Читать книгу Везучая - Лилия Макеева - Страница 1

Когда я увидела ручку на двери его квартиры, я поняла: это – всё. Ничего не будет. Никогда.

Ручка, красивая, фирменная, аккуратно выглядывала из черной, добротной обивки. Я осторожно потрогала ее – она сидела прочно, на века. На время такие ручки не ставят. Вот и звонок – изысканный, с любовью и намертво посажен. Наверное, из Америки привез. Потрогать звонок я не решилась, боясь, что он испустит вопль вместо меня и некстати.

По ту сторону двери возникали шорохи и сразу стихали под плотной обивкой. Там готовились к Новому Году. Там бегала по коридору маленькая дочка хозяина квартиры. Я никогда не видела его обители, но предполагала, что коридор достаточно широк, так что девочка наверняка ездила по нему на велосипедике.

Вдруг за надежной дверью раздался грохот. Я отскочила к лифту. Вместе со мной отскочили мои иллюзии и попятились в угол, к мусоропроводу.

Ступор длился недолго: нельзя было тратить силы на эмоции. Ведь я намеревалась еще спуститься вниз, чтобы поставить перед этой дверью настоящую, свежую, перебинтованную бечевкой елку, которая, уткнувшись сейчас в угол подъезда, дожидалась своего новогоднего часа, никем не охраняемая. Дверь – на века, а елка моя – на несколько дней, пока не начнет осыпаться. Ну, ладно, куда ее? – у меня в комнате на девяти метрах не поместится. Кроме того, это святое, подарок его детям, я так решила. Можно, конечно, себе оставить. Но я считала, что Новый Год, проведенный в одиночестве, не украсит даже эта зелененькая елочка.

Было 31 декабря – праздничное, сверкающее, суматошное число. Накануне он позвонил:

– Послушай, ты не могла бы где-нибудь достать елку?

– Я?!

– Попробуй! У тебя получится.

В его красивом, навсегда родном голосе не было ничего от просьбы – он знал, что я для него костьми лягу. Но для этого нужно было 31-го рано утром встать и помчаться в неизвестном направлении, потому как елочные базары уже прекратили свое существование.

– Ну, так как, попробуешь? Я днем позвоню, заберу елочку. Заодно шампанского выпьем? Соскучился по тебе, солнышко!

– Ладно, поищу свою пилу. А большую елку надо?

– Ты прелесть! С тебя ростом, плюс-минус…

С меня ростом – это сто шестьдесят пять сантиметров, глаза зеленые, волосы темно-русые.

Когда весной его старшей дочке понадобились кроссовки – предмет тотального дефицита, он озабоченно сказал об этом мне, не зная, что под креслом, на котором он сидит, лежат в коробке новенькие, синие с белым, импортные кроссовки – подарок мне от родителей в день Восьмого марта.

Я заварила тебе чай

И остудила в нем тревоги.

Пока ты был ко мне в дороге,

Мешала ложечкой печаль,

Шептала, добавляя мед,

Как будто заварила зелье:

Побудь со мной до воскресенья!

А если в сторону ведёт –

Тебя, царящего во мне,

Ты не спеши свой трон оставить:

Кто будет так монарха славить

И чествовать на стороне?

Кто будет чашу подносить

С божественным напитком терпким

И кто захочет жизнь коверкать,

Любя тебя – Всея Руси.

– Меня никто так не любил, – сказал он растроганно, поставив чашку на стол. Я верила и не верила – свидетелей истории не существовало: мы были одни в целом мире. Я дочитала стихи до конца, глядя под кресло. Там лежали кроссовки, которые было решено отдать его дочке.

– Какой размер? – спросила я, заранее зная – грядет счастливое совпадение.

– Тридцать семь. Если с носком, то тридцать семь с половиной. Я ей в июле из Америки привезу, но она сейчас просит. А почему ты спрашиваешь?

Если я могла отдать ему свою жизнь, то уж кроссовки его дочке – тем более. В тот вечер я промолчала, а спустя несколько дней, в день его рождения, на служебном входе в театр, где он играл, ему передали сверток. От меня, но анонимно. Еще в детстве мама приучила меня к мысли, что дарить подарки приятнее, чем получать. Я много раз в этом убеждалась, но лишний раз не помешал бы, потому что это действительно приятно. Особенно, когда угадываешь желание именинника. А уж если знаешь про желание наверняка!

С утра я ждала звонка, желая удостовериться в бесспорной маминой правоте и в своем невеликом двадцати трехлетнем опыте. Переживала, что кроссовки не подойдут – тогда не получится ни ему подарка, ни радости дочке.

Звонок всколыхнул застоявшийся воздух ожидания к вечеру, когда предвкушения радости выбились из сил.

– Дочка так рада! Да, подошли! Море восторга. Ты удивительная, добрая, стихи у тебя замечательные! Спасибо тебе! Нет, не заеду. Ну, хорошо, на десять минут попробую.

Чай заваривался, как колдовское зелье. Мята добавлялась в меру. Меда – чуть-чуть, чтобы не сбить густой запах и вкус трав. А потом – часы ожидания над остывающим «зельем». Я вдохновляла себя побегами на кухню, каждые полчаса разогревая чайник – не холодным же поить. Каждый проходящий по лестничной клетке удостаивался моего сиюсекундного внимания. Но замирания у двери разочаровывали, равно как и выглядывания в окно.

Ещё рано. Вот кончается третий акт. Он должен выйти на поклон – у него главная роль. Еще только разгримировывается, переодевается. И сейчас рано – ведь может он заехать куда-то по делу? У народного артиста их наверняка – уйма.

Оделась, как невеста – в белое. Продумала детали и принялась за уборку. Волнение нарушило последовательность подготовки, и я в белом одеянии металась по квартире с веником, давая тем самым пищу изголодавшимся по сплетням соседям. Сочувствующая мне соседка Рая даже предлагала свои услуги в виде сомнительных котлет. Когда я мягко отказалась, она захохотала крупно, на диафрагме, как персонаж комедии Дель Арте, и поведала мне, что такое некормленый мужик. А я подумала с тоской: его наверняка накормили дома, сытно и вкусно. А у меня чай – на десерт. Он пил мой чай с удовольствием. После хорошего обеда, через паузу, питье чая соответствовало культуре правильного питания. Подбирать музыкальное оформление не потребовалось – у нас была любимая пластинка. Он не так часто приезжал, чтобы эта музыка успела ему наскучить. Я заставляла Барбру Стрейзанд запевать упоительную «Women in love» ровно столько раз, сколько насчитывалось входящих в подъезд. В полночь певица с полным правом вышла на сольный концерт с дистанцией, равной целой пластинке.

Проснулась я от недоумения, пополам с негодованием. Потому что еще во сне поняла – он не приедет. Белое, не пригодившееся платье, помялось, по щеке размазалась тушь, клипсы отдавили мочки ни в чем не повинных ушей. Вдобавок ко всему заливалась в двести двадцать вольт люстра, и шипела игла на давно смолкнувшей пластинке. Было три часа ночи. И ничего не было.

Никогда не приближайтесь к семейному уюту женатых возлюбленных до такой степени, чтобы вам удалось разглядеть ручку двери. Особенно, если вы склонны к психоанализу.

Да, но обещанная елка! Я твердо сказала себе, что елку достану, даже если придется совершить нечто вроде браконьерства в лесу.

Встать рано утром тридцать первого декабря ничего не стоило, поскольку всю ночь мне снились елки в количестве более чем достаточном для поставленной задачи – и на каждой макушке сияла цифра «6». Как раз то время, когда я предполагала встать.

… Невзначай прошло много лет. Четверть века. Слова-то какие монументальные – век, да пусть даже его четвертая часть – это так солидно. Когда речь идет о чужой судьбе! А своя – она вот она: всё близко, всё, как вчера. Вот ты еще девочка в накрахмаленном мамой, школьном белом фартуке с широкими воланами на плечах, а тряхни головой – и седой волос упал, зачем только тряхнула, годы всё равно не стряхнешь.

Стало быть, минула эпохальная четверть века. А другая ли я? Попроси он достать елку сейчас его внукам, нашла ли бы я аргумент для отказа? Отказать ему, чтобы вместо восторга увидеть в его красивых, выразительных глазах разочарование? Ведь разочарование-то не в том, что не будет елки, а в моей состоятельности, в градусе искренности, в степени ее достоверности. Вот он, живший во мне, молоденькой, съедобной, жирный червь жертвенности: что он обо мне подумает, как к этому отнесется? Я-то жду от него похвал и умиления. А без елки где всему этому взяться? За что хвалить? Сама-то по себе кто я такая? Восторженная дурочка. А вот с елкой для его детей – почти богиня.

Я не слишком изменилась c тех пор. Рост, вес, цвет глаз – всё то же! Подумаешь, седину каждые три недели приходится закрашивать, да на каблуки высокие при покупке обуви заставляю себя не заглядываться, да перед долгими перелетами за час до взлета аспирин исправно глотаю, да в накуренном помещении больше пяти минут не выдерживаю, да всё дальше бегу от толпы, да нос поломан, да печаль в душе. А в остальном – та же. Даже лучше, говорят, интереснее. А я добавлю от себя – и добрее. Сейчас бы я к этой елке еще и подарков накупила, как Дед Мороз.

Хозяйка квартиры, которую я тогда снимала в Новогиреево, темноволосая, интересная, настоявшаяся, как вино, женщина бальзаковского «розлива», попросила у меня однажды ключи на два часа. Разумеется, с квартирой вместе. Уезжать далеко не было резона, и я сидела в сквере неподалеку с тетрадкой, записывая впечатления. Через пару часов хозяйка вышла из подъезда более раскованной походкой, чем вошла. И с тех пор стала наведываться чаще. После того, как она провела в квартире целый день и прожгла на моем паласе дыру, я решила съехать. Через неделю интенсивного поиска нашла комнату в центре Москвы, правда, в коммуналке – девять метров с обстановкой и даже с посудой. И всего трое соседей, один из которых нам не досаждал, жил у жены. По тем временам – Земля обетованная.

Весь переезд уложился в два чемодана и настольную лампу с апельсинового цвета абажуром. Рук не хватало, пришлось делать два захода. Переехав, полежала полчасика, изучая новое пристанище. Нормально. Окно, правда, смотрит в колодец двора, и взгляду не улететь в просторы горизонта. Зато меблированная. Главное, чтобы тут не оказалось клопов. Приподняв край сомнительного во всех отношениях матраца в тюремную полоску, я пригляделась. Вроде бы, никого нет.

В течение часа навела порядок, быстро разложив свой минимализм по местам. Новоселье отпраздновала одна, написав себе в подарок стихотворение «Братья-гномы».

С настольной лампой я шатаюсь по Москве.

Мой переезд порядком затянулся.

Опять на улице – не по своей вине.

Ну, хоть бы кто за окнами проснулся!

Топчусь, как гном, на первом этаже,

Возьму – и постучу вот в эти двери:

Там, может быть, мой пятый сон уже

Скучает в приготовленной постели,

А чай заварен по рецепту моему,

И братья-гномы меду притащили

И затаились – как я все приму?

С расспросами бы не переборщили.

Я в благодарности им много расскажу:

Сидеть на кухне – не бродить под ветром.

Придет послушать и сосед по этажу –

Десятый гном, сочувственник отпетый.

На Комсомольском спит любимый гном.

Мы все к нему потом повалим в гости!

И нам неважно, кто сейчас при нем,

Он был всегда при всем – И до, и после.

Вернемся и допьем остывший чай,

Нам от настольной лампы света хватит.

И самый преданный из гномов, невзначай

Меня при всех по голове погладит.

А через пару месяцев после переезда мой любимый «гном» с семьей получил новую квартиру в добротном кирпичном доме. В двух шагах от переулка, где жила теперь я! Мистики не преминули бы сказать: «Это судьба». А я бы добавила: «Злодейка». Ведь более досягаемым возлюбленный, а теперь ещё и сосед, не стал. Суета, знаете, заботы. Обстановку обновлять, семью кормить. Репетировать, играть, сниматься в кино. В общем, жить полной жизнью. Такой полной, что я, какая бы складная ни была, втискивалась туда с треском – на полчасика, для разрядки. Или все-таки по зову сердца? Как понять, насколько ты ему дорога, если он всегда приезжает с пустыми руками?

– Мужчина должен в женщину вкладывать. Чем больше вложит, тем она ему дороже. Тем жальче с нею расставаться, – утверждает цинично одна моя знакомая умница-красавица.

Средства вкладывать, средства, а не то, что вы подумали! Хотя таких, которые вкладывают только то, что вы подумали, больше тех, кто готов вложить средства. Жаль, конечно, потому что «материальные аргументы порой сильнее мистических ощущений».

Однажды он все-таки сделал мне подарок. Из гастрольной поездки по Америке привез одежку. Kофточка-не кофточка, что-то очень заграничное, белое, с двумя-тремя красными полосами по диагонали. Хлопок хорошего качества. И еще носочки, тоже белые, спортивные – как раз под те кроссовки, которые я отдала его дочке. Думаете, мне жалко? Ни капельки. Только такие конкретные носки не с чем было носить. Но я их надевала для утепления. И умилялась: из самой Америки вез носочки! Через окeан!

В этой майке-размахайке я чувствовала себя тоже… народной артисткой. Он как бы надел на меня часть своего звания. Вот иду по коридорам «Мосфильма», а меня плющит, как сказали бы сейчас подростки. Ну, молодая – чего взять? А чего взять – знали мужчины. И любимый, в том числe.

В коммуналке я слыла «белой вороной». Столкновений с соседями на общей кухне избегала, как могла. Сидя в комнате и глядя в экран малюсенького, черно-белого портативного телевизора, ловила шумы в коридоре и выходила наружу лишь при полном штиле. Соседка Рая, источник шума номер один, металась, как шаровая молния, из своей комнаты к общей плите, шаркая стертыми шлепанцами и хлопая дверью. Несколько ее заходов – и на кухне оставалась еще теплая пустая сковородка и приторный запах жареного на маргарине. Теперь можно было выползти. И прокрасться по коридору бесшумно, чтобы Рая радостно не выплеснулась навстречу. Тихонечко посетить места, не столь отдаленные. Затем, ловко поставив на газовую плиту чайник, вернуться в комнату, проведя там расчетное время закипания чайника, и опять мышкой туда-обратно.

Стратегия моих перемещений не зависела от того, симпатизировала я Рае или нет. Просто от нее слишком ядрено несло то перегаром, то нездоровым любопытством:

– О, привет!

– Привет, Рая, – стараясь произнести это вежливо, я все-таки держалась к ней максимально в профиль. Фас ловится легче. Стоит в глаза посмотреть – и зацепит.

– Ну, какие там дела в кино?

– Да я сейчас не снимаюсь.

– А че?

Хотелось сказать: «Не хочу!» Но грубость была не в моем стиле, и я отвечала искренне:

– Не берут. – И улыбалась профилем, делая одновременно шаг в сторону своей комнаты. Раю это не устраивало, и она брала меня за рукав:

– А ты им скажи: Рая возмущена, что ее замечательную соседку не зовут на главные роли! – усиливала Рая звучание и без того зычного голоса. – Мы тут с Сашкой уже прям сидим у телевизора и ждем, когда тебя покажут.

Рая, вообще-то человек добрый, умела косвенно выразить мне свою приязнь. Но не всегда. Алкоголь делал Раю агрессивной.

Сашка был ее, выражаясь обидно, свежий сожитель. В квартире он появился внезапно и сразу тут остался. После первой совместной попойки их уже было не разлить – ни водой, ни водкой. Сашка этот внешне с Раей в полной мере не сочетался: синеглазый красавец-брюнет, хоть уже обрюзг и отупел от возлияний, и в глаза будто молока накапали. А Раечку портили усики, животик, не ухоженная кожа и роговые бухгалтерские окуляры с толстыми линзами. Любили ли они друг друга, какое кому дело. Но общая их привязанность к бутылке постепенно создала видимость настоящей семейной жизни: крики, выяснение отношений, битье посуды и даже таскание упирающейся Раи за короткую химическую завивку.

Смотреть на это было жалко и противно. Поэтому я запиралась в своей комнатке и не выходила до их полного изнеможения. Когда из Раиной комнаты наконец раздавался храп дуэтом, я вздыхала свободно, чувствуя себя в безопасности. В такие моменты я даже рисковала провести на кухне достаточно времени для приготовления себе незатейливой еды. На кухне тишина. Никакого звукового оформления типа радио или переносного магнитофона у меня не было, поэтому храп соседей смело причислялся мной к жанру «классики». Слушала рулады, помешивая овсяную кашку, и старалась сильно не втягивать носом воздух: смрад перегара рвался наружу из большой замочной скважины. Хорошо, что моя комната расположена по коридору за углом, рядом с входной дверью – оттуда тянуло: кому сквозняком, а кому и свежим воздухом. Удобно было и то, что входная дверь шла встык с моей, то есть – один шаг входящего – и он на моей территории. Для известного человека с узнаваемой внешностью – оптимально. Даже представить было страшно, что популярный артист идет по коридору в надвинутой на глаза кепке мимо сразу оглупевших лицами соседей. Один бы раз так прошел – и перестал бы приходить. Так что и расположение комнаты работало на меня. Отчасти поэтому я смотрела на загулы за углом сквозь пальцы и не делала никаких замечаний не знающей покоя паре. Даже когда во время бурных разборок от разъяренного Сашки в визгливую Раю полетел недоеденный арбуз и, поменяв траекторию, устремился в мою сторону, я не рассердилась, а лишь уклонилась от мокрого шлепка об стену, поймав на лету отколовшийся кусок.

– Уйди к себе от греха! – заорал Сашка, пожалев меня вместо извинения.

Недолго думая, я его простила, положила, присев, спасённый кусок арбуза на пол и без тени осуждения удалилась.Я знала, что утром они оба будут виновато вскидывать на меня заплывшие глаза. Сашка предложит вынести мой мусор, а Рая преподнесет на тарелочке со стершейся золотистой каемочкой две аккуратные котлетки. И я, вечно полуголодная, их с благодарностью съем. И даже не подумаю ругать себя за прием своего рода взятки. Потому что стыдились Сашка и Рая от чистого сердца.

Особенно стыдливым был Сашка. Трезвый, или в подпитии, он галантно прижимался к стене, если мы, как в фарватере, сталкивались в коридоре. Моему кораблю, считал, видимо, сосед, необходимо свободное плавание.

Когда Раи не было дома, Сашка затихал. Вел себя, как воспитанный квартирант, которого запросто могут вытурить за недостойное поведение. Видимо, Рая в таком «черном теле» его и держала. Особенно после метания в нее арбузом.

Иногда Сашка настолько затихал и скромничал, что даже не завтракал, до середины дня не выползая на кухню. И мне казалось, что я в квартире одна. Ощущение того самого свободного плавания, когда в ванную можно пройти в трусиках и не запираться в туалете. Но коммуналка непредсказуема во всех смыслах. Например, вычислить время прихода соседей, непонятно где работающих, не представлялось возможным. Поэтому щелчок замка – расстрел свободы – укладывал меня плашмя на софу в моей девятиметровой комнате. Вообще-то она напоминала одиночную камеру, хоть и стоила целых сорок рублей в месяц – почти половина средней зарплаты. Зато в ней был необходимый мебельный набор: полуторная софа, мягкое кресло, полированный платяной шкаф и такой же сервант со встроенным баром. Спиртного у меня там никогда не водилось, но в зеркальной стенке бара выгодно удваивалось количество косметики, для хранения которой я выбрала это место. В результате вместо одного отечественного стеклянного флакончика с персиковым кремом стояло целых два. Богатство! Первое время, пока я не обзавелась зеркалом, мне приходилось открывать бар, сдвигать бутылочки в сторону и, слегка приседая, находить там свое отражение. Свет туда проникал плохо, поэтому выглядела я всегда отлично. А вот когда я приобрела небольшое зеркало и стала искать ему пристанище, мне после заглядываний в «темницу» бара захотелось, чтобы весь свет от единственного окна падал на лицо. Однако в новом зеркале разглядеть удавалось только «молочный план». Это когда кадр установлен по грудь. Так предпочитают выражаться люди кино, чтобы лишний раз не произносить во время серьезной работы слово «грудь». Отвлекает, знаете, и съемочную группу, и обладательницу, стоящую перед камерой. На мой взгляд, эпитет «молочный» тоже не слишком удачный. Какие-то ассоциации странные.

Итак, мой пикантный «молочный план» должен был ловить максимум света. Чтобы достичь подобного эффекта, пришлось повесить зеркало на ручку оконной рамы. Ради попадания в зеркало лицом приходилось приседать. Но уже – залитой светом, как подготовленный холст.

Подрисовывая однажды на этом «холсте» глаза, я увидела, что дверь, которая отражалась в зеркале, медленно открылась. «Сквозняк!» – дошло до меня сразу. Еще не боявшаяся сквозняков, я невозмутимо продолжала рисовать наслюненным карандашом черную линию на верхнем веке.

Но дверь продолжала открываться – медленно, как в триллере. Приглядевшись, не поворачиваясь, я увидела вползающую между дверью и косяком темную, всклокоченную голову соседа Сашки.

– Почему без стука? – повысила я голос по типу строгой Раи, разворачиваясь к незваному гостю.

И тут же потеряла дар речи.

Сашка, уже пробравшийся в комнату весь, стоял на фоне двери, в чем его родила мама! Что ни на есть голый. И босой. Густая шевелюра с обильной проседью мало отвлекала от выразительной части тела ниже пояса, которую он даже не прикрывал. Она болталась себе безобидно. Смотрел Сашка мне прямо в лицо – доверчиво, я бы даже сказала, кротко. Словно одет был с иголочки – в смокинг, с бабочкой.

Стараясь ничем меня не обидеть, он произнес буднично, но, четко выговаривая слова:

– У тебя спичек не найдется?

И улыбнулся – чисто, как дитя.

Если честно, меня уже было не испугать обнаженным мужским торсом. Но чтобы вот так, без тени смущения? Не извинившись?

Мою оторопь отлично дополнял один накрашенный, округлившийся до предела глаз. Возмутиться не получалось. Сашка всегда так искренне уступал мне место в проходах, так уважительно здоровался, так часто проявлял бесполое ко мне отношение, что заподозрить его в наглой выходке, а тем более в посягательстве на меня, как на женщину, было вообще не к месту. На его мятом лице читалась лишь реальная нужда в спичках.

– Саша! – только и смогла воскликнуть я тоном, призывающим его иметь совесть и взять себя в руки. Для пущей убедительности призыва, я глазами указала соседу на область его причинного места, стараясь все-таки особо внимания на нем не заострять.

Сашка тоже глянул в низы своего живота. Теперь глаза округлились у него. Но как! Он страшно воззрился сначала на меня, потом конвульсивно опять туда, куда я посмотреть боялась, воскликнул: «Ё… тить!» – и, схватив всё свое невинное «хозяйство» в обе пригоршни, боком, как краб, ускакал восвояси.

Меня накрыло волной второго шока: вот ведь до чего может допиться человек! До полного ощущения, что на нем и трусы, и майка, и, может быть, даже верхняя одежда. До пещерного состояния. Мне как-то жалко стало его, дурака.

Через некоторое время Сашка опять пришел, но уже в рубахе и брюках. Аккуратно, как это могут только похмельные люди, постучался и горестно, по-черному извиняясь, подтвердил мои догадки:

– Слушай, я думал, я одетый!

С тех пор он старался как можно реже всплывать в фарватере коридора. Стеснялся или думал, что я расскажу об инциденте Рае, а та его не поймет и все-таки вытурит. Но я не выдала жестокой тайны его похмельной пелены. И Сашка меня вконец зауважал.

Однажды, трезвый, помог затащить на наш второй этаж тяжелый чемодан. Потом как-то починил замок. И удивительно вежливо, если не сказать нежно, подзывал меня к телефону в коридоре. Я слышала за дверью его трогательное «один моментик» и улыбалась без тени злорадства. Пока я нашаривала ногами тапки, он исчезал, приспособив трубку настенного аппарата таким образом, чтобы связь не разъединилась. В общем, вел себя так, словно теперь всегда был голый. Может, поэтому он стащил у меня брюки? Правда, не один, а на пару с появившимся у них дружком-собутыльником. Понятно, что опять-таки по пьяне. Но это их всё равно не извиняет.

Брюки были мечтой любой попки. Шоколадный бархат, вернее, такой сорт вельвета, без рубчика. Покрой под джинсы. Привезла мне их из Австрии подруга, и я первое время на эту «заграницу» дышать боялась. Надевала в комнате и крутилась перед открытым баром.

Исчезли брюки, когда на меня напал позыв к деятельности. Решила сделать генеральную уборку и перестановку для обновления вялотекущей жизни. Выволокла в коридор чемодан, чтобы не мешал, и оглядела пространство девяти квадратов. На спинке кресла лежали эти самые брюки – атрибут красивой жизни. И я машинально положила их на чемодан в коридоре.

Руки в боки, готовая перевернуть мир, я стояла посреди комнаты. Прикидывала, как бы что-нибудь переставить. Кресло не поддалось. А это был единственный предмет, который подлежал какой-либо дислокации. Проход между креслом и сервантом с одной стороны и софой и шкафом – с другой составлял четыре моих шага. От двери до окна – и обратно. Шаг – вывалюсь в окошко, другой – целую дверь. Прошлась я взад-вперед пару раз и пришла к выводу, что «перестройка захлебнулась». Ладно, порядок навела, пол помыла, пыль протерла. C полным правом села в кресло. Ощущение обновления все-таки возникло, хотя бы в виде снабженной кислородом крови и размятых мышц. И ведь просторнее стало!

На самом деле я просто не втащила назад чемодан, а вместе с ним и брюки. Пропажу шоколадных брюк я не заметила. Факт кражи установила лишь на следующий день. Перерыла в поисках всю комнату, не веря своим глазам. Придя к выводу, что брюки на Раю не полезут и стащили их Сашка с дружком и, судя по всему, уже пропили, я не стала проводить дознание.

Подтверждение пришло к вечеру, в виде Сашки на бровях. Ничего оригинального с его стороны, но на этот раз он подозрительно, скромнее обычного, стрелой одолел коридор от входной двери до Раиной комнаты. Или мне показалось? Да какая разница? – брюки ушли безвозвратно. После, когда пришло смирение и прощение, я поделилась печальным фактом с Раей. Она и пьяная производила впечатление куда более трезвого человека, чем ее Сашка.

Рая искренне всполошилась:

– Да ты что? Как исчезли? Ты их, сволочей, спрашивала?

– Нет. Все равно бы не признались.

– Это Витька! – скрестила Рая руки на груди, утвердительно кивнув самой себе, – Сашка бы не взял. И дробно затрясла головой, отрицая теоретическую подлость сожителя.

– Мне тоже так кажется.

– Не-не-не! Сто про! – так Рая выражала в процентах свою абсолютную уверенность.

– Иди-к сюда, – позвала она меня и без паузы, мужским тычком распахнула свою дверь.

Сашка сидел у стола и как-то вполоборота смотрел черно-белый телевизор. Перед ним стояла тарелка с недоеденной, серой на вид пищей. Наверное, ему нездоровилось.

– Ты брал ее брюки, в коридоре лежали? – без обиняков выпалила Рая.

– Месяц назад, – уточнила я.

– Не-ет, – навел на нас Сашка мутный фокус. – А че? Потерялись?

– В коридоре лежали, а потом пропали. В тот день у вас еще Витька ваш был, – выдавила я неохотно.

– Витька? – произнес Сашка с такой интонацией, как будто не знал никакого Витьку.

– Витька твой долговязый, шаромыжник! – напирала Рая животом в цветастом халате на Сашку, хотя валила всё, однако, на дружка.

– Саш, ты скажи, пожалуйста, честно, я не сержусь уже. – Мой голос прозвучал жалобно.

Сашка приподнялся нам навстречу, держась одной рукой за спинку стула:

– Девчата, да вы че?! – воскликнул он удивленно. Потом шлепнулся задом на стул, упал головой рядом с тарелкой и заплакал. Горько, навзрыд.

О чем плакал несчастный Сашка? О том, что невзначай стал алкоголиком, которому мало кто верит? О том, что нет у него любимой работы, чтобы стать полноценным членом общества? О том, что не дал Бог братьев и сестер? О том, что Рая – не женщина его мечты, ради которой он бы, возможно, встряхнул и перелопатил свою жизнь? Не знаю. Во всяком случае, не о моих пропавших брюках плакал сосед-алкоголик. Если бы он умел писать стихи, написал бы, наверное:

Продирая похмельные прорези глаз,

Прорываясь сквозь эти ущелья не раз,

Зависая над пропастью небытия,

Потирает небритость судьбина моя.

До ближайшего винного я дотопчу,

Хоть от печени криком протеста кричу!

Перекошенным ртом дотянусь до горла –

Вот уже хорошо… И была-не была!

Растеряю последнюю мелочь в грязи

И проедусь «по-матери» в этой связи,

И стирая брезгливость прохожих с лица,

Опрокину свой мир в четкий след колеса.

Жалко было не шоколадных брюк. Жалко было Сашку. Хорошо, что в коридоре зазвонил телефон.

– Это меня. – Соврала я, надеясь, что ложь эта – во спасение плачущего соседа. Ему, бедолаге, неловко. Ведь сразу две женщины стали свидетелями его пьяных, но все-таки мужских слез.

Я бросилась к телефону:

– Алло!

Оказалось, действительно – меня.

– Здравствуй! – этот голос невозможно было не узнать.

– Ты сегодня дома? – обратился он ко мне по фамилии. Чаще всего он называл меня именно так.

– А…

– Не уходи никуда. Я скоро приеду.

«Скоро» длилось часа три. Первые полчаса – сплошной стресс. Лишнее – с глаз долой! Если учесть, что мое имущество помещалось в два чемодана, то задачу эту можно было отнести к одной из самых легких. Сложнее было сделать трясущимися руками тщательный макияж, к которому я предъявляла жесткие требования. Во-первых, я категорически не принимала свое лицо без косметики. Близорукие глаза казались мне подслеповатыми, а бледный, несколько анемичный покров кожи имел болезненный вид. Во-вторых, в театральном институте у меня была пятерка по гриму, и я привыкла самосовершенствоваться, направляя свой перфекционизм в правильное русло. И, в-третьих, я понимала, каких красивых актрис он видит рядом с собой. Они безукоризненны и волшебны. Я просто обязана соответствовать. Даже с отечественной тушью, похожей на сапожный крем, в пластилиновый кусочек которой надо было сначала плюнуть, затем растереть корявой, короткой, пластмассовой щеточкой, а там уже творить этой ваксой чудеса. Некоторые так привыкли плеваться перед получением роскошных ресниц, что предпочитали тушь ленинградской фабрики всяким польским и даже французским. Тем более, импортные товары тогда появлялись редко, без предупреждения, то бишь, без рекламы. Надо было пол-Москвы облазать, чтобы наткнуться на толпу алчущих спасти мир своей красотой. Ага, километр очереди! Значит, выбросили импорт. Именно слово «выбросили» крутилось в обиходе. Как будто зарубежная продукция заслуживала лишь брезгливого и пренебрежительного отношения.

Еще говорили: дают. «Вчера на Петровке давали ланкомовскую пудру!» Словно кусок мяса давали толпе. Утоляли наш голод на время, улучшая товарооборот страны. Но и не поважали особо. Чтобы женщины Советского Союза знали свое место. В великой державе. А то еще пристрастятся к зарубежному и станут заглядывать за «железный занавес». Нельзя! Опасно. Там – акулы капитализма. Но бояться их не надо. Надо плевать на них… в тушь для ресниц!

Одевалась лихорадочно. Для встречи с ним, разумеется, в самое-самое. Новый облик любимой для мужчины – что новая женщина. Эх, шоколадные бы брючки! Ладно, надену платье, подаренное мамой. Черное, эффектное, почти вечернее. Поясок… Поясок не нахожу! А без пояса в нем, как беременная. Беременная! Вот бы от него! Ой, что я несу? От него нельзя – бросит сразу. И будет прав. Потому что слишком известен и почувствует себя использованным. А я не собираюсь ставить его в неловкое положение. Пускай ему будет комфортно и радостно. Вот сюда, в кресло, он сядет, а я подам ему чай с лепестками мяты. И присяду перед ним на корточки, чтобы лучше видеть его лицо. Красивое, с гармоничными чертами, живое, как у игривого ребенка. И совершенно родное.

Почему так? Видимся редко. Но дело не в том, насколько часто ты видишь перед собой лицо. А вот что ты в этом лице видишь, читаешь там что – это только тебе известные иероглифы и знаки, обусловленные всей твоей сутью и предыдущей жизнью.

Так. Всё готово. Постельное белье – чистое, парадно-выходное, ровненько застелено хозяйским покрывалом. Из светлого патлатого коврика пальцами выбрала все видимые глазом крошки. Задернула хлипкие шторы. Что, что еще может помешать нашему тайному счастью?

Оставшиеся два с половиной часа ожидания я тщетно старалась провести с толком. Сосредоточиться на чем-либо не получалось. То садясь в кресло, то укладываясь на софу, я тут же хваталась за платье – помнется! – и вскакивала. Стоять у окна, глядя в темнеющий колодец двора, – грустно и глупо. И я стала нарезать бумагу полосочками, чтобы после заклеить ею щели в окнах. Потом достала батончик ваты. И начала запихивать ее тонким, гибким ножом между рам. Постепенно втянулась, получая от своего труда удовольствие. Вот так он невзначай, метафизически помог мне утеплить жилье. И ничего, что он в это время сидел нога на ногу в моей голове. Всё равно я была ему благодарна.

Когда раздался звонок, я сразу, не зажигая в коридоре свет, открыла дверь. Он быстро, как-то по диагонали, вошел – в расстегнутом плаще и надвинутой на глаза кепке. Как революционер на сходку.

– Ты одна?

Вместо ответа я сделала выразительную пантомиму – о чем речь?

– Красивая, – оценил он меня несколько будничным тоном, вешая плащ на гвоздик, вбитый в дверь.

– Сейчас! – умчалась я за чайником.

Когда я принесла чай, он сидел в кресле.

– Не надо чая, – нежно сказал он божественным голосом.

– А что надо? – пококетничала я, как девочка-припевочка, и опустилась перед креслом на колени. Движение это, самопроизвольное, произошло даже раньше нервного импульса, поступившего в мой мозжечок. Обожание, выраженное пластически, устремляется снизу вверх, а не наоборот. Не может оно запрыгнуть к нему на колени и жеманно обвить шею руками. Гораздо органичнее пасть ниц. И оттуда, запрокинув лицо, любоваться дорогими чертами. Нисколько не чувствуя уничижения. Не отвлекаясь на колготки, которые могут дать «стрелку». А ведь они стоят целых три рубля! Но ни меркантильные, ни двусмысленные соображения не искажали моих светлых эмоций.

– А что надо, мой хороший? – повторила.

Он улыбнулся в ответ таинственно. И молча стал расстегивать ширинку.

Хотелось заплакать обиженно. Закричать возмущенно. Выйти из комнаты гордо. Или впасть в крайность, объявив ему с негодованием, что между нами всё кончено. Но вместо этого я, тупо улыбаясь, следила за медленными движениями его рук, ничем не выказав протеста. Думаю, так чувствует себя кролик перед удавом. С той лишь разницей, что не умеет стоять на коленях и улыбаться.

Я стерла помаду, опасаясь испачкать ему одежду. Опустила голову, чтобы волосы упали по обеим сторонам лица и скрыли мою неопытность и неловкость, которая была видна, по-моему, даже с затылка. И начала без халтуры трудиться над его удовольствием. Мне хотелось быть для него лучшей, невероятной. В то же самое время я, содрогаясь, думала, что наверняка делаю что-то не так, а он молчит из деликатности. Тогда я украдкой вскидывала взгляд, чтобы понять, доволен ли он моими стараниями.

Он в упор смотрел на меня, то и дело отодвигая мне за ухо прядь волос, которую я тут же упрямо стряхивала. Иногда он резко запрокидывал голову и поощрял меня возгласом: – Боже! Ты чудо!

Кого из нас он имел в виду? Мне было неловко: наравне с Богом я претендовала на звание «чуда». И вообще, мне казалось, что упоминание Господа в такой пикантный момент не просто, что называется, всуе, а неуместно, если не сказать – кощунственно. Может быть, мужчина и находится, испытывая подобное наслаждение, на той вершине счастья, с которой рукой подать до Бога? Стоит только голову запрокинуть. А женщина где-то там, внизу, какая бы прекрасная ни была – до нее ли ему сейчас? «Сама-сама-сама». Не мешай! Ведь он – в диалоге с самим Создателем. Ну, почему, почему мне так одиноко и обидно, когда ему так хорошо? Нет, чувство радости за него присутствует, безусловно. Но оно – умозрительно и отдельно от меня.

Мне и в голову не приходило сказать: «А я? А мне?» Наверное, потому что это должно было прийти в голову ему. Намекать, а тем более – просить мужчину доставить тебе сексуальное наслаждение – если не унизительно, то, по меньшей мере, глупо. Это в нынешние времена декларация своих желаний и пристрастий считается признаком взрослого, разумного отношения к сексу. А тогда ни в школе, ни тем паче – дома нас не учили обращать внимание на свое женское начало. А ведь быть женщиной – это не только рожать, уметь выпекать в духовке пироги и ловко проглаживать рукава мужских рубашек.

– Ты для меня такая сексуальная!

Вот! Не «добрая», «хозяйственная», «заботливая», «умная», а – «сексуальная».

– Сожми губки плотнее, милая, – густым полушепотом выдохнул он.

Как же он со мной нежен! Да он любит меня, любит!

Через пять минут он чмокнул меня в онемевшую челюсть, одновременно заправляя в брюки хорошо отглаженную голубую рубашку. И аккуратно, чтобы не защемить предмет своей гордости, вжикнул «молнией».

– Чайку? – спросила я, стесняясь движения своих губ.

– Нет, солнышко, надо бежать.

– Тебе было хорошо?

– Бесподобно! – глянул он в потолок. Наверное, опять перемигнулся с Создателем. И взялся за плащ.

– Красивая, – еще раз наградил он меня. – Ты не сердись, что убегаю. Поздно уже. Я скоро позвоню. Ну, пока?

– Пока! – как можно легче ответила я. Он провел рукой по моим волосам.

Наклонив голову, я на секунду задержала его руку, приподняв плечо.

Дверь не захлопнулась – тихо, тайком, язычок замка попал в паз. Я пошла в ванную и тщательно смыла всю косметику. Выпрямившись, увидела в зеркале мокрое, беззащитное лицо без малейших признаков сексуальности. Где он ее во мне нашел? Ерунда какая-то. Он просто меня сильно любит.

Вернувшись в комнату, я встала на колени в кресле, стоящем вплотную к стене, и прижалась лбом к настенному календарю. Это был плакат с его фотографией. Календарь – прошлогодний, да и он на фото – лощеный, парадный, чужой. И все-таки его взгляд в объектив камеры удавалось принять за устремленный на меня. И, ложась спать, я сказала этому портрету «спокойной ночи», прежде чем погасила свет.

Сегодня мне кажется, что я и тогда временами осознавала собственную незрелость, наивность и глупость происходящего, вслух говоря себе: «Дура». Но осуждению подвергала лишь свое поведение, свою врожденную или почерпнутую в литературных женских образах жертвенность. На него не посягала. Богу – богово.

А рядовым смертным тоже надо было как-то жить. Не паузы заполнять между нашими встречами, а именно жить, насыщая день событиями, желудок едой, а внутренний мир духовной пищей.

В поисках разовой работы, в длинных, гулких коридорах киностудии «Мосфильм» мир хоть и не казался добрее, но иллюзия движения вокруг твоей персоны все-таки возникала. И вот тут просыпался кураж. Он, в свою очередь, провоцировал некую эйфорию, когда преодоление преград не только не пугает, но и подхлестывает. На личном термометре мгновенно поднимался ртутный столбик самооценки. В такие дни я могла всё.

Мне давно нужно было наведаться в актерский отдел, напомнить о себе. Начальник отдела уже знала меня в лицо после нескольких ярких эпизодов – как она меня уверяла, подбадривая. И после одной дефицитной оправы. Людям, вынужденным носить очки, приходилось довольствоваться тем, что предлагали оптики. А в них нечего было выбирать, особенно стильным женщинам, каковой и являлась начальница актерского отдела.

Оправы мне доставал папа. В глухой казахстанской провинции, по «блату». «Блатом» назывались знакомства с влиятельными людьми, близко стоящими к дефицитным товарам. Я могла по звонку папы, директора станции техобслуживания личных автомобилей, войти в оптику с черного входа и выбрать себе из нового поступления одну или две подходящие оправы. Ничего приличного на витрине, разумеется, не было. А вот внутри, где меня как постоянного клиента уже знали, можно было сразу и линзы вставить. И выйти из подсобного помещения оптики уже в новых очках, еще тепленьких после обточки стекол.

Одну из таких оправ я и подарила – как очкарик очкарику – начальнице актерского отдела. Этому предшествовала профессиональная пропаганда из уст более опытной актрисы, с которой мне довелось сниматься. В перерывах между съемками она давала советы по преодолению тягот актерского ремесла. У нее сложилось стойкое убеждение, что талант сам по себе ничего не значит.

– Знаешь, сколько таких талантливых и образованных, как ты? Толпы! И все хотят играть главные роли. А главных ролей сколько? На весь фильм – одна. Тут уйму везения нужно. Мне вот до сих пор по-крупному так и не выпала карта. Благо, замуж вышла удачно, муж меня обожает, дети растут, грех жаловаться. Но карьера-то стухла. А у тебя данные хорошие. Я чувствую, толк из тебя будет.

– Да… Педагоги тоже так говорили.

– Педагоги, – усмехнулась актриса. – Педагоги – не боги. Большинство-то из них – не такие уж и знаменитые. Тоже, знаешь, судьбы не у всех сложились. Профессия, что и говорить, трагическая. Сколько талантов так и не раскрылись. Сколько просто банально погибли… Но ты – яркая, заметят. Только помогай себе, не сиди на одном месте, тыркайся. С ассистентами дружи. В актерском отделе подарочек сделай.

– Я это так не люблю!

– Не люблю, – передразнила меня не обидно старшая по цеху. – А сниматься хочешь? Сейчас, знаешь, не подмажешь – не подъедешь. Все – честные, а от коробки конфет никто не откажется.

– Так если от души, в знак благодарности, допустим, – тогда еще ладно. Но вот заранее, вроде бы авансом, с намеком – мол, помогите.

– Смотрите, какая гордая! И что? Медаль тебе за гордость никто не даст. А роль – тем более. Есть, девочка, никем не писаные законы, и никуда ты от них не денешься, как это ни печально. Не ты, так другая сделает подарок – и займет твое место!

То ли сила ее убеждения, то ли слабость моего характера возымели действие, но оправа была оторвана от сердца – без усилий и подарена – без свидетелей. Начальницу это тронуло. Она слыла человеком отзывчивым, и через неделю меня вызвали сыграть эпизод со словами и с Донатасом Банионисом в паре. Похвалы режиссера в мой адрес помогли рассосаться гематоме "взятки", застрявшей в душе. Получалось, что я заслуживала этой маленькой рольки и без оправы. Банионис улыбался мне ободряюще весь день. А потом мы сфотографировались вдвоем на память. И появилась надежда, что драматизм актерской профессии пройдет стороной.

Мы сидели у моей подруги Нади на кухне и пожинали новый салат с проростками пшеницы. Надюшка, тоже безработная актриса – кареглазая, худенькая брюнетка увлекалась здоровым образом жизни. Не так давно она вычитала где-то про чудесные свойства проросших зерен. Рецепт салата мог быть, по сути, любым, но обязательно овощным и без добавления майонеза. Сегодня подруга решила употребить зерна и наружно: перемолола в кофемолке и, смешав с ложечкой оливкового масла и сырым яичным желтком, нанесла на лицо.

– Хочешь попробовать? – предложила Надя мне.

– Хочу. Я делала похожую маску с овсянкой.

– Ой, эту не сравнить. Кожа засияет.

Держа головы слегка откинутыми назад, благоговейно не шевелясь, мы пережидали время воздействия маски. Смеяться с такой маской не полагалось, и мы старались говорить о серьезном.– Представляешь, Банионис говорит с акцентом, оказывается. Литовским. И живет в провинции. А я не знала, что его озвучивают во всех фильмах. Очень приятный в общении дядька.

– Вообще-то можно было предположить, что у него русский не родной. А как ты в этот фильм попала? Тебя по картотеке нашли?

– Ой, не спрашивай! Взятку дала.

– Взятку? Деньгами?!

– Не-ет, это слишком, я бы не смогла. Оправу подарила в актерском отделе. Еле пересилила себя. Не могу заискивать, воротит от этого современного прикладного искусства!

– Так это сейчас везде, никуда не денешься. Или взятку дай, или режиссеру отдайся. Мне несколько раз предлагали.

– Отдаться?

– Ну, не взятку же дать. Такое не предлагают – своим умом надо доходить. Один старый козел звал в любовницы и обещал регулярно пристраивать на роли.

– Мне тоже, представляешь? Только не старый и не козел, а известный режиссер. Я пробы у него на главную роль проходила.

– Да все они – козлы.

– Нет, он не совсем мерзкий. Он кучу стихов знает, читал мне Блока.

– А мне «мой» козел Пушкина читал – и что? Эрудированные уроды.

– Какая аллитерация, Надь! «Эрудированные уроды»! Просто песня.

– Дарю. Сочини стихотворение.

– А что, можно попробовать. Ода уродам – название. Годится? По следам Пабло Неруды. Помнишь его «Оды изначальным вещам»?

– Смутно. Еще чего не хватало – оду им, козлам! Частушками обойдутся. Матерными.

Мы засмеялись, забыв про маски. Они, подсохшие, тут же начали трескаться на щеках, превращая нас в старух с молодым взглядом. Склонившись обе над раковиной в ванной, мы умылись и уставились на свои отражения в зеркале.

– Так что ты ответила старому козлу-эрудиту, Надь?

– Только через мой труп! – Глаз подруги задорно заискрился.

– Оригинально. А если он некрофил?

– Ну, знаешь. Об этом я как-то не подумала. Откуда у тебя в такой солнечный день такой черный юмор? – спросила Надя риторически.

– Это еще не черный. Антрацитовый!

Уверенные в своем предназначении и в собственных силах, мы не собирались проходить через уготованные обстоятельствами низменные «тернии» к нашим высоким «звездам». А совать коробки конфет тем, от кого зависишь, я по сей день не люблю. Даже врачам.

Да, но про елку-то надо дорассказать, а то так еще четверть века пройдет, и не факт, что память сохранит нюансы.