Читать книгу Марина Цветаева. Воздух трагедии - Лина Кертман - Страница 3

«– Надо писать роман, настоящий большой роман. У Вас есть наблюдательность и любовь, и Вы очень умны. После Толстого и Достоевского у нас же не было романа.

– Я еще слишком молода, я много об этом думала, мне надо еще откипеть…

– Нет, у Вас идут лучшие годы. Роман или автобиографию ‹…› как „Детство и отрочество“. Я хочу от Вас – самого большого.

– Мне еще рано – я не ошибаюсь – я пока еще вижу только себя и свое в мире, мне еще многое мешает. ‹…›

– Если писать, то писать большое. Я призываю Вас не к маленьким холмикам, а к снеговым вершинам».

Такой разговор с поэтом Вячеславом Ивановым случился у Марины Цветаевой в ее московском доме в Борисоглебском переулке «19-го русского мая 1920-го года», как обозначено в ее записной книжке.

В тот же вечер Марина Цветаева записала этот диалог. Слова Вячеслава Иванова прозвучали для ее слуха почти как завещание. Этот человек сумел увидеть и почувствовать в ней очень важное и далеко не очевидное тогда людям, даже любящим и понимающим ее стихи.

Предрасположенность к большому роману, не всегда свойственная лирическим поэтам, действительно жила в ней уже в молодости. «Мне необходимо – необходимо – необходимо – роковым образом – на роду написано – написать роман – или пьесу – „Бабушка“, где я не стесняясь, смогу выпустить на волю все свое знание жизни…» – такая запись появляется в записной книжке Марины Цветаевой в 1918 году.

Сколько сюжетов, явно предназначенных для объемного разворачивания, погребено в тетрадях и письмах Цветаевой!

В них оживает Москва 1918–1922 годов: заговорившие улицы (прежде, как Маяковский сказал, «безъязыкие»), разрушенный старый быт и новые нравы, театральные студии, сохраняющие еще прежний богемный стиль ЖИЗНИ, новые чиновники, врывающиеся в дома «уполномоченные» в папахах и юные красноармейцы, смущающиеся порой от напористой жестокости новой власти, страшные детские приюты и смертельный голод. Оживает трагическая история царской семьи, жизни и гибели дома историка Иловайского (в переписке с Верой Буниной история эта предстает с бóльшими фактическими и психологическими подробностями, чем в ограниченном по объему очерке «Дом у Старого Пимена»).

Готовясь к работе над «Поэмой о Царской Семье» (к сожалению, пропавшей – до нас дошло лишь несколько небольших отрывков), Марина Цветаева тщательно изучала разнообразные исторические источники и внимательно сопоставляла их. Она даже жаловалась, что в ней постоянно борются историк и поэт и что в данном случае историк «забил» поэта. Радуясь малейшей возможности уточнить подробности у очевидцев и участников тех трагических событий, Марина Цветаева всегда выделяла и укрупняла в них наиболее волнующее ее – то, о чем в памятном разговоре с В. Ивановым было сказано: «Я больше всего на свете люблю человека, живого человека, человеческую душу…»

Какие тончайшие психологические нюансы она подмечала! Так, после мимолетного, казалось бы, касающегося только уточнения конкретных фактов разговора с А.Ф. Керенским после его доклада в Париже в 1936 году «О гибели Царской Семьи», Марина Цветаева писала: «Руку на сердце положа, скажу: невинен. По существу – невинен. Это не эгоист, а эгоцентрик, всегда живущий своим данным ‹…› Открыла одну вещь: Керенский Царем был очарован ‹…› и Царь Керенским был очарован, ему – поверил. Царицы Керенский недопонял: тогда – совсем не понял: сразу оттолкнулся (как почти все!), теперь – пытается, но до сих пор претыкается о ее гордость – чисто династическую, которую, как либерал, понимает с трудом.

Мой вывод: за 20 лет – вырос, помягчал, стал человеком. ‹…› сердце – хорошее» (А. Тесковой. 1936, 19 марта). Анна Тескова – чешская писательница, переводчик, педагог, многолетняя корреспондентка Марины Цветаевой.

И любой сюжет цветаевской прозы, в том числе эпистолярной, касается ли он чтения страниц Пушкина, Диккенса, Достоевского, или живых встреч с самыми разными людьми, или бесед с маленькой дочкой, или воспоминаний о детстве, ее романов в письмах, или земной страстной любви, – все обретает под ее пером новые и часто неожиданные смыслы и углубляет традиционно сложившиеся представления. И как многого еще она не досказала! Как не случаен вырвавшийся у нее однажды возглас: «Когда я гляжу на свои словари и тетради, мне хочется расположиться на этом свете еще на сто с лишним лет» (Записная книжка, 1919).

Все это убеждает, что если бы, вняв ее мольбе, Бог послал ей «сад на старость лет», Марина Цветаева непременно написала бы свой роман о Поэте и Времени, о судьбах России и о любви, как успел это сделать ее «брат в четвертом измерении» – Борис Пастернак. К нашему общему горю, этого не случилось.

Но КОНСПЕКТ РОМАНА создан, и есть в его создании что-то от чуда. Сила притяжения личности Марины Цветаевой оказалась настолько мощной, что вместе с ней его писали многие связанные с нею жизнью и судьбой люди – самые далекие и самые близкие.

И получился «конспект» романа-воспоминания и романа в письмах, романа психологического и философского, временами достигающий такого трагического накала, что многие перипетии его были бы под силу разве что перу Достоевского…

Та трещина мира, о которой Генрих Гейне, всю жизнь любимый Мариной Цветаевой, сказал, что она «всегда проходит через сердце поэта», в этом «романе» прошла и через сердце семьи. В семье гениального поэта Марины Цветаевой – редкий случай! – и муж, и дочь, и сын были людьми литературно одаренными и о многом поведали на достойном уровне. «Семья наша из литературы не выходит», – писала Ариадна Эфрон младшему брату Георгию, по-домашнему – Муру (Г. Эфрону. 1941, 4 апреля).

Жизнь семьи – эмоциональная, интеллектуальная, творческая – предстает в написанном ими. Предстает с самого создания семьи в 10-е годы, когда еще не начался «не календарный / Настоящий Двадцатый Век», как сказала о том времени Анна Ахматова; в последующие 20-е, когда после Гражданской войны и долгой разлуки Марина Цветаева и ее муж Сергей Эфрон встретились уже в эмиграции, далеко от России; и в 30-е, когда «век-волкодав» (определение Осипа Мандельштама) со всей страшной силой кидался на их плечи. Жизнь эта отражена в разных «зеркалах». И в счастье, особенно в ранних стихах Марины Цветаевой, и в повести Сергея Эфрона «Детство», сохранившей живой облик юной Марины. И в испытаниях разлукой – в «Записках добровольца» Сергея Эфрона, в посвященных ему в эти годы стихах Марины Цветаевой, в ее записных книжках. И в горе – в письмах Сергея и Марины, в ее прозе 30-х годов, где звучат мука отчуждения и резкое несогласие с выбранным им путем. Но вопреки всему и над всем этим – глубокая болевая привязанность. И еще целый пласт – то, что оставили нам дети Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Но о детях – разговор особый…

«Мы бесспорно встретимся – для меня это ясно так же, как и для тебя. Насчет книги о маме я уже думал давно, и мы напишем ее вдвоем», – так писал Георгий Эфрон (Мур) в лагерь своей сестре Ариадне (А. Эфрон. 1942, 7 сентября). Так он заклинал судьбу, после трагической смерти матери забросившую его в чужой далекий Ташкент.

Алю арестовали летом 1939 года, она отбыла в лагерях первый срок (8 лет), и после короткой передышки была вновь арестована 22 февраля 1949 года и приговорена к бессрочной ссылке в Туруханский край. Освобождение пришло к ней только в середине 1950-х годов, когда ни отца, ни матери, ни брата уже не было в живых. Мур погиб на фронте летом 1944 года.

Брат и сестра больше никогда не встретились. Нет их общей книги о матери, о которой так мечтали оба, но есть воспоминания и письма взрослой Ариадны Сергеевны, есть уникальные записи маленькой Али, бережно сохраненные Мариной Ивановной, привезенные ею из Москвы в эмиграцию, а через 17 лет – обратно в Москву, где они чудом сохранились в страшные годы, есть письма и дневники Мура. Сохранилась переписка каждого из героев этой книги не только друг с другом, но и с близкими людьми, с друзьями и знакомыми. И это тоже часть «романа».

Роман в письмах – об этом необходимо сказать особо.

Уважение к частной жизни человека и семьи, к жизни души, вольно открывающейся в письмах, – знак тех времен, когда ветер истории еще не врывался так жестоко в дома и верилось в их защищенность и прочность. Письма – эпически повествовательные (впрочем, эпических писем в мире Марины Цветаевой немного) или исповедальные, горячо эмоциональные или аналитически осмысляющие переживаемое – были для людей их круга, еще глубоко связанных с уходящей культурой, не только наиболее привычным способом общения, но и значительной, очень для них органичной частью жизни, естественным продолжением и воплощением ее. Не включить их в книгу о «трудах и днях» этих людей было бы противоестественно – это чувствуют все пишущие о Марине Цветаевой.

«Мы нескромно читаем письма давно умерших людей, и вот мы вошли в чужую семью, узнали их дела и характеры. Что же? Ведь нет дурного в том, чтобы узнать и полюбить. И застали мы их в дни скорби ‹…› тут-то и легко рождается сердечное участие к людям. А с ними мы выходим на широкую арену истории ‹…› потому что их семейные невзгоды, в которых мы их застаем, так непосредственно связаны с историей эпохи ‹…› что вмешательство общих сил в жизнь личную становится здесь особенно наглядным», – так размышлял о письмах людей ушедшего XIX века автор книги «Грибоедовская Москва» Михаил Гершензон. Речь в его книге идет о войне 1812 года, но слова о «вмешательстве общих сил в жизнь личную» и о «днях скорби», с этим связанных, применимы, разумеется, и к историям жизни многих семей века двадцатого, а в жизнь семьи Марины Цветаевой и Сергея Эфрона эти «общие силы» ворвались с обнаженной жестокостью.

Сохраненные и дошедшие до далеких потомков письма людей другого века М. Гершензон ощущал как чудо, требующее неравнодушного, трепетного к себе отношения: «И вот все, что осталось от ее земного существа, один этот листок! Но в нем она еще и теперь жива, в нем не остыла живая теплота ее чувства. Разве это не чудо? Каждое чувствование человека и каждая мысль есть в своем воплощении как бы дивный организм, и этот организм бессмертен; время может разбить только его материальную форму, но не властно расторгнуть или сделать не бывшим неповторимый строй чувств и идей, который мгновенно и раз навсегда возник в душе человека. Поэтому все золото, какое есть на земле, не может уравновесить цену этого бедного листка почтовой бумаги, бережно несущего чрез века бессмертную жизнь сознания».

Как близок Марине Цветаевой этот взгляд! Ей всегда было очень важно сохранить, спасти от забвения «бессмертную жизнь сознания» и «живую теплоту чувства».

Наша книга состоит из трех частей: «Марина и Сергей», «Мать и сын», «Мать и дочь». В каждой из этих линий жизни Марины Цветаевой, важных, сокровенных, болевых, во всей противоречивости отразился век головокружительных надежд и страшных разочарований, его идеализм и цинизм, ослепление толп и провидческая зоркость немногих, «соблазны кровавой эпохи» (Наум Коржавин) и тяжелое отрезвление от них.

Глава «Мать и дочь» завершает книгу. Голос сына, так много обещавший, оборвался слишком рано… Дочь – последняя из семьи, оставшаяся в живых после гибели брата в 1944 году, посвятила все отпущенные ей судьбой после тяжелейших испытаний годы памяти матери. Говоря словами, сказанными самой Мариной Цветаевой (по другому поводу), Ариадна Эфрон сделала все, чтобы сохранить живую жизнь их семьи на земле – то, что «кончилось, сгорело дотла, затонуло до дна» – поднять со дна собственной памяти и ВОСКРЕСИТЬ.

Семья Марины Цветаевой и Сергея Эфрона собрана здесь «под одной обложкой», разумеется, не в полном объеме – это было бы просто физически невозможно, и какой-то отбор был необходим, но их внутренние переклички и расхождения, их чувства на одной волне и на волнах несовместимо разных, их спонтанные отклики на события и аналитические размышления о них, их суждения о времени, о России, о прошлом, настоящем и будущем, о нравственных постулатах и возможности или невозможности их пересмотра – предстанут здесь как ПОПЫТКА ВОССТАНОВЛЕНИЯ (по фрагментам) романа о земном доме поэта на ветру времени. Нужно только прочесть его…