Читать книгу Размах крыльев ангела - Лидия Ульянова - Страница 7

Кинув взгляд на кровать, Маша не сразу даже поняла, что на ней кто-то лежит. Маленькая, сморщенная старушечка, почти ребенок, в темном опрятном платьице и белом платочке на высокой кровати почти не занимала места, лежала молча, недвижно, покоив на груди перемотанную тряпицей руку.

Маша несмело сняла повязку, под которой не сразу разглядела рану. Рука под обмоткой была покрыта какой-то бурой кашей с торчащими из гущи обрывками потерявшего былой облик растения.

– Что это? – Строго спросила Мария.

– Это подорожник с солью и ржаным хлебом, – ответила за старушку Зина. – Еще печеным луком хорошо помогает. Мы меняем, по очереди прикладываем.

Печеная луковица и подорожник с хлебом сами по себе были хороши, Маша даже знала, что это из раздела народной медицины, но с воспалением они не справлялись. Краснота пошла по руке выше, Гавриловна мучилась от боли.

– Медикаментозная терапия какая-нибудь проводится?

Зина с испугом и непониманием посмотрела на Машу, Гавриловна недвижно молчала.

– Лекарства какие больная принимает? – перевела Мария.

– Грех это, бесовское зелье, – тихо и вымученно прошелестело с кровати.

– Вот что, вы это бросьте, – рассердилась Маша не на шутку, впервые встретившись с таким отношением к фармацее. – Это что же получается, весь мир во грехе живет? Выбирайте, пожалуйста, или вы лечитесь, как все нормальные люди, или помираете. Только учтите, отказ от лечения Бог может воспринять как самоубийство, а самоубийц сами знаете, где хоронят.

От бабушки Маша когда-то слышала, что самоубийц церковь отвергает и даже хоронить их заставляет не на кладбище, а снаружи, за оградой.

Старушка пошевелилась, видимо, такая мысль не приходила ей в голову, а Маша решительно продолжала:

– Хотите вы или не хотите, но Зина мне сейчас найдет велосипед, я съезжу за антибиотиками. Лежите пока и привыкайте к мысли, что вы не дикарь какой-то, а богобоязненная женщина. Бог, он все видит, видит, как вы себя истязаете, в гроб загоняете раньше времени. Ишь ты, лечиться не хочет! Лечиться, значит, нельзя, а телевизор смотреть можно?

Маша ехидно повела глазами в сторону накрытого вязаной салфеткой телевизора, вполне современного «Филипса». Маша очень рассердилась – это же надо так наплевательски относиться к своему здоровью, – метала громы и молнии. Гавриловна испуганно смотрела на Машу, как на Антихриста. Зина тоже сробела, принялась оправдываться:

– Вы, Машенька, не подумайте, я столько раз ей говорила. Правильно все, лечиться нужно, ведь в цивилизации живем. У нас многие теперь у врачей лечатся, детей лечат. Старики, конечно, не одобряют, а я так считаю: если пустяк какой, то не нужно к врачу, а если что вправду серьезное… А велосипед я вам дам.

Напоследок Маша решила дожать Гавриловну:

– А не хотите по-хорошему, так я врача вам из Норкина привезу, и он вас в больницу заберет. Хотите в больницу?

Маша села на велосипед и поехала домой потрошить аптечку. Щедро выбрала флаконы с «кефзолом», антисептическую жидкость для обработки гнойных ран, «левомеколь», бинты, одноразовые шприцы, ампулы с новокаином, поливитамины «Витрум».

Весь небогатый врачебный опыт сводился у Маши к лечению соседской собаки Герды, когда та сильно повредила лапу. Собаке требовались ежедневные перевязки и уколы, а хозяйка, бабушкина приятельница, лишних денег не имела. Ветеринар оказался с понятием, подробно объяснил Маше, что и как она будет делать, подбодрил:

– Женщине медицинские навыки всегда пригодятся. А начинать на собаке очень хорошо, ответственности меньше. Собака покладистая, кусать не станет. Да они, бесенята, все прекрасно понимают, когда их от боли избавляют. Все у тебя получится, не бойся.

И вот теперь Маше предстояло лечить живого человека.

Маша ехала обратно и всю дорогу уговаривала себя не бояться, успокаивала себя, что Гавриловна весом и размерами почти как собака Герда, антибиотики ведь нужно по килограммам веса рассчитывать.

Гавриловна покорилась приходу «Антихриста»: безропотно позволила Маше обработать рану, сделать блокаду, подставила маленькую, с кулачок, попу под укол, а Маша все это время беззвучно неумело молилась о том, чтобы не тряслись от страха руки.

На прощание пообещала приехать завтра с утра.

И приехала, как обещала. Гавриловна все так же лежала на кровати. Будто и не вставала.

Маша развязала повязку и радостно заметила, что краснота дальше не пошла и даже, казалось, немного спала. Воодушевившись успехами, она в этот раз более сноровисто выполнила все положенные манипуляции, Гавриловна даже не морщилась.

– А вы ели что-нибудь? – поинтересовалась Мария.

– Ела, – тихо произнесла старуха первую за день фразу, – картошка вареная оставалась, я ее с огурцом соленым…

– Ужас! – отозвалась Маша на это известие. – Вам надо сил набираться, а вы картошку с огурцами. Придется за вас всерьез взяться. У вас деньги есть, а то я не взяла?

Маша отправилась в магазин с потертым кошельком-каблучком, купила две куриных ноги, сварила наваристый бульон. Пока готовила, разговорилась со старушкой.

Жила Гавриловна одна. Мужа похоронила давно, сын единственный утонул шесть лет назад, невестка с внуком уехала в город. Гавриловна, хоть и старая уже, с хозяйством справлялась в одиночку, помощи не просила. Вот только топором неосторожно так промахнулась.

Была Гавриловна старой подружкой Зинаидиного свекра, еще детской, как Маша с Мишкой. Старухой она была образованной, книги в доме держала, большей частью церковные, старые. Пожаловалась, что читать только тяжко, голова быстро болит.

– А давайте я вам телевизор включу, – предложила Маша.

Старуха стрельнула на нее с кровати голубенькими девичьими глазками.

– Паскудство одно, разврат. Да, может, он и испортился. Его после смерти сына не включали.

Маша припомнила, что сына-то нет уже шесть лет. Вот это да, иметь дома телевизор и шесть лет не смотреть!

– А как же новости? В мире столько событий происходит. А вы ведь все равно о них узнаете, только позднее и в десять раз переговоренном виде, перевранном. Службы еще церковные показывают по праздникам, проповеди читают…

И осеклась – церковные службы по телевизору показывали традиционно православные, никак не староверские. Именно от этого течения и отделились в свое время раскольники. Побыстрее поспешила сгладить неловкость:

– А хотите, я вам про животных включу или «Культуру»? Ой, нет, «Культура» у вас здесь не ловит… Про природу…

– Про природу я люблю, – нерешительно и мечтательно вымолвила Гавриловна, неуверенно добавила:—Так я же говорю, может, он и не работает.

– Попробовать нужно. Что «Филипсу» за шесть лет сделается?

Маша деловито воткнула штепсель в розетку, сняла прикрывающую экран салфетку. Нажала на кнопку включения.

«Филипсу» действительно ничего не сделалось за шесть долгих, одиноких старушечьих лет. Экран засветился чистым голубым светом, телевизор довольно зашипел. Покопавшись под тумбочкой, Маша выудила пыльный антенный хвостик, ввернула его в гнездо, и на экране возникла четкая картинка. Про животных и природу не было ничего, и Маша остановилась на сериале, который видела еще в Питере. Добротное, жизнеутверждающее «мыло» без всяких признаков похабства, о тяжелой судьбе аргентинской крестьянки. Маша коротенько объяснила, кто есть кто в душераздирающей драме, и вручила Гавриловне обнаруженный около телевизора пульт. Как выяснилось, пультом старуха пользоваться умела. Хм!

Разумеется, Бешеный Муж, узнав, что дважды в день жена мотается в соседнюю деревню делать уколы никому не нужной дремучей старухе, впал в очередное неистовство. Узнал он об этом, кстати, только на третий день, но бушевал в этот раз как-то неубедительно. Почувствовал, видно, что Маша на сей раз готова дать отпор. Она так сразу и заявила:

– Ездила и ездить буду. А ты бы больше дома бывал, так знал бы, чем жена занимается. Что мне, одной куковать с утра да вечера? Я весь дом перемыла, обед у меня готов, а в домработницы я не нанималась. И вообще, ты печку делать собираешься?

То ли Македонский обалдел от неожиданности, услышав, что жена весь день может делать в его отсутствие что ей вздумается, то ли возымело действие гневное Машино упоминание про печку, но он не стал в этот раз вскрывать себе вены и даже душить Машу не пытался. Только плюнул зло и в очередной раз принялся расписывать замученную с верным человеком тему.

Маша спросила с нескрываемой издевкой:

– Что, видно, очень мутная? Каждый день помешивать приходится, чтобы не осела?

– Чтобы что не осела? – не понял Македонский.

– Муть, – бросила Мария прямо в лицо.

Совершенно распоясалась! Повернулась и ушла во двор.

К Гавриловне Маша за эти дни прикипела. Маленькая, старенькая, совершенно одинокая, она абсолютно ничем не была похожа не Машину бабушку, но ежедневно о ней напоминала, так же стойко переносила тяготы жизни, не озлобилась и, несмотря на годы, сохранила живой и острый ум.

Воспитывалась Гавриловна в семье истовых староверов, в школу не ходила, оттого и сохранила во многом трогательно наивные взгляды на окружающий мир, предметы и явления. Читать она училась по церковным книгам, поэтому одна из немногих помнила наизусть тексты старых молитв. На почве правильности чтения очень часто ссорилась с дружком своим, Зининым свекром, отстаивающим собственный вариант чтения. «Новоосвященные» книги оба они презирали, а старые в большинстве своем пришли в негодность или сгинули. После одной из таких ссор, произошедших аккурат между Машиными визитами, Гавриловна долго и сердечно жаловалась Маше на старика Никодима.

Маша еле сдерживала улыбку, не в силах понять, как два старых человека могут серьезно рассориться из-за единственного верного слова, но согласно кивала и поддакивала, чтобы пуще не расстраивать Гавриловну.

В чужой избе Мария освоилась достаточно быстро, готовила старухе обед на кухне, и даже кормила кур. И строго помнила все то, о чем рассказывал ей Степаныч, старалась соблюдать правила. Пила чай только из «мирской» чашки с «мирской» ложкой, а больше старалась ничего не есть, чтобы не путаться в гостевой и хозяйской посуде. Сахара к чаю не просила – все равно его у Гавриловны отродясь не водилось, бесовского зелья.

Гавриловна решительно и бесповоротно шла на поправку, рана хорошо затягивалась, а Маша все равно, приезжая за молоком, заходила ее проведать.

В один из таких дней стояла Маша на высоком Зинином крыльце в ожидании молока, как вдруг навстречу ей из избы вышел сам Никодим – крупный, костлявый старик, с окладистой бородой, в черных брюках и черной рубашке. Никодима Маша боялась, даже никогда прежде не видя, по рассказам, попятилась с крыльца.

– Не упади смотри, – густо пробасил Никодим и добавил:—Ты, что ли, Нюсю мою растлеваешь?

Спросил строго, буравя острыми темными глазками из-под кустистых бровей.

Какую Нюсю? Маша никакой Нюси здесь не знала, только в Лошках, но ту растлевать было уже бессмысленно.

– Какую Нюсю? – тоненько пропищала Мария.

– Гавриловну. Лечиться вот ее заставила…

Машка робко, осторожно взглянула на старика, показалось, что он не сердится вовсе, веселится.

– Ты что же, не знаешь, что ее Анной зовут? – Дед зычно рассмеялся. – Как же ты ее лечила-то без имени?

– Ох, вот безобразие! – звонко рассмеялась Маша в ответ. – Общаюсь с человеком, а имени не спросила, Гавриловна и Гавриловна… А вы сами что, против лечения? Вот отняли бы руку вашей Нюсе. Фармакология семимильными шагами вперед идет, а они тут подорожник с хлебом! Мракобесие, одним словом.

– Ладно-ладно, – примирительно перебил Никодим, – ты молодец. Спасибо тебе за Нюсю. Только зачем ты ее телевизор смотреть заставила?

– Я заставила? А если даже и заставила, что такого? Вот вы в семье живете, дети кругом, внуки, а ей словом перекинуться не с кем. Мало того что живет как сыч, так должна весь день житие читать, да? Так и свихнуться недолго…

На крыльцо выбежала Зинаида с пластиковой бутылкой молока, замахала на Машу руками:

– Замолчи, Маша, прошу тебя. Пожалуйста, замолчи.

Испугалась, что старик прогневается, погонит Марию со двора. Но Никодим только односложно велел приказным тоном:

– Меду ей дай.

И скрылся в избе.

Будто самодержец всероссийский орден на грудь пожаловал.

Зина, сунув Маше в руки молочную бутылку, побежала следом, выскочила с банкой меда, услужливо протянула Маше, чуть ли не кланяясь в пояс.

«Да, в такой семье не забалуешь, – подумала Маша, ставя в рюкзачок бутылку с молоком и литровую банку желтого, тягучего и прозрачного, словно янтарь, меда, – этот покруче Македонского будет, моему еще учиться и учиться».