вечером отец устраивал в мою честь бал для русского и грузинского общества Гори.

Я не люблю балов, не умею танцевать и презираю светское общество, но я не хотела возражать в угоду папе, который желал как можно скорее показать знакомым свою повзрослевшую дочку.

Прошло больше двух недель со дня моего приключения в горах. Кости Смелого, должно быть, давно растащили голодные волки и чекалки[24]; новый друг сменил в моем сердце погибшего коня. Алмаз сразу стал для меня незаменимым. Я гордилась им и лелеяла его. Конь был на диво красив и неспокоен, как настоящий дикарь. Я исподволь приучала его повиноваться мне и, странное дело, маленькая смуглая рука подростка влияла на него гораздо больше, чем сильные заскорузлые руки наших казаков.

Итак, десятое мая наступило. Мы с Людой с обеда нарядились в наши лучшие платья и приготовились к встрече гостей. На Кавказе темнеет рано, и поэтому немудрено, что в девять часов вечера в доме уже зажглись огни. Сонная Маро расставляла по всем углам парадных комнат ароматные кальяны. Михако при помощи двух денщиков-солдат уставлял бесчисленные столики тяжелыми подносами со сластями в виде засушенных фруктов, свежих персиков и восточных конфет; тут же ставили кувшины ароматного шербета и подслащенного ананасного питья. И рядом с этими чисто восточными лакомствами находились европейские гостинцы в виде петербургского шоколада и московских конфет.

Аршак, туго затянутый в свой новый праздничный бешмет, с осиной талией и в лихо заломленной набок папахе неслышно скользил по ковру в своих новых мягких чувяках. Люда уставляла чайный стол всевозможными печеньями и вареньями, которые не переводились в нашем доме.

Я бесцельно слонялась в своем нарядном платье и не знала, куда себя пристроить. Нарядное платье жало под мышками. Грудь теснило от непривычной шнуровки. И платье, и шнуровка несказанно раздражали меня. Вот бы сорвать все это и облачиться в мой любимый верховой бешмет с продранными локтями!

С недовольной гримасой, красная и надутая, попалась я на глаза отцу. По его лицу промелькнула ласковая, нежная улыбка. Он, казалось, не заметил моего раздражения, удержал мою руку и, заглянув мне в глаза, нежно сказал:

– Совсем, совсем взрослая барышня. Невеста!

Я нахмурилась. Я не любила, когда говорили так.

«Барышня… Невеста…» Я находила нечто оскорбительное в этих словах.

Но папа не заметил моего настроения и продолжал с волнением в голосе:

– Какая ты стала красивая, Нина! Очень, очень красивая… И такой тебя увидит сегодня весь Гори. Постарайся же быть милой, любезной хозяйкой, дитя! Сбрось на время свою обычную застенчивость и дикость. Будь настоящей молодой хозяйкой. Не правда ли, ты постараешься доставить мне удовольствие, Нина?

Доставить ему удовольствие? О, чего бы я только ни сделала, чтобы он был доволен! Я охотно дала бы отрезать мою правую руку, лишь бы рассеять облако печали, которое почти никогда не сходило с его лица. Но это так трудно, так ужасно трудно – по крайней мере, для меня – быть любезной и милой с его напыщенными и надутыми гостями!

– Я постараюсь, отец! – произнесла я, наскоро поцеловав его большую белую руку и, чтобы не дать ему заметить охватившего меня волнения, поспешно вышла в сад.

Излишне говорить, как я была недовольна и ожидаемым балом, и предстоявшей мне ролью молодой хозяйки. Мне вменялось в обязанность занимать всех этих барынь и барышень, которые должны были приехать из Гори, Тифлиса и Мцхеты, пышно наряженных и надушенных чем-то острым и пахучим, от чего у меня всегда кружится голова.

«И к чему этот бал? И к чему гости? – внутренне негодовала я. – Лучше бы вместо бала отпустили меня в аул к дедушке Магомету! Славно у него там, в Дагестанских горах! Скалы террасами упираются в небо, громоздятся до самых облаков… Пропасти, словно черные чудовища с раскрытой пастью, стерегут свою добычу. Там не надо носить узкий корсет и длинное платье, в которое с некоторых пор старательно затягивает меня Люда. Там мои пропитанные лошадиным потом шальвары и драный бешмет были бы к месту! Там живет старый наиб[25], второй мой дедушка, бек-Мешедзе, отец моего отца и враг нашей семьи. Там красавица Гуль-Гуль, моя младшая тетка, сестра отца, распевает от зари до зари свои веселые песни. Там старшая тетка Лейла-Фатьма, о которой я слышала так много странного, открывает будущее посредством гадания. Там джигитовка и лезгинка сменяют на закате солнца трудовой день. Ах, как там хорошо! Чудесно!»

Я взглянула на небо… Молодой месяц, прячась в облаках, словно украдкой слал свои лучи в чинаровую чащу.

– Вот этот самый месяц, – произнесла я со сладким замиранием сердца, – светит и над аулом Бестуди, родным аулом моего покойного отца и моей красавицы матери, откуда они убежали оба, чтобы стать русскими… Что им понравилось в жизни русских? Не понимаю. Что касается меня, то я бы, будь моя воля, сбросила бы этот нежный, как белое облако, бальный наряд и заменила его грубым суконным бешметом лезгинских джигитов. Я бы распустила мои черные косы и ударом кинжала отделила их от головы. Я бы стала ходить, как мальчики, и никто бы не узнал в моем лице сиятельной барышни, обреченной на долбежку французских глаголов. Аул Бестуди, сакля моей матери и родина Керима! О, почему я так далеко от вас!..

Родина Керима!

Керима?

Где сейчас этот Керим? Куда забросила его бродячая жизнь душмана? Не сдержал он своего слова. Не пришел в гости. Забыл. Какое ему дело до его новой куначки – скромной русской девочки-подростка? Ему, известному своей отчаянной храбростью от Куры и Арагвы до Риони, до шумной Койсу, по всему Кавказу!

– Нина! Нина! – как раз в эту минуту послышался с балкона голос Люды. – Иди скорее! Гости съезжаются!

Вмиг все мои грезы порвались, как нить, и жестокая действительность предстала предо мной во всех своих ненавистных подробностях. Я и не заметила, как прошло время, как ожил и преобразился наш старый дом.

В окнах замелькали нарядные дамские туалеты и обшитые золотыми галунами мундиры военных.

– Нина! Нина! Где ты? – слышится еще раз полный отчаяния призыв Люды.

– Шалунья Нина! Маленькая дикарка! Вот постой, я поймаю тебя! Будет тебе прятаться в темноте! Мы ждем тебя, маленькая сирена! – присоединяется к нему звучный и сочный голос.

О, я знаю этот голос. Хорошо знаю! Я боюсь и не люблю его. Княгиня Тамара Соврадзе, урожденная княжна Кашидзе, любит и умеет посмеяться над моей дикостью.

В окне мелькнула нарядная фигура княгини Тамары, обтянутая бархатом и усыпанная драгоценностями. Она смотрит в сад, прищурив свои близорукие глаза. Я не люблю княгиню, хотя Люда и говорит, что, несмотря на ее насмешливость, она очень добрая и чуткая женщина… Зато ее брата и моего дальнего родственника, князя Андро Кашидзе, я люблю бесконечно. Я нахожу что-то трогательное в его фигуре, одетой в мешковатый военный кафтан, в его бледном, некрасивом лице с большим поперечным шрамом, в его грустной, милой усмешке.

Едва я вошла в ярко освещенный зал, как мной завладела Тамара.

– Покажись! Покажись-ка! – кричала она, тормоша меня и поворачивая во все стороны.

– Очень, очень мило! Вы одели девочку с большим вкусом, милая Люда! Очень, очень мило. Хотя… – она на миг умолкла, а потом добавила она по-французски:

– Этот трагический вид не идет к танцевальному вечеру, дорогая Нина! Перемените его! Перемените скорей, маленькая дикарка!

И она легонько трепала меня за ушко маленькой, нежной рукой, туго затянутой в перчатку.

Зачем она говорит по-французски? Я не люблю французского языка, потому что понимаю его не более конюха Аршака, хотя Люда прилагает все старания, чтобы выучить меня этой премудрости… То ли дело татарский язык! Сколько в нем музыки и поэзии!.. Он сладок, как голос буль-буля[26], как серебряная струна чиунгури[27] или звон горного ручья.

И ведь княгиня Соврадзе никогда не говорила по-французски, пока была княжной Кашидзе, пока не вышла за старого, толстого князя Натана Соврадзе.

Удивительно, как положение меняет людей!

– Улыбнись же, девочка. У тебя замечательно красивые зубки, а ты точно умышленно прячешь их ото всех! – продолжала мучить меня несносная Тамара, подняв за подбородок мое лицо к своему веселому, живому, но уже начинавшему заметно полнеть и расплываться личику: на востоке женщины старятся рано, а Тамаре уже минуло тридцать лет.

– Мадемуазель не удостаивает нас своей улыбкой! – послышался за моей спиной гортанный картавый говор, – мадемуазель слишком горда!

Я быстро оборачиваюсь. Передо мной стоит об руку с дочерью горийского судьи, зеленоглазой Мари Воронковой, папин адъютант, Сергей Владимирович Доуров, армянин по происхождению и самый несносный человек в мире, которого я когда-либо встречала. Его полное, упитанное, самодовольное лицо улыбается растянутой до ушей, противной улыбкой. Глаза его неприятно щурятся за золотым пенсне.

Мари Воронкова хихикает, точно ее кавалер сказал бог весть какую умную фразу.

В одно мгновение моя душа закипает гневом. Как он смеет так щуриться и улыбаться! Как он смеет говорить со мной, как с ребенком! Правда, я еще девочка, но это не дает права смеяться надо мной! И, дерзко глядя прямо ему в лицо своими округлившимися от злости глазами, я громко говорю, отчеканивая каждое слово:

– Ну да, вам я и не считаю нужным улыбаться!

– А почему, смею спросить? – в свою очередь позеленев от гнева, но всеми силами стараясь сдержаться, спрашивает он.

– Да хотя бы потому, что вы мне неприятны! – громко расхохотавшись, кричу я ему в ответ и отхожу как ни в чем не бывало к окну, очень довольная своей местью.

– Enfant terrible[28]! – шепчет мне вслед Тамара.

– Просто невоспитанная девчонка! – роняет дочь горийского судьи, обиженная за своего кавалера.

Но я нимало не обращаю внимания на все это. Мимо меня проходит Андро.

– Андро! Кузен Андро! – зову я его звонким шепотом. – Подойдите сюда!

Он на минуту растерянно останавливается посреди залы, как бы недоумевая, откуда слышится шепот. Потом широкая улыбка разом освещает его некрасивое лицо. Он заметил меня, он подходит.

– Та-та-та! Вот вы где, маленькая кузина!

– Андро! Милый Андро! Вы любите Доурова? – хватая его за руки, спрашиваю я.

– Адъютанта? Бр-р-р! – говорит он тихо и внушительно, сопровождая свои слова такой комической гримасой, что я покатываюсь со смеху.

– Так пойдите и укусите его от меня! – хохочу я и при этом так ужасно разеваю рот, что проходившие мимо две полковые барыни из бригады отца отскакивают от меня, как от дикой лошади, которая собралась лягаться.

– Что вы, что вы, маленькая кузина! Не заставляйте меня играть роль хищной чекалки! – в тон мне шепчет он со смехом.

Милый Андро! Он один умеет любить меня! Он один сочувствует мне за мое длинное платье, в котором я каждую минуту глупо и бестолково путаюсь ногами, и за ненавистную узкую шнуровку… Милый Андро! Как я люблю его!

И я готова расцеловать его бледное рябое лицо, и его красный шрам, и его коричневые, заскорузлые, как у работника-осетина, руки. Но вместо всего этого я только шепчу с тоской:

– Как мне скучно, Андро!

– Что вы! Что вы! Нареченная дочь знатного богатого генерала, для которой вся жизнь должна быть дивной сказкой, и вдруг жалуется на скуку – и когда же? В день своего рождения, на веселом балу, устроенном в ее честь! Опомнитесь, Нина, что с вами?

– Моя жизнь – скачка в горах, Андро! Я хочу в горы! – шепчу я в отчаянии, и лицо мое, должно быть, выражает самое неподдельное горе, потому что Андро беспокойно топчется на месте и шепчет, точно в утешение своей глупой маленькой кузине:

– Сейчас начнут танцевать! Сейчас! Сию минуту!

Танцевать! Так вот чем он думает меня утешить!

Люда как раз проходит мимо меня с двумя дочерьми командира казачьей сотни и знаком подзывает меня к себе.

– Займи барышень, Нина. Будь любезной хозяйкой, – шепчет она чуть слышно.

Меня точно водой облили.

«Займи барышень!» – Хорошо ей так говорить, а каково мне исполнять! Я решительно не знаю, о чем говорить с ними и чем их занимать. Одна из них повисла на одной моей руке, другая на другой, обе розовые, упитанные, всем довольные толстушки…

– Какие у вас прелестные глазки, княжна! – говорит старшая из сестер, Тони.

– И зубки! Ах, чудо! Когда вы улыбаетесь, вы просто душончик! На вашем месте я улыбалась бы каждую минуту, – вторит ей младшая сестрица, Лиза, от которой несет как раз теми крепкими пряными духами, которые я всей душой ненавижу, и при этом еще чмокает меня в щеку.

Я не терплю поцелуев – так же, как и духо́в. Чтобы как-нибудь пресечь неуместный восторг барышень, я начинаю хвалить им моего Алмаза.

– Славный жеребец! – говорю я, ухарски ударяя себя по колену.

Они смущаются, краснеют и опускают глаза. Моя мальчишеская манера выражаться им не по вкусу.

– Вы любите кататься верхом, княжна Нина? – спрашивает одна, всеми силами стараясь замаскировать неприятное впечатление, произведенное на нее моей выходкой.

– Еще бы не любить! – восклицаю я. – Да я готова день и ночь не расставаться с моим Алмазом, спать у его ног в конюшне, есть черный хлеб с солью, который он ест…

– Но в конюшне так дурно пахнет! – говорит Тони и брезгливо морщит свой хорошенький носик.

– Пахнет навозом, – преувеличенно громко выкрикиваю я, внезапно выходя из моей обычной застенчивости. – О, это самый здоровый запах, уверяю вас! По крайней мере, от него не кружит голову, как от ваших модных духов… Честное слово!

– Боже! – с самым неподдельным ужасом шепчет Лиза, вперив в меня свои близорукие глаза, вооруженные лорнетом.

Я внутренне хохочу над ними. Душа моя ликует. Заняла гостей, нечего сказать! Долго будут помнить…

Звучные, радостные, ошеломляюще-тревожные звуки вальса наполняют зал. Два казака-офицера из подчиненных князя-отца подходят к нам. Но их опережает Доуров.

– Тур вальса, мадемуазель! – картавит он, расшаркиваясь передо мной.

Я хочу сказать ему, что не желаю танцевать этот дикий для меня танец и что я ничего не умею танцевать, кроме родной моему сердцу лезгинки. Но – увы! – уже поздно! Блестящий адъютант в мгновение ока уже обвил рукой мою талию и, не слушая моих протестов, понесся, увлекая меня за собой по гладкому, натертому воском паркету.

Мои ноги, выделывая какие-то неописуемые антраша, дрыгали в воздухе, стараясь найти себе опору. Мое лицо, красное от гнева, в такт ногам строило гневные и комичные гримасы. Я действительно ничего не умела плясать, кроме лезгинки, несмотря на все старания Люды обучить меня этому трудному искусству. Очевидно, Доуров знал об этом и умышленно поставил меня в глупое и смешное положение – в отместку за брошенное ему в лицо оскорбление.

Вокруг нас сдержанно хихикали, кое-кто открыто смеялся. Дочь горийского судьи, обе барышни-сестрички и прочие полковые и городские дамы, не исключая и насмешницы Тамары, хохотали, закрыв лица веерами.

Наконец, Доуров, вероятно, считая себя вполне удовлетворенным, неожиданно опустил меня на тахту, в самый «цветник» блестящих барышень и дам.

Я увидела сочувственно устремленные на меня глаза, насмешливые улыбки… Я видела, что надо мной смеялись, и душа моя разрывалась на тысячу частей. Но я была слишком горда и самолюбива, чтобы показать себя обиженной и оскорбленной.

Кто-то шепнул поблизости, но настолько громко, что я успела расслышать:

– Бедная девочка… Не хотела бы я быть на ее месте!

О, это было уже слишком!.. Вся моя восточная кровь, кровь лезгинских татар горного Дагестана, бешено закипела и заклокотала в моих жилах. Я вспыхнула до корней волос. Увидев проходившего мимо меня Андро, я крикнула звенящим от волнения голосом, вся дрожа от гнева, оскорбленного самолюбия и стыда:

– Князь Андро! Прикажите музыкантам играть лезгинку. Я покажу им всем, как исполняет свой танец прирожденная татарская княжна Нина бек-Израил!