Читать книгу Трое из Коктебеля. Природоведческая повесть - Лидия Згуровская - Страница 3

Баба Бер разбудила меня еще затемно. Мне очень не хотелось вставать, я никак не мог проснуться, намертво вцеплялся в одеяло и совал голову под подушку, показывая, что явно ник чему столь рано тревожить приехавшего на отдых молодого человека. Баба Бер что-то терпеливо бубнила, уговаривала меня, но после того как до моего полусонного сознания дошли слова о том, что «Алексей Николаевич, поди, ждет, а он, вишь, тут разлегся и не колышет ни ручкой, ни ножкой», я все вспомнил, разом вскочил, чмокнул Бабу Бер в седое темечко, оделся и, схватив спиннинг, бутыль с водой и бутерброды, выбежал на улицу.

Рассвет только-только намечался светлой полосой над горизонтом. Рыхлая пелена тумана быстро надвигалась на поселок и уплотнялась в оврагах. Со стороны моря слышались гортанные крики чаек и кашляющий, задыхающийся звук лодочного мотора. Кто-то уже вышел; я заторопился, мигом скатился вниз и прибежал на причал взмокший и запыхавшийся. Алексей Николаевич был уже там. Он посмотрел на мою потную, виноватую физиономию и сказал:

– Все понятно. Молодость поспать любит. Ну ничего, вы пришли как раз вовремя. В шкиперской, сразу же у входа, за дверью, возьмите весла. Минут через пять выйдем.

Я разыскал весла, вскинул их на плечо и, насвистывая, спустился к берегу. Подойдя к лодке, я остолбенел от изумления. Полагая, что у меня галлюцинация, протер глаза и еще раз взглянул. Сомнений быть не могло. На корме, злорадно поглядывая на меня, восседал Агапыч.

– Да-да, он всегда ходит со мной в море, – сказал за моей спиной Алексей Николаевич, – тут уж ничего не поделаешь, сам его приучил. Раньше они с Греем меня провожали и встречали здесь, на берегу, и не успевал я причалить, как Агапыч прыгал прямо в лодку и получал свою долю рыбьей мелочи. Ну, а потом как-то раз Агапыч со мной увязался. Грей на берегу скулил и метался, звал Агапыча на берег, а он со мной ушел, рыбы до отвала наелся, и вот с тех пор, стоит мне за спиннинг взяться, он тут как тут. Лихой моряк, качки не боится, и вся грудь в тельняшке, – одобрительно сказал Алексей Николаевич, кивнув на полосатые разводы на шкурке Агапыча. – Ишь, сидит соглядатай хвостатый, боится, верно, как бы я от него часть улова не утаил.

Алексей Николаевич кивком головы показал на лодку.

– Лезьте, Саша, я столкну.

– Нет уж, Алексей Николаевич, лезьте вы, я столкну.

– Ну, будь по-вашему.

Сняв сандалии, я бросил их в лодку, неизвестно для чего поплевал на ладони и, упершись ногами, изо всех сил налег на нос лодки. Она медленно подалась и вдруг совершенно свободно качнулась на воде. Толкнув лодку еще разок, я, как мне казалось, лихо и мощно перевалился через борт, но не удержался на руках и всей тяжестью обрушился на невесть откуда подвернувшегося Агапыча. Кот взвыл истошным голосом. Две чайки, низко парившие над лодкой, испуганно прянули вверх. Алексей Николаевич, молча и сосредоточенно наблюдавший эту сцену, вдруг рассмеялся так звонко и заразительно, что я, взглянув на него, тоже расхохотался.

Агапыч вспрыгнул на корму и смотрел на меня оттуда брезгливо и презрительно. Потом перевел взгляд на хозяина: «Ну что, не говорил я тебе? Взяли недотепу на свою голову. А всё ты-ы-ы!»

Наконец мы успокоились, я сел на весла и резкими рывками погнал лодку в море. Алексей Николаевич лезвием перочинного ножа раскрывал створки мидий, чтобы в нужную минуту наживка была под рукой.

– Донок, Саша, мы вчера за разговорами так и не навязали. Ну ничего, я стареньких прихватил и самодуров парочку взял на всякий случай. Порвем – новые наготовим. Если устанете, скажите, я сменю вас на веслах.

– Я ведь только что сел. Не беспокойтесь. Мне на веслах даже больше нравится, чем с мотором.

– У мотора, как и у весел, свои плюсы и минусы. Когда ставрида идет, на моторной лодке хорошо косяки искать, и на случай шторма легче к берегу добраться. Если разбогатею когда-нибудь, – куплю для «Ники» небольшой моторчик. Сейчас пока не могу. Правее возьмите – тут неподалеку скала под водой, я однажды шаркнул по ней днищем. Вот так, а теперь чуть мористее мимо той скалы держите. Если там не повезет, сходим в бухту Барахту. Говорят, что ее так Маяковский назвал, когда в Крыму был. Слышали?

– Слышал, – ответил я без всякого энтузиазма. – Не люблю я его.

– Ну и не любите, кто вас заставляет, но поэт он, безусловно, талантливый, и писать в свое время должен был именно так, как писал… Сейчас бережнее. Стоп. Разворачивайте бортом под волну, чтобы не так ветром сносило. Отлично. Часть наживки возьмите к себе на нос, чтобы не тянуться через всю лодку. Агапыч, марш на среднюю банку. Ишь заволновался, изготовился, полосатый. Подожди – может быть, несолоно хлебавши уйдем. Держите, Саша, поводок. Вы на донку пробуйте, а я поверху пошарю.

Наживив крючки, я закинул леску и сосредоточенно уставился на воду, ожидая поклевки. Агапыч в предвкушении приятных вкусовых ощущений сел ко мне спиной и с надеждой воззрился на Алексея Николаевича. Меня, как рыбака, он явно игнорировал, делал вид, что в природе меня вообще не существует и ждать от меня совершенно нечего, а вот его хозяин сию минутку достанет для него, Агапыча, из этой противной мокрой воды вкусную жирную рыбку. «Ладно, Агапыч, – обиделся я, – мы еще посмотрим, кому первому повезет, напросишься еще у меня, самонадеянное четвероногое…»

Додумать до конца свою язвительную фразу я не успел. Алексей Николаевич резко подсек и, накручивая ручку катушки, стал не спеша выбирать леску. Я сразу забыл об Агапыче и стал наблюдать. Наконец, из воды показалась широко разинутая пасть и колючая уродливая голова ерша-скорпены. На последнем крючке, как крошечный серебристый листок на ветру, беспомощно трепыхалась ставридка.

Алексей Николаевич осторожно отцепил скорпену, положил в сачок и перебросил его за борт в воду. Агапыч, равнодушно следивший до этого за манипуляциями с ершом, высоко подпрыгнул и постарался цапнуть ставриду лапой. Алексей Николаевич погрозил ему пальцем, бережно снял рыбешку с крючка, осмотрел ее и, буркнув «пусть она растет большой и будет умницей», бросил в море. Агапыч укоризненно посмотрел на хозяина и, встав на задние лапы, выглянул за борт. Ставридки и след простыл.

– Что же вы Агапычу не отдали?

– Придет и его черед. Я мелочь отпускаю. Агапычу скармливаю морских собачек, пикшу и ту рыбешку, у которой глотка или брюшко повреждены. А вы заметили, на скорпену он и не претендовал. И дома тоже не подойдет до тех пор, пока не «уснет» ерш. Он еще котенком стянул однажды у меня из ведра полуживого ерша, а тот уколол его в нос, морда тогда у него распухла, и глаза закрылись, потом прошло все. Вот с тех пор и остерегается.

Удилище у меня дрогнуло, я дернул его вверх и быстро завертел катушку, боясь упустить рыбу.

– Легче, Саша, не так быстро, сорвется, – пытался предостеречь меня Алексей Николаевич.

Я ничего не слышал и продолжал стремительно выбирать леску. Но вот кончик удилища прыгнул вверх, грузило, всхлипнув, выскочило из воды, и крупная зеленуха, насмешливо виляя хвостом, ушла в глубину. Я сидел несчастный и обескураженный.

– Ничего, Саша, зеленуха тиной пахнет, ее даже Агапыч не ест. Не огорчайтесь, но в следующий раз не торопитесь, – сказал Алексей Николаевич.

– Я знаю, что зеленуха тиной пахнет, я знаю, что ее едят только от плохой жизни и только не уважающие себя коты, но ведь дело не в этом. Если бы это была не зеленуха, а окунь или сарган, я бы и их упустил. Прав Агапыч, верблюд я, а не рыбак.

– А вы хотите сразу? Ведь вы здесь года два не были, верно? Ну вот, значит, отвыкли. Разрешите напомнить вам банальнейшую истину, согласно которой рыбак – это, прежде всего, терпение. Дарья Феофилактовна говорила, что вы мальчишкой неплохо рыбу ловили. Дайте себе время приноровиться, в рыбацком деле, как и в служении музам, суета – только помеха. Главное, не торопитесь, – закончил Алексей Николаевич, вытаскивая сразу две ставриды, морскую собачку и одну пикшу – родственницу трески.

Ставриду он положил в сачок и стал снимать с крючка скользкую, с двумя черными пятнышками по бокам, пикшу, а затем и собачку. Агапыч, проводивший тоскливым взглядом ставриду, потерял терпение и заорал густым басом: «Мр-м-н-е-у-у, м-н-е-у-у!»

– Тебе, тебе, Агапыч, держи. Однако, кажется, пошла ставрида. Давайте-ка на самодур пробуйте. Донку сматывайте на спичечную коробку, а то запутается.

Алексей Николаевич обратил мое внимание на морскую собачку:

– Посмотрите, какое морфологическое совершенство, какое изящество и какое соответствие между названием этой рыбешки и чисто собачьим ее поведением во время охраны самцами отложенной самочкой икры. Ох уж эти рыбьи имена! Результат человеческой фантазии и наблюдательности. О них хоть роман с продолжением пиши: рыба-дьявол, рыба-труба, ворчун, обманщик, клоун, свистулька, бычий глаз, корова. Есть еще целая серия «инструментальных» и «военно-должностных» названий: рыба-пила, рыба-гитара, молот, нож, топорик, игла, сабля, меч, мичман, капитан, лоцман, сержант, майор, солдат и много еще всяких причудливых названий, и каждое из них оправдано образом жизни, повадками, внешним видом… Мичмана, например, потому мичманом называют, что у него на брюшке есть симметрично расположенные светящиеся точки, похожие на блестящие пуговицы морского мундира. Да и вообще, возьмите все народные названия животных и растений. Что за прелесть! Средоточие меткости, наблюдательности, образности. Вот в финской «Калевале» написано, что медведь вовсе и не медведь, а «красота с медовой лапой». Разве не хорошо? Якуты очень метко назвали березу «серебряным деревом». Ряска для русских была «лягушачьей дерюжкой», а бурундука сибиряки окрестили «медвежьей совестью».

– Почему именно медвежьей? – удивился я и бросил пойманную собачку Агапычу.

– Бурундучишка – хозяин старательный, запасливый, перед тем как в спячку залечь, сотни километров набегает в поисках пропитания. Набьет защечные мешки, раздует у него мордашку, как от флюса, и в норку запасы складывает. А в «доме» у него порядок идеальный. Семена, сушеные ягоды, зерно, коренья съедобные – все кучками лежат и друг от друга листьями-перегородками отделены, как на кухонной полке у хорошей хозяйки. Ну, а весной, в трудное для пропитания время, медведь частенько грабит бурундука, вот и кричит жалостно хозяин, к совести медвежьей взывает. Да где там – все разбойник выгребет, ничего не оставит, обрекая тем самым на голодную смерть запасливого зверька. Нет, как хотите, – продолжал Алексей Николаевич, передавая мне поводок самодура, – не понимаю я людей, которым не интересно все, что касается живых существ. Очень хорошо, что вы в будущем намерены писать о природе и о людях, связанных с нею. Только учтите, вы никогда не сможете свободно владеть своим материалом, если не будете в какой-то степени биологом, точно так же, как журналист, пишущий об искусстве, непременно должен знать его историю и законы, в противном случае он не сможет грамотно писать ни о творчестве, ни о людях искусства.

– Ну, а если говорить конкретно обо мне?

– Ну, а если говорить о вас, Саша, то представьте себе такую картину: года через три после окончания университета вы приезжаете к морю и идете интервьюировать рыбаков. Народ это крепкий, умный, насмешливый. Они смотрят на вас, молодого журналиста-горожанина, переглядываются и на ваш вопрос «Как обстоят дела с рыбой?» с серьезным видом рассказывают, что сегодня поутру в море по неизвестным причинам «сержант» укусил «корову» аккурат за заднее место, а «мичман» чуть не отмотал себе плавники, когда драил «тряпочкой» «саблю» для «капитана». Вы можете не понять шутки, так как не будете знать, что вышеупомянутые в потешном рассказике существительные не что иное, как названия рыб. Не поняв, обидитесь, сочтете себя оскорбленным, вспылите, уйдете и уйдете, конечно, ни с чем, без материала.

– Алексей Николаевич! – заорал я. – Есть!

– Что есть?

– Тащу родимую!

– Тяните, тяните, только не спешите, судя по всему, это скумбрия водит, не давайте ей туго натягивать леску, пусть пошныряет по сторонам. Приспустите леску чуть-чуть, потом подтяните слегка, вот так, еще, и еще разок… и еще, ну вот, а теперь вытаскивайте, только плавно, без рывка.

Бросив в лодку спиннинг, я крепко прижал к груди полосатую, с синим отливом рыбину. Агапыч вспрыгнул ко мне на колени и цапал когтями отчаянно бившийся рыбий хвост. Я столкнул его и бережно положил скумбрию в подставленный Алексеем Николаевичем сачок. Потом опустил его за борт, поднял и еще раз полюбовался на свой животрепещущий прекрасный трофей.

– Вот, Саша, считайте, что вы, как говорят рыбаки, «обрыбились». Половина ухи у нас уже есть. С места уходить не будем, здесь хоть и редко, но берет. Сейчас Агапыча надо угостить, а то он у нас совсем заскучал и, небось, думает: «Зря я с вами, жадюгами, в океан-море потащился». Вы на ставридку забрасывайте, а я на дне донкой пошарю, пикшей для кота разживусь.

Дело у нас пошло веселей. Лодку дрейфом нанесло на рыбий косячок, и за полчаса я вытащил 15 ставрид. Алексей Николаевич поймал несколько собачек и крупных пикш, до отвала накормил Агапыча и тоже переключился на ставриду. Вскоре Алексей Николаевич сказал: «достаточно», поднял из воды сачок с рыбой и сел на весла. Миновав торчащую из моря каменную арку, лодка вошла в маленькую бухту. В ней было тихо, пустынно и мрачновато, несмотря на то, что яркий солнечный свет высвечивал самые темные и укромные уголки. Алексей Николаевич сильно разогнал лодку, и она с размаха глубоко врезалась в мелкую разноцветную гальку. Вытаскивать лодку не стали, просто поддернули ее повыше, так, чтобы в воде осталась одна корма. Агапыч, нетерпеливо топтавшийся на носу, сразу же спрыгнул на берег и, протрусив в сторону, стал усердно трудиться, выкапывая себе ямку для сугубо индивидуального пользования.

– Ого-го-го-го-го-о-о-о!! – закричал я изо всех сил, сделав ладони рупором. По бухте испуганно заметалось гулкое, с таинственным призвуком эхо. Я прислушался и закричал еще раз, громче и раскатистее.

– Не кричите здесь, Саша, пожалуйста. Разве можно кричать в лесу, в горах, на берегах рек и моря. На природе тишину беречь надо, – сказал Алексей Николаевич и с загадочным видом закончил: – Если не послушаетесь, женщина-дух Па-ку-не разгневается и покинет нас, не оставив в целом мире ни кусочка тишины.

– Не буду, Алексей Николаевич. Это я так, сам не знаю зачем, от полноты чувств, наверное, – виновато сказал я и спросил: – А кто она, эта Па-ку-не?

– Па-ку-не – женщина-дух, которую жители Колумбии называют «Говорящая без голоса». Живет она в лесу, охраняет на Земле тишину и сердится на тех, кто ее нарушает в самых неподходящих для этого местах.

– Бедная Па-ку-не, – серьезно сказал я, – скоро в мире не останется тишины, и «Говорящая без голоса» погибнет, оглушенная воем моторов, скрежетом техники и воплями транзисторов.

– А жаль, очень жаль, потому что я целиком присоединяюсь к поэту Борису Пастернаку, который очень хорошо сказал: «Тишина, ты – лучшее из всего, что слышал». Недаром в Западной Европе в 1958 году проводилась кампания по созданию особых заповедников – «оазисов тишины». Есть такие заповедники во Франции, около Гренобля. Хлопочут об этом и австрийские врачи. На определенных территориях строго запрещается всякое строительство, запрещается появляться на мотоциклах, телегах, машинах, включать транзисторы и петь. Одним словом, это зоны абсолютного покоя и нерушимой тишины, необходимость в которых все больше и больше ощущают и звери, и современный человек.

– Это правда, что от гула низко летящих реактивных самолетов в гнездах диких птиц лопаются яйца? – спросил я.

– Правда, Саша.

– А насчет оазисов тишины: надолго ли они сохранятся? Государственный транспорт растет как на дрожжах, население тоже растет, вскоре машина будет почти у каждого. А самолеты, ракеты? Промышленность тоже не из молчаливых, так что – где уж тут, – махнул я рукой.

– Думать надо. Во многих странах над этим вопросом работают недавно созданные Лиги по борьбе с шумом. Им и карты в руки, – хмуро сказал Алексей Николаевич и пошел к лодке.

Продукты и бутыль с водой он перенес на берег и засунул их, чтобы защитить от солнца, в тень скальной расщелины; кеды свои прополоскал в море от песка и пристроил на солнышке на подсушку; берет повесил на торчащую из гальки лапу старого ржавого якоря и вообще вел себя так, будто был он здесь не впервые, знает, куда и что положить, что и как нужно сделать, чтобы человеку в этой уединенной бухте было уютно и удобно.

– Раздевайтесь, Саша. Кажите крымскому солнышку свои обесцвеченные московские телеса, – говорил Алексей Николаевич, стаскивая с себя рубашку и брюки. Оставшись в выгоревших на солнце плавках, Алексей Николаевич принес из лодки сачок, отделил скумбрию и с десяток крупных ставрид, сказал, что это для Бабы Бер, смочил тряпку морской водой, сложил в нее рыбу и пристроил сверток в тень, туда, где лежали наши продукты.

– Саша, в лодке под кормовым настилом – котелок, лук и картошка, несите их сюда, начнем хозяйничать. Сначала рыбу и картошку надо почистить. Уж не забыл ли я перец и лавровый лист? Посмотрите в правом кармане рюкзака. Есть? Ну, значит, будет всамделишная уха. Вы картошку или рыбу будете чистить?

– Картошку. Мама говорит, что я талантливо чищу картошку.

В это время истошно заорал Агапыч. Я поднял голову и увидел его на скале, на крошечном, величиной с книгу, уступчике. Вокруг головы кота игриво порхала какая-то пестрая бабочка. Разевая ярко-розовую пасть, поглядывая в нашу сторону, Агапыч продолжал орать нудно и обидчиво. Я накинул на плечи пустой рюкзак, подошел к скале, стал к ней вплотную и нагнул голову. Кот прыгнул и, перебирая лапами, цепляясь когтями за мои нарядные японские плавки, соскочил на землю.

– Ну и хулиган ты, Агапыч, нахал и наглец, – отругал его Алексей Николаевич.

Удобно устроившись на камне, он поставил возле себя котелок и начал чистить рыбу. Некоторое время мы молча занимались каждый своим делом.

– Саша, зачерпните котелком кусочек моря. Картошку и рыбу будем мыть морской водой. Пресную побережем. Тут раньше родничок симпатичный маленький жил – да умер, бедолага. Люди разорили, засыпали, иссушили, деревья вокруг него на костры вырубили. И ведь это не только здесь. Родники по Крыму сохнут повсеместно. Года два назад под хребтом Сюрю-Кая был приличный родник, а сейчас чуть заметная струйка сочится, да еще с перерывами. Говорят, «как потопаешь, так и полопаешь». Вот и мы «топали», да видно не в ту сторону, хозяйничали «не в ту степь». В результате и пожинаем теперь плоды своих безобразий или неумного усердия, и ведется это с давних пор. Возьмите лес: буки, тисы и древовидный можжевельник крымские помещики бессчетно за границу вывозили. Выпасаемые на крымских пастбищах отары овец уничтожали растения, разбивали поверхностный слой почвы. А до этого вся яйла, пастбище горное, от Фороса до Судака была покрыта высокими по пояс травами, яркими цветами, а сейчас там камни да полузасохшие пучки полыни и ковыля. В конце войны гитлеровцы вырубили заповедные сосновые и буковые леса вокруг Ялты, Гурзуфа и не какую-либо малость обнажили, а несколько тысяч гектаров. Вместе с лесом уничтожили стада зубров, оленей, косуль, муфлонов. После войны в результате неупорядоченных, никем не контролируемых рубок пострадали предгорные и южнобережные леса. Здесь вот от леса считанные куртины остались. Я их все облазил – и то и дело одного-двух деревьев не досчитаюсь. Каждый год здесь проходят тысячные полчища туристов, и все костры жгут. Нацело вырублен карагач, под туристскими топорами гибнут остатки терпентинного дерева, древовидного можжевельника, ягодного тиса.

– Говорят, что прошлым летом туристы оставили непотушенный костер и сожгли большой участок дубняка. Было такое?

– Сам бегал тушить, а виновников задержать не смог, полномочий не хватило. Тот участок, где Коктебель стоит, лет сто тому назад тоже был покрыт худо-бедно леском. В горах повсюду били родники с чистейшей холодной водой. Беда, – покачал головой Алексей Николаевич, – некому лес охранять. Есть в Крыму хозлесзаг, который должен беречь и восстанавливать лесной покров. Да, видно, штат мал, не доходят до всего руки. Сажают, правда, они много, пашут правильно – поперек склонов, но дело в том, что ухаживают за саженцами либо плохо, либо вовсе не ухаживают. Опять, надо полагать, дело в недостатке рабочих рук. Если так, то зачем много сажать, деньги зря вколачивать? Посади столько, сколько под силу сберечь, не гоняясь за выполнением планов. Да и планы тоже с умом составлять надо. А тут еще винсовхоз повадился сюда отары свои гонять, а уж овцы знают, как древесный самосев со свету сжить и оврагов понаделать, опыт богатый.

– А хотите знать, что думают французские поэты об истреблении лесов? – спросил я.

– Любопытно! Слушаю.

– Вот что:

Я закончил читать и выжидательно уставился на Алексея Николаевича.

– Вот за это спасибо! А какая великолепная концовка! А, Саша?

– И мне стихотворение очень понравилось, и вы, наверное, не поверите, запомнилось сразу же, как прочел.

– Ну почему же? Это бывает, особенно в молодости, – мечтательно произнес Алексей Николаевич, помолчал и тут же заговорил опять: – Сейчас работники Крымского заповедно-охотничьего хозяйства разрабатывают мероприятия по облесению яйлы. Здесь бы, наверное, жирардова сосна прижилась. Когда-то, перед войной, кажется, должны были сажать ее по Крыму. Родом она с Гималаев, к почвам нетребовательна и засухоустойчива. Как раз то, что надо. – Алексей Николаевич поточил о камень нож и, посмотрев по сторонам, продолжал: – Места здесь, Саша, великолепнейшие… уникальные не только по составу флоры и фауны, но и по геологическому строению. Один из старожилов рассказывал мне, что раньше на берегу моря можно было найти полудрагоценные камни чуть ли не в полном ассортименте: яшму, сердолик, горный хрусталь, агаты, аметисты, халцедоны. В скалах этих, – Алексей Николаевич, бросив в котелок очередную выпотрошенную ставриду, кивнул головой вверх, – около ста различных минералов содержится. Но это уже не наш с вами интерес и не наша тема. A вот то, что в прежние годы здесь был организован заповедник – нас с вами уже вплотную касается. В 1922 году на Всероссийском курортном съезде решено было организовать здесь заповедник для сохранения уникального ландшафтного уголка республики. Если бы решение было реализовано, флора и фауна и крымские самоцветы уцелели бы, но, к сожалению, оно, как многое у нас, повисло в воздухе. Все приезжают и восхищаются: «ах море, ах горы, ах солнце, ах воздух, ах волшебное карадагское королевство», а о том, что это заброшенное, безбашенное королевство, знает только тот, кто из года в год живет в нем и воочию наблюдает его постепенное опустошение и упадок.

– Картошку почистил, Алексей Николаевич. Кстати, о Коктебеле: что с пляжем сделалось? Тут же был отличный мелкогалечный и даже местами песчаный пляж.

– У строителей надо спросить. Они сгребли с разрешения местных властей пляжную гальку и замесили ее в бетон. Сэкономили копейки, а во сколько это со временем государственному карману обойдется, не подумали. – Алексей Николаевич хмыкнул, раздраженно ткнул последнюю чищеную ставриду в котелок и, взяв его за дужку, направился к месту предполагаемого костра. Я пошел вслед за ним. Алексей Николаевич поставил котелок на землю, сел возле него и продолжал: – Сейчас наш пляж стал сползать в море потому, что неподалеку регулярно работает рефулёрная баржа, сосет со дна песок. Да и около Ялты та же история. И все несмотря на то, что запрещено заготовлять гальку и песок в курортных зонах. Некоторые ретивые деятели до сих пор считают, что на то и закон, чтобы на кривой можно было его объехать.

– Так ведь тут все ясно, – перебил я Алексея Николаевича, – законом запрещено – раз, проверять некому – два, а за экономию на строительных материалах, глядишь, премию можно получить – три.

– Не исключено. Но ведь от этого не легче. – Алексей Николаевич соскоблил прилипшую к щеке рыбью чешуйку и уже с улыбкой добавил: – Вот некоторые знакомые считают, что это у меня своеобразный «пунктик», может быть, они и правы. Слушать, читать, писать и говорить о защите природы я могу подолгу, бесконечно, до тех пор, пока меня кто-нибудь за воротник не потрясет или на ногу не наступит. Так что в случае, если я надоем вам, не стесняйтесь, воротник в вашем распоряжении, я не обижусь.

– Боюсь, понадобится кто-то третий, – усмехнулся я, – а трясти ему придется сразу двоих – и меня, и вас.

– Одним словом, судьбе было угодно свести на этом берегу парочку одержимых, – сказал Алексей Николаевич и попросил меня принести несколько крупных камней для сооружения очага.

Я выгреб ямку для кострища и обложил ее с трех сторон принесенными камнями.

– Можете представить, мой друг, какая глыба проблем ляжет на ваши неокрепшие журналистские плечи! Будете устранять разрыв между материальным и духовным и при этом не забывать учиться самому и учить всех – и дальних, и близких.

– Не собираюсь я никого учить, – запротестовал я. – Считаю, что мое дело писать и публиковать материалы, доводить их до сведения людей, а они уж пусть читают, анализируют, делают выводы и сами чему-то учатся.

– Нет, Саша, так неправильно. Вам будет многое дано и за многое спросится. И если вы этого не осознаете, вам придется переквалифицироваться в управдомы, – пошутил Алексей Николаевич. – Ведь для того чтобы понять, делать выводы, анализировать опубликованные вами материалы, нужна какая-то образованность, культура и интеллект. Так что, Саша, – в народ, с народом и для народа, и с малыми, и со взрослыми.

– Что касается взрослых, то мне хотелось бы в отдельных случаях не учить словами, а убить словами.

– Ну, это у вас юношеский максимализм взбрыкивает. Ладно, Саша, жизнь покажет, что да как, да и время расставит все по своим местам, ну а пока мы с вами впереди паровоза бежать не собираемся. Не так ли?

– Так, – согласился я и, чтобы вернуть нашу беседу в «морское русло», спросил:

– Вооруженные до зубов аквалангисты тоже, наверное, резвятся здесь сверх всякой меры?

– А как же! – оживленно воскликнул Алексей Николаевич. – Почти вдоль всего побережья выбиты крабы, а рыба и близко подходить боится, гибнут водоросли, планктон. И не удивительно. Среди огромного количества людей, среди миллионов, наводняющих Крым в летний период, – тысячи вооруженных подводными ружьями. Темпы уничтожения морских обитателей такие, что воспроизводство может за ним не угнаться, особенно в самых красивых уголках Крыма.

– Тех самых, что убывают прямо на глазах, – заметил я.

– Сейчас почти все чарующие уголки Земли так страшно расплачиваются за свое очарование, что из года в год теряют свою притягательную силу, а люди жадно ищут новые, нетронутые места, которые через несколько лет тоже станут неузнаваемыми. А почему бы не поберечь то, чем любуешься, что доставляет наслаждение? Не бережем потому, вероятно, что пока находим эти самые не загаженные уголки… Правда, каждый раз все с большим трудом… Вы знаете, Саша, очень эффективно борются с аквалангистами-браконьерами на Лазурном берегу Франции. Там следят за всякого рода нарушениями природоохранных правил не только на берегу, но и контролируют с воздуха, используя вертолеты. Эта так называемая подводновоздушная полиция есть и в Англии. Сюда бы и нам в Крым хотя бы человек десять для начала, без дела бы не сидели.

– Десяток охранников – считайте, что ничего. Побережье Крыма тянется на сотни километров, и многие уже освоены отдыхающими – и дикими, и санаторными, – безнадежно махнул я рукой.

Тут Алексей Николаевич взял меня за плечо, развернул влево и громко рассмеялся.

– Вы только взгляните туда, на этого обжору, на этого кошачьего Гаргантюа, – воскликнул он, показывая на Агапыча, который с весьма прозрачными намерениями выцарапывал припасенный для Бабы Бер сверток с рыбой, – гоните его, рецидивиста!

– Эй, – закричал я и встал.

Пойманный на месте преступления Агапыч ничтоже сумняшеся сделал вид, что ему не больно-то и хотелось, медленно, не теряя чувства собственного достоинства, направился к лодке, вспрыгнул на борт, прошел на кормовой расстил и уютно устроился там на нагретых солнцем досках.

Между тем уха поспела, перестала булькать, «плеваться» и запахла так, что есть мне захотелось зверски.

Алексей Николаевич расстелил на гальке газету, поставил на нее пару мисок, разложил ложки и тут же пристроил снедь – бутерброды от Бабы Бер. Бутерброды мы живо отправили по назначению, и Алексей Николаевич выставил на середину «стола» котелок, из которого задорно торчали вареные хвостики ставрид, окуньков и бычков, разложил по мискам рыбу и залил ее поблескивающей жиром ухой.

– Эх, – мечтательно сказал Алексей Николаевич, – сюда бы еще зеленой петрушечки и укропа. У меня в огороде росло, да не выросло. Дождя долго не было, а поливать тоже не всегда удается, перебои в Коктебеле с водой.

– А ведь у меня есть, – спохватился я, – Баба Бер в последнюю минуту сунула мне в карман. Если бы вы не напомнили, я бы так и забыл! Она сказала: что же это будет у вас за уха, если туда зелени не покрошить? Вот, возьмите. – Я вынул и кармана рубашки маленький сплющенный бумажный пакетик и отдал его Алексею Николаевичу.

– Вот молодчина Дарья Феофилактовна. Мы ей за это рыбки привезем, пусть и она порадуется нашему улову. – Алексей Николаевич развернул бумажку, понюхал привядшие листья и восторженно поцокал языком. Потом нашел плоский камень, обмыл водой, накрошил на нем зелень и, посыпав сверху миски с ухой, залюбовался.

– Ну-ка, скажите, в каком столичном ресторане вы попробуете такую благодать? Ни в каком и ни за какие деньги. Начали! Ешьте и можете рассчитывать на добавку, в котелке еще есть запасец. Пробуйте.

Я проглотил полную ложку, закатил отудовольствия глаза и выставил большой палец в знак молчаливого одобрения. Быстро расправившись с ухой и рыбой, я поднял голову и с удивлением взглянул на Алексея Николаевича. Он ел медленно, со вкусом и не справился еще и с половиной. Я тоскливо поскреб ложкой дно своей миски и многозначительно перевел глаза на котелок.

– Берите, Саша, ешьте прямо из котелка, мне моей порции хватит с избытком.

– Нет. Я немного налью, мне даже неудобно. Экий я обжора, как Агапыч.

– Доедайте, доедайте, не выливать же! Знаете, тут в прошлом году аспирант-физик один отдыхал, умный, талантливый юноша. Руководителем у него был очень известный, всеми уважаемый академик. Так вот этот аспирант рассказывал, что когда в дом к академику приходила молодежь – его ученики, кто за книгой, кто за консультацией, то его жена, эдакая пышная академическая дама, приглашала их иногда к столу, приговаривая: «Ешьте, ешьте, молодые люди, мы все равно излишки своему шоферу отдаем».

Я рассмеялся, добросовестно очистил котелок и, блаженно похлопывая себя по животу, поблагодарил Алексея Николаевича.

– Не за что, – сказал он, – вместе ловили, вместе готовили, вместе и расправились. Агапыч, иди сюда, кот, посмотри, какое тебе раздолье, сколько вареных вкусных головок. Сейчас, Саша, посуду помоем, на солнышке поваляемся, а потом и выкупаться можно.

Вымыв миски и вычистив до немыслимого блеска котелок, мы улеглись на горячей гальке, сунули головы в тень, оставив на солнце обнаженные спины и ноги.

Полежав так немного, Алексей Николаевич перевернулся на спину и подставил солнцу худую грудь с двумя сизыми рваными шрамами.

– Пулевые?

– Осколочные. Одно сквозное, второе – нет, – сонным голосом ответил Алексей Николаевич и, согнув правую ногу, добавил: – А в бедро – пулевое.

– Не болят? – сочувственно поинтересовался я.

– Тут в Крыму почти не болят, а вот когда работал на Севере, очень досаждали.

– А где вы там работали?

– Ходил в море на научно-исследовательском судне. Изучал зверобойный промысел и его влияние на численность и миграцию морских животных.

Я беспокойно заерзал, поднялся на локтях, заглянул в лицо Алексею Николаевичу и попросил:

– Расскажите о себе, а? Только подробно. Особенно о войне. Можно?

– Ой, нет, – не открывая глаз, сказал он, – это же долго и нудно. – Я, Саша, для себя решил, если вернусь, о войне молчок. Я это дело перемолчу, как говорит Дарья Феофилактовна, но, если уж вы настаиваете, скажу коротко: за чужие спины не прятался, себя не жалел, сына Победе отдал. Всё!

– Вот и я бы… – начал я, но Алексей Николаевич перебил меня.

– Будем надеяться, что эта чаша минует вас. Кроме всего прочего, война – это страшно. Очень страшно.

– Бабе Бер небось рассказали, – упрекнул я.

– Не канючьте, Саша, ничего я ей не рассказывал толком. Слухом, говорят, земля полнится. Люди очень не любят таинственности. Особенно, если дело касается их соседей. А уж в малонаселенном поселке постепенно о человеке становится известным все, хотите вы этого или нет, – сказал Алексей Николаевич и собрал вокруг глаз лукавые морщинки.

Я замолчал, вздохнул и стал от нечего делать разгребать перед грудью гальку, докапываясь до влажных, прохладных слоев. Копнув разок-другой, я заметил плоский, как лепешка, камушек со сквозной дыркой, положил его на ладонь и громко объявил:

– Куриного бога нашел!

Алексей Николаевич, скосив глаза, посмотрел на камень и сказал:

– Считайте, что вам крупно повезло. Тут за ними яростно охотятся отдыхающие. Найдут, шнурок сквозь отверстие проденут, на шею повесят и красуются. Некоторые крабьи клешни носят на цепочках, но куриный бог – высший шик!

– Смешно, почему «бог» и именно «куриный»? – фыркнул я, вслушавшись в непривычное сочетание этих двух слов.

– Не смешно, Саша, а интересно. Камень с отверстием был когда-то для человека прямо-таки счастливой находкой. Они, наши предки, верили, что дыру в камнях могла прожечь только молния, посланная могущественным богом. А раз так, то камни эти обладают магической способностью отгонять злых духов, болезни и все несчастья. Такой же «силой» обладали для жителей морских побережий панцири морских ежей с ротовым отверстием посредине. Вот потому люди и вешали камни с дыркой около своих жилищ, скотных дворов и курятников. Считалось, что под покровительством своего каменного божка куры должны обладать отменным здоровьем и сказочной яйценоскостью. Интересно, что в разных странах об этих камнях тоже бытуют разные байки. В Швейцарии эти дырчатые камни считались жерновами богов, и носить их на груди было очень почетно. Так что вполне можете подарить свою находку курам Дарьи Феофилактовны, сопроводив подарок коротенькой лекцией об историческом прошлом этих камней, – улыбнулся Алексей Николаевич.

– Самому разве нельзя было пробить отверстие и навесить эти талисманы не только на курятники, но и на шею каждой курице персонально, – засмеялся я.

– Нет, камни, просверленные рукой человека, не имели никакой магической силы. – Алексей Николаевич встал, сделал козырьком ладонь, посмотрел на скатившееся за горы солнце и повернулся ко мне. – Дело к вечеру, Саша, искупаемся и домой. Грей там ждет голодный. Он уже поправляется, через денек-другой свободно бегать будет, тогда втроем на Святую сходим. Агапыча на хозяйстве оставим. До сухопутных прогулок он не охотник. Кстати, где это «животное, которое шумит в доме», – поинтересовался Алексей Николаевич и, перехватив мой вопросительный взгляд, пояснил: – Так называют кошек жители острова Таити за их мурлыкательные способности.

– Животное, которое шумит в доме, – с удовольствием повторил я, – под скалой тельняшку свою нализывает. Во-о-он, видите?

– Это, Саша, определенный знак. Пора возвращаться. Он всегда к вечеру вылизывается и чистит свой «сюртук», чтобы явиться домой в полном блеске. Давайте и мы последуем примеру этого чистоплотнейшего сеньора. Как вы, наверное, знаете, древние римляне, желая выразить презрение к человеку, говорили о нем, что он не умеет ни читать, ни плавать. А как у вас с этим?

– Плаваю я, говорят, неплохо, но без какого-либо классического стиля, элементарными саженками.

– А вот я плаваю неважно и в основном кручусь возле берега. Вас я прошу, не заплывайте далеко, а то вы начнете форсить и поражать мое бедное воображение, а я тут буду волноваться. На море всякое случается и, как правило, с хорошими пловцами. Поняли? – строго спросил Алексей Николаевич.

Я кивнул головой, разбежался, описал в воздухе кривую, вытянулся струной и, как лезвие ножа, рассек воду. Некоторое время я плыл под водой, потом вынырнул и помахал рукой Алексею Николаевичу. Он входил в воду медленно и степенно, поплескивая на себя водой. Минут через десять он крикнул мне:

– Домой пора, Саша. Я поплыву к лодке и соберу пока все хозяйство, а вы тоже возвращайтесь.

Когда я, вдоволь наплававшись, вышел на берег, Алексей Николаевич уже оделся и перетаскивал наши вещи в лодку. Меня он попросил залить и забросать галькой кострище. Рыбьи внутренности Алексей Николаевич бросил в воду, сказав, что в море достаточно санитаров, которые с удовольствием полакомятся остатками своих собратьев. Картофельные очистки и рыбьи кости он аккуратно собрал в газету и положил в лодку.

– Ну вот, теперь в бухте все как было до нашего цивилизованного нашествия. В путь. Агапыч, мы поехали. Агапыч! – еще раз и строже позвал Алексей Николаевич. Я поискал глазами кота. Агапыч, притаившись за камнем, дергая в охотничьем азарте хвостом, выслеживал скальную ящерицу. Он был занят, чихал на все призывы на свете и продолжал следить за маленьким юрким животным, которое, в свою очередь, с любопытством и риском для жизни черными бусинками глаз уставилось на невиданное в этих краях чудовище.

– Ах, так! – сказал Алексей Николаевич. – Сейчас я тебе устрою нервное потрясение. Саша, я лезу в лодку, вы ее столкнете, сядете на весла и отойдете метров на пять от берега. Не мешает проучить этого самоуверенного полосатого пижона.

Услышав шуршание гальки и всплеск весел, Агапыч резко обернулся, молнией метнулся к берегу, но, увы… его и лодку уже разделяла широкая полоса воды. Проклиная всех ящериц на свете, кот, как ужаленный, заметался на берегу, замочил лапы, сел и заорал. Судя по интонации, он начал с оскорбления: «Надо быть круглыми идиотами, чтобы не заметить, какое великолепное животное вы забыли в этой проклятой дыре». Видя, что лодка стоит на месте, Агапыч сбавил тон и горестно завопил, уверяя нас, «что он никого не хотел есть, а просто они с ящерицей играли в "кто кого переглядит", и что если бы мы были порядочными людьми и любили его, бедного Агапыча, то ничего бы с нами не случилось, если бы его немножко подождали». Мы переглянулись с Алексеем Николаевичем и решили, что заявление это не лишено некоторых резонов и что в сказанном есть намеки на логику. Агапыч, сразу же почувствовав наши колебания, решил, что он на правильном пути, и на самых низких, вибрирующих нотах заканючил, что «до него дошло», что «он все осознал, критически пересмотрел и впредь обещает перековаться, а сейчас, несмотря на плохое поведение, просит прихватить его с собой».

– То-то, в следующий раз не будешь делать вид, что если тебе кричат «Агапыч, поехали!», то это касается кого угодно, только не тебя, – сжалился Алексей Николаевич. – Ладно уж, подберите, Саша, раскаявшегося скитальца морей, а то с ним истерика приключится.

Я взялся за весла, и не успела лодка вплотную подойти к берегу, как Агапыч взметнулся в воздух, перескочил широкую полосу наката и, вцепившись когтями в борт, повис над водой. Я помог ему взобраться в лодку и передал Алексею Николаевичу. Они посмотрели друг на друга, Алексей Николаевич еще раз сказал «то-то» и в знак того, что они полностью помирились, погладил взъерошенного счастливого Агапыча.

Полюбовавшись радостной встречей, я повел лодку вдоль берега, и через некоторое время она врезалась в скопление небольших, величиной с десертную тарелочку медуз.

– По науке – это аурелия. Народных названий много, и одно из них «морские уши».

– Форма действительно напоминает круглые мясистые уши, – заметил я. Остановив лодку, я подцепил на плоскую лопасть весла одну медузу и приподнял ее над водой. Прозрачная студенистая лепешка соскользнула и звучно шлепнулась в море.

– Дело не в форме. Эти создания приближение шторма чуть ли не за неделю до его начала «слышат». Синоптикам за ними никак не угнаться было. Недавно наши инженеры «украли» «медузий патент» и соорудили соответствующий прибор. Вот вам и никчемная медуза. Ученые считают, что в скором времени изучение различных органов у животных поможет справиться с целым рядом таких человеческих недугов, как немота, отсутствие зрения, слуха. Так что и с этой позиции видовое обеднение животного мира, Саша, непозволительное расточительство и государственная бесхозяйственность, не говоря уж об этической и нравственной стороне дела. Вы думаете, что с лица Земли исчезают просто растения и животные? – спросил Алексей Николаевич и тут же сам себе ответил: – Да нет же! Исчезают источники совершенной научной информации, отшлифованной миллионами лет эволюционного процесса. Ведь многое природа «изобрела» для своих детей задолго до того, как человек додумался приспособить то же самое себе на потребу. – Алексей Николаевич помолчал, а потом предложил: – Хотите, расскажу сугубо крымскую легенду о медузах?

– И вы еще спрашиваете! – встрепенулся я.

– Так вот, купались в море два брата: старший и младший. Старшему надоело в море мокнуть и плескаться, и он поплыл к берегу. Звал с собой младшего, но тот все плыл и плыл в открытое море. Видно, не боится моря, не боится коварных морских волн, надеется на свои молодые силы и удачу. Обиделись морские боги, сочли такую самонадеянность за неуважение, пренебрежение к их могуществу. Раз и другой окунули пловца с головой, затолкали храбреца волнами. Стал кричать младший, звать на помощь. А старший уже у берега плывет, оглянуться боится. Слишком далеко заплыл младший, не погибнуть бы ему вместе с ним. В последний раз вынырнул тонущий, в последний раз о помощи попросил. «Прости, брат, а мне моя жизнь дороже твоей», – сказал старший, как приговор подписал, и вскоре уже к самому берегу доплыл, влез на прибрежный обломок скалы и смотрит, как гибнет младший. Не могло снести такого море, еще пуще рассердилось, теперь уже на старшего брата. Давно известно, что море не терпит трусов и предателей. Одним небрежным взмахом сбросило оно его со скалы и потащило на дно в свое подводное царство-государство. Стащило и отдало рыбам, ракам и всем морским жителям на потеху. Младшего с почетом приняли в подводном царстве, как своего берегли, ублажали. Прошли годы, состарился младший, по земле затосковал, заплакал. Заштормило море. Как утешить погибшего, как сделать, чтобы след его не потерялся в памяти людей? Превратило море его слезы в дорогостоящий морской жемчуг, а курчавые кудри его – в прибрежные водоросли. Помнят теперь люди о храбреце. Но и старший о себе память оставил. Говорят, что съели его целиком голодные жители моря, а вот до сердца его охотников не нашлось. Такое оно было мерзкое, трусливое, скользкое, холодное и морю вовсе не нужное. После шторма выбрасывает море медуз, названных морскими сердцами, на берег, чистит свои воды от трусости и мерзости. – Алексей Николаевич помолчал, но потом продолжил: – Это по легенде. На самом деле у медуз в море своя экологическая ниша и своя, хоть и незначительная, роль.

– Спасибо, Алексей Николаевич. Знаете, я сейчас вспомнил, что Константин Паустовский называл медуз морскими сердцами. Так же, как в легенде.

– Может, потому, что ему была знакома эта легенда. На Руси медуз знали под именами морское сало, живоросль, в Японии – морские фонарики, в Китае – морские луны, у арабов еще как-то, забыл…

Дальше мы плыли молча и минут через десять подошли к причалу, выволокли вместе с дежурным матросом лодку на берег и накрыли ее брезентом.

Алексей Николаевич вручил мне для Бабы Бер сверток с рыбой, и мы втроем пошли по поселку. Встречные люди здоровались с нами, спрашивали про улов, берет ли ставрида, где берет, и никто не удивлялся тому, что с рыбалки бок о бок с хозяином, мелкой рысцой трусит Агапыч. Видно было, что все к этому уже успели привыкнуть, дело обычное.

У своей калитки Алексей Николаевич спросил у меня:

– Вы не сказали, ая не спросил имя французского поэта… ну, того, что понравившееся нам с вами стихотворение написал.

– А-а-а, я разве не сказал? Жак Превер. Стихи его опубликованы в «Библиотеке журнала „Огонек"». Небольшие такие книжечки выходят. Недавно она опубликовала Ираклия Андроникова. Вы его, наверное, знаете, он, по-моему, ваш ровесник.

– Ну как же, я даже лично знаком. Доброй ночи, Саша. Заглядывайте.

– Да уж теперь куда я денусь, – улыбнулся я и пошел домой.