Читать книгу Трое из Коктебеля. Природоведческая повесть - Лидия Згуровская - Страница 4

На следующий день, часов в семь утра, меня разбудила гроза. Вставать не хотелось, и некоторое время я лежал, глядя вверх на дырку в кровле, сквозь которую виднелись куски темно-фиолетового грозового неба. После гулких раскатов грома слышался странный трескучий звук. Казалось, что кто-то огромный и сердитый в ярости раздирает крепкую простыню неба, а места разрыва мгновенно кантует ослепительным блеском. Первая тяжелая капля гулко шлепнулась на крышу и спросила: «Тут?» «Тут, пока тут», – усмехнулся я. «Тут, тут, тут» – радостно зачастили капли, и сразу же тугие струи дождя ринулись сквозь щель в шифере и мигом намочили подушку и угол матраса. Я вскочил, схватил в охапку постель, поспешно спустился по лестнице и влетел в сенцы. Отряхнувшись, как мокрый пудель, пристроив на сундучке матрас, я тихонько приоткрыл дверь и вошел в кухню. Стоя ко мне спиной, Баба Бер хлопотала у печки, жарила оладьи и тоненьким скрипучим голосом пела:

Баба Бер потянулась за солью и, увидев меня, ойкнула:

– Фу, напугал, окаянный! Чего, как тать, подкрался?

– Твой языческий гимн Яриле-солнцу слушал. Откуда его знаешь?

– Какой еще гимн?! Песня это старинная, народом сложенная. От бабки своей слышала, лет сто тому назад она певала и меня махонькую девчонку учила… А что хорошая, так хорошая, не то что твисты да швейки ваши заполошные. Время пройдет, от них в головах людских и мути не останется, а песня народная из века в век людьми бережется, в душе и в сердце пестуется.

– В твоей песне, Баба Бер, все правильно. Об этом хороший писатель Николай Сладков сказал: «Не таким был когда-то мир природы – нам достались его развалины, исчезает простор – и мы начинаем толкаться».

– А я что тебе говорю? Что в народе ведется, то и нас не минется. Так и писатель твой: в народе на языке, а у него на бумаге.

– Ну да, так уж все народное обязательно хорошее? – провоцируя Бабу Бер, сказал я.

– А ты думал! Если что и было плохого, так время, что твой дошлый петух, кучу с непотребствами разгребет, доброе повыберет и на радость людям оставит, а дурное ногами загребет. Слышал такое?

– Ишь ты! Крылова почти цитирует, – удивился я и весело добавил:– Видала, каков ливень?

– Да, Сашенька, – лицо у Бабы Бер просветлело и расплылось в улыбке. – Дождалась наша крымская земля дождичка, а то что это за напасть – три месяца дождя не было. Тут не то что растенью – человеку усохнуть впору. Уж на что виноград жары да сухости любитель, а и тот мелкую ягоду завязал – недоволен, значит.

– У тебя на чердаке в одном месте шифер разъехался, крыша течет. Знаешь об этом?

– Как не знать? Хотела тебе сказать, да запамятовала. Будет время, слазай, исправь, поверху на дыру другую шиферину положи, у меня как раз в сарае одна стоит, краешек у нее обломанный, но это ничего, щель она так и так перекроет. Умывайся, Саша, на стол собирай, а я тут к соседке сбегаю. Вчерась пришла картошек моих попросила, а взамен сметанки посулилась. У нее корова богато доится. Я быстро…

– Промокнешь, Баба Бер, обойдемся, поедим с вареньем, будешь потом плакаться, суставы свои тереть. Давай я схожу.

– Дождик теплый, я плащ на голову накину, а тебе чего ж идти… К оладушкам надо, как же оладушки без сметаны? – добавила Баба Бер и хлопнула дверью.

Я накрыл на стол, приготовил посуду, бутерброды, поставил чайник и стал ждать. Вскоре пришла Баба Бер и торжественно водрузила на средину стола коричневый обливной горшочек, называемый местными жителями «махоточкой».

– Принесла-таки, – удовлетворенно сказала Баба Бер, вытирая мокрые руки и лицо полотенцем, – а то будешь там матери жалиться, что Баба Бер тебя оладьями без сметаны потчевала.

– Ну что ты говоришь! Нет, ну ты подумай, что ты говоришь. Это про меня-то, который никогда в жизни на тебя не жаловался, а вот ты жаловалась матери, помнишь, когда я пальто порвал, кто меня выдал?

– Эва вспомнил! Как же тебя не выдать, когда я его чинила, чинила, а ты напоследки так его изодрал, что никакой иголкой не собрать было, а на новое деньги требовались.

– Неважно, что да почему, нечего оправдываться. Садись, есть хочу. Бутерброд тебе приготовил. Обрати внимание, как толсто маслом намазал в знак моего к тебе благоволения. Цени!

– Ценю, ценю, балабошка. Клади себе сметаны, макай горяченькие и жуй, жирок нагуливай, а на ужин я рыбку пожарю и картошек отварю.

Позавтракав, я собрался идти к Алексею Николаевичу. Баба Бер заворчала:

– Чего это ты зачастил, может, человеку надоедно так-то, каждый день.

Я заколебался, но потом все-таки решил пойти, подумав о том, что ему вдвоем со мной будет веселее в такой непогожий дождливый день.

– Тишает дождь. Идешь, что ль?

– Пойду, Баба Бер.

– Ну, коли пойдешь, дай-ка я ему оладушек передам, пусть поест свеженьких.

– Вот спасибо, – обрадовался я, – это ты хорошо придумала.

Бережно придерживая завернутую в газету теплую миску, я вышел из дома. Дождь почти перестал, в воздухе стоял резкий запах мокрой земли и трав. Море, как говорила Баба Бер, «забаранилось», то есть пошло барашками, и волны, все больше и больше раскачиваясь, выбрасывали на берег желтовато-серые ошметки ноздреватой пены. Горы стояли мокрые и почерневшие. Мутные пузырящиеся ручьи в овражках несли с гор птичий пух, кусочки коры и разный плавучий хлам.

Я направился к домику Алексея Николаевича и зашел во двор. Софи не было. Она, вероятно, пряталась от дождя, и вряд ли ей хотелось мокнуть во дворе ради того, чтобы лишний раз «обругать» кого-нибудь.

Алексей Николаевич сидел в кресле какой-то съежившийся, постаревший и несчастный. Возле него, положив голову на колени и горестно глядя ему в лицо, расположился Грей.

– Что случилось?

– Очки, Саша, разбил, старая я тетеря. Без них я ничто: ни писать, ни читать, ни пойти куда-либо. Беспомощен, как малый ребенок. Сегодня утром посмотрел – стекла грязные, стал протирать и выронил. Вдребезги! Какжея буду тут сидеть один, весь день ничего не делая? – совсем жалобно и растерянно произнес он.

Сердце у меня дрогнуло. Я поспешно поставил миску с оладьями на стол и сказал:

– Алексей Николаевич, я завтра же поеду в Феодосию и закажу вам сразу две пары новых. Я бы и сегодня поехал, да пока доеду, пока мастерскую найду, рабочий день кончится. Вы мне только рецепт дайте. А сейчас я не уйду, с вами побуду, обед сварю, вас накормлю и зверей ваших.

– Спасибо, Саша. Я сам хотел вас просить насчет очков, рецепт посмотрите в правом верхнем ящике стола. Там есть пачка, веревочкой перевязана, – это мои документы. Он должен быть в профсоюзном билете. Хорошо, что вы пришли, иначе бы я целый день один здесь горевал.

– Вы посидите, Алексей Николаевич. Я сейчас в магазин сбегаю, продуктов куплю, сооружу вам что-нибудь. Может быть, не очень вкусное, но зато питательное. – Я оглядел всю честную компанию и добавил: – Вон Агапыч явно недоволен – сидит с демонстративно кислой мордой возле пустой миски, да и у Грея тоже, судя по физиономии, настроение не из приятных. Вон как он испытующе заглядывает вам в глаза. Наверное, вспоминает и твердит старинную собачью «молитву» о хозяине: «Пусть у него будет лицо такое же веселое, как мой вихляющий хвост».

– Это что же, действительно есть такая собачья «молитва»? – Алексей Николаевич поднял голову и скосил на меня повеселевшие глаза.

– Об этом у Бориса Рябинина прочел, – сказал я и встал. – Так я пойду, сбегаю в магазин.

– Не нужно. Продукты есть. В буфете банка мясных консервов, а внизу в ящичке картошка, морковь и лук. Там же на верхней полке концентраты для приготовления супов и каш. С ними удобно, возни мало. А готовить, Саша, где вы научились?

– Дома. Мама около двух месяцев тяжело болела, так мы с отцом по очереди стряпали. Нам казалось, что мы здорово наловчились. Мама ела да похваливала, чтобы нас подбодрить. А потом, когда выздоровела, решительно отказалась от нашей помощи. Еще бы! У нее опыт. Но ведь кормились, никто от голода не умер. Вот тогда и приобщился.

Я разыскал продукты, вымыл овощи, почистил, нарезал и, сложив их в кастрюлю с водой, поставил на плитку, потом открыл консервы и вывалил туда же мясо. Пока варился суп, я раздробил тугой гречневый брикет, залил его водой. Минут через двадцать, сняв с плитки готовый суп, я поставил на его место кастрюльку с крупой.

Алексей Николаевич поминутно вскакивал и пытался помогать мне, но после того как он наступил Агапычу на лапу, а Грею чуть ли не на голову, я усадил его в кресло, вручил миску с оладьями и сказал, что при сложившихся грустных обстоятельствах он может помочь мне только ценными указаниями.

Алексей Николаевич послушно взял миску, съел все оладьи, кроме двух. Их он попросил отдать Грею и Агапычу.

– Нет уж, я им накрошу в миски хлеба и налью супа. Оладьи доедайте сами. Им все равно двух мало.

Накормив всех и вымыв посуду, я с довольным видом осмотрел сытое «семейство» и, цитируя Бабу Бер, хвастливо спросил:

– И что бы вы без меня делали? Представить – и то страх берет.

Алексей Николаевич улыбнулся и сказал, что он второй раз в своей жизни встречает человека, в котором так уютно, не мешая друг другу, уживаются мальчишка и взрослый.

– Вот, вот, это мое несчастье, меня именно поэтому уже две девушки забраковали. Так и толкусь по земле одинокий и никем не понятый.

– Нет, Саша, отвергли они вас не по этой причине, а потому, что не любили вас. Да и вы, судя по вашим словам, не любили. Не пришло, значит, ваше время. И ваша единственная на всем свете, неповторимая и прекрасная женщина не встретилась. Ждать нужно. Читал я как-то легенду о том, что человекам не хватило каждому по целому сердцу, тогда стали разбивать сердца, и каждому по половинке досталось. И вот с тех пор люди и бродят по свету, ищут другую, именно свою, а не какую попало половинку. Иногда всю жизнь ищут, найти не могут, умирают одинокими. И очень редко получается так, что приложат два человека свои половинки, а рваные края как раз сходятся, и тогда этих людей ничем не разделить и не поссорить. И если один умирает, второй долго не живет, следом спешит. А некоторые, те, что из нетерпеливых, перестают искать свою, к чужой половинке пристраиваются, потом всю жизнь мучаются. – Алексей Николаевич закинул ногу на ногу, устраиваясь поудобнее, а потом впился в меня долгим прищуренным взглядом и закончил: – Вот так говорит легенда, и, несмотря на ваше, вероятно, скептическое отношение к ней, часто она оборачивается стопроцентной жизненной правдой. Вообще о любви думают, говорят и пишут, Саша, тысячелетиями, и исчерпать эту тему невозможно. Невозможно по той простой причине, что для каждого вновь рожденного человека она всегда будет величайшим откровением, загадкой, таинством, источником духовного взлета и творческого вдохновения. Да, именно творческого, вне зависимости от того, чем человек занимается. Если влюблен Пушкин – на свет появляется проникновенное стихотворение. Влюбленный Глинка, после смерти Пушкина…

– Нарисовал ноты, – вставил я, – и…

– И в результате человечество навечно одарено жемчужиной русской музыки и поэзии, – закончил Алексей Николаевич.

– Ладно, согласен, влюбившийся Пушкин мог написать «Я помню чудное мгновенье…», а Тютчев «Я встретил вас и все былое…», а вот что будет делать по уши влюбленный бухгалтер? – заранее торжествуя, спросил я, так как считал конторских работников предельно скучными и неинтересными людьми.

– Бухгалтер? – Алексей Николаевич запнулся, но тут же с блеском отпарировал: – Влюбленный бухгалтер составит такой годовой отчет, что даже тот, кто никогда не любил математику, проникнется поэзией цифр и будет считать, что «Сальдо» не что иное, как имя прелестной дамы, а «Дебет» и «Кредит» – ее страстные кавалеры.

– А если влюблен колхозный кузнец? – не унимался я.

– Это уже легче, – улыбнулся Алексей Николаевич. – Наверное, он не будет спать ночей для того, чтобы выковать для своей любимой прекрасный ажурный цветок, а для того, чтобы разобраться в том, живой он или нет, придется созвать на экспертизу самых маститых ботаников мира. Во всех вышеперечисленных случаях – творчество, порожденное любовью. Эта волшебница настолько могущественна, что может из кузнеца сделать поэта, а из поэта – кузнеца в том случае, если его возлюбленная вздумает полюбоваться своим милым в этой роли. Да что там далеко ходить, почитайте-ка, что писал ваш покорный слуга одной прелестной девушке. В ящике стола, справа, пачка писем, возьмите верхнее. Дело это прошлое, почти полувековой давности. Храню как воспоминание о молодости. Девушка, которой был адресован мой творческий всплеск любовных эмоций, давно уже старушка и, конечно же, не помнит ни меня, ни моего юношеского отчаяния. Она ведь и прежде не хотела ни слушать меня, ни читать моих посланий.

Я нашел истертые на сгибах странички и стал читать:

«Единственная моя! Сердце у меня переполнено тревогой и любовью. Мне нужно отдать тебе многое, самое лучшее, самое светлое, все золото мира, но не то, холодное и тяжелое, ради которого пролилось столько крови. Оставим его для нищих духом. У меня для тебя другое золото, и я не оскверню ни тебя, ни твоих рук. Вот пишу я сейчас, и на щеке у меня лежит золотой осенний луч – возьми его и пусть он греет тебя всегда, в самые холодные и безотрадные дни твоей жизни. Пусть он осенит своим теплом сердца тех, кто когда-нибудь захочет обидеть тебя, и они устыдятся своей злобы и холодности.

В глубине гор, моря и облаков возрождаются и зреют осенью теплые дожди для тебя, моя любимая. Морской шторм перекатывает гальку на берегу, отмывает, перебирает свои сокровища, чтобы выбрать самые красивые камни и раковины. Пусть волны будут щедрыми для тебя. Разве мир настолько слеп, чтобы не видеть, что все это должно принадлежать только тебе! Ветер срывает с деревьев и ворошит разноцветные листья в горных лесах в надежде, что ты оценишь его старания. Мягко ли ступать тебе, моя милая? Ты слышишь, как пахнет и шуршит желто-багряное чудо у тебя под ногами? Сей, осень, золотые монеты, их надо много, очень много. Без них не выкупить Весну для моей единственной, моей любимой. Надежно ли укрыты семена и корни? В мае горный покров должен взорваться цветами и травами. Вдали по горам медленно бредет овечье стадо, доносится звон колокольчиков, по-вечернему четкий и печальный. Пусть острые их копытца вытопчут на земле семена отчуждения, злобы и одиночества. Ты не должна увидеть и прикоснуться к ним. Оранжевый апельсин солнца танцует в зыбких волнах и нехотя погружается в море. Тихой поступью крадется из-за гор южная ночь…» Продолжения письма не было.

– Здесь, вероятно, нет конца?

– Да, Саша, потерял я где-то еще одну страницу. Ну, это неважно. Главное то, что я не имел никакого опыта в подобного рода письмах, написал то, что вы прочли, единым духом, трепеща и волнуясь, и вот даже теперь слушал вас, а в душе что-то дрогнуло и затосковало. Ниже под этим письмом возьмите еще один конверт. В нем мое коротенькое стихотворение для того же адресата. Хотя, может, это и не стихотворение, а что-то другое по жанру. Читайте и его, раз уж разговор у нас о женщинах и о любви.

– А ведь хорошо, Алексей Николаевич. «Обменяй на золотой перстень», – повторил я и поинтересовался: – Сколько вам тогда было?

– Столько же, сколько вам теперь, может, года на два меньше, около двадцати. Сейчас понимаю, что в посланиях моих к ней слишком было много всяких красивостей, восклицательных знаков, выспренности, пафоса. В 30–35 лет я бы, конечно, подобного уже не написал.

– А как бы вы написали? Требовательно, сухо, настойчиво?

– Ну зачем же. Объяснил бы я по-взрослому, что ли, без слитков золота, морских раковин и танцующего в волнах апельсина солнца. Хотя, как знать? – задумчиво улыбнулся Алексей Николаевич. – Жена, случайно наткнувшись в столе на это письмо, до конца жизни своей говорила, что она ревновала и была бы счастлива получить от меня хотя бы одно такое послание. Это не значит, что я любил ее меньше. Нет, конечно. Просто по-другому, и письма писал тоже другие.

– А вы отправили стихотворение той девушке? Почему оно у вас?

– Я ей отправил много писем, но, – развел руками Алексей Николаевич, – через полгода после нашего знакомства она мне их возвратила. В них все казалось ей странным и никчемным. В ее глазах я был просто несуразным фантазером, человеком, который «не мог ей обеспечить соответствующий ее представлениям уровень жизни». Позже она вышла замуж за очень солидного и практичного мужчину, имеющего хорошую зарплату и, как она выразилась, «жилплощадь». У него было все то, что всю жизнь мне казалось неважным, второстепенным.

– Одним словом, «любовная лодка разбилась о быт», – с грустью сказал я и тут же вспомнил и процитировал на память Рабиндраната Тагора: – «Утром я закинул свою сеть в море. Я вытащил из темной морской пучины предметы дивной формы и дивной красоты – одни из них сияли, как улыбка, другие блестели, как слезы, третьи цвели, как щечки невесты. Когда же я возвращался домой, моя возлюбленная сидела в саду, праздно обрывая лепестки цветка. Я колебался мгновение, затем молча положил к ее ногам все, что добыл. Она взглянула и сказала: "Какие странные вещи. Я не знаю, на что они". Я со стыдом склонил голову и подумал: "Я не бился за них, я не купил их на рынке – этот дар ей не нужен". И целую ночь я выбрасывал их на улицу. Утром пришли странники, они собрали их и унесли в далекие страны».

– Ах, как это вы к месту и вовремя! – восхитился Алексей Николаевич. – Да еще наизусть… А может быть, вы тоже были в такой тяжелой ситуации?

– В такой тяжелой не был. Просто сработала в данном случае моя молодая память, находчивость и любовь к Тагору. Я очень рад, что и вам он нравится. Но и вы, и Тагор как-то уж слишком драматизируете тяжесть неразделенной любви. Я бы отнесся легче…

– Это как?

– Спокойнее, позабыл бы, переключился…

– Э-э нет, дружок, – быстро возразил Алексей Николаевич, – я бы никогда не отдал ни одного часа из своих мучений, связанных с любовью. Без нее жизнь моя была бы неполной, лишенной одного из самых ярких впечатлений. «Спокойнее!» – передразнил меня Алексей Николаевич. – Тоже мне слово! – фыркнул он. – Попробуйте, скажите какой-нибудь женщине, что вы любите ее спокойно, и увидите, что оскорбите ее этим до глубины души. И потом, Саша, я считаю, что прав был тот философ, который сказал: «Пусть вашей целью будет всегда любить больше, чем любят вас, не будьте в любви вторыми».