Читать книгу Тала - Лиана Мусатова, Лина Мусатова - Страница 6

Ночью ей приснилось продолжение их беседы. Они так же сидели на своей «скамеечке». Каждый думал о своём, а оба – об одном и том же. Володя целовал ладони с нарастающей страстью. Его дыхание становилось всё чаще и всё горячее, опаляя кожу ладоней. Обуреваемый нахлынувшими чувствами, он встал, обняв Нату за талию, помог подняться, и увлёк за собой. Тропинка вилась вдоль берега реки по лугу, поросшему высокими травами и яркими цветами. Ослепительно блистало солнце на безупречной голубизне неба и щедро заливало окрестности ласковым, нежгучим золотом лучей. Володя всё крепче прижимал её к себе, и она не отстранялась.

– Какая же ты миниатюрная и прелестная! Какие же упругие твои бёдра!

Он повернул её лицом к себе и обнял, прижавшись.

– Я чувствую твои твёрдые соски. Как может мягкое тело стать таким твёрдым? Я хочу их видеть! Можно? – заглядывая в глаза, спрашивал и уже расстёгивал пуговицы на рубашке.

Ната не сопротивлялась, потому что сама хотела, чтобы он увидел какое у неё красивое тело. Она просто горела этим желанием: сегодня ему всё можно, всё, что захочет. Расстегнув пуговицы до талии, спустил плечи рубашки, высвободив груди. Откинув голову немного в сторону и назад, смотрел, как бы смотрел на поразивший его шедевр скульптуры.

– Я видел на картинах женскую грудь, но она была чужой и холодной. От твоей исходит такое волшебное тепло и сияние, что я задыхаюсь. Какая же ты сияющая, сияющая обаянием и любовью… любимая… какие упругие круглые чаши, налитые молоком девственности. Они набухли от тяжести, и ждут прикосновения нежных губ младенца. Но первым буду я, так устроен мир: без меня не будет младенца. А какие соски?! Словно созданы для того, чтобы младенцу было удобно к ним прикладываться. Мне хочется попробовать… можно?

– Да, – скорее простонала, чем сказала Ната.

Он соединил их вместе и обнял губами. Оба молчали, и только учащённое дыхание нарушало тишину.

– Представляю, какое наслаждение будет испытывать наш малыш, попивая молоко из этих бездонных чаш.

Он взял её на руки и понёс вверх по лугу к небольшой рощице на взгорье. Ната чувствовала, что сегодня произойдёт самое главное событие в её жизни – она познает силу любви. Это событие проведёт черту в её жизни на «до» и «после», и она согласна, она готова и никогда об этом не пожалеет. Он положил её на шелковистый красочный ковёр, сотканный из стебельков разнотравья и ярких цветов.

– Тот, кто оттачивал твоё тело, был в тебя безумно влюблён. Только влюблённый мог создать такое совершенство. Он ещё и искусно владел резцом. Думал ли он в те минуты, что от созерцания его создания, будет наслаждаться и хмелеть совсем другой?! А как безупречно высечена твоя талия! – приговаривал Володя, нежно прикасаясь пучками пальцев к коже. – Как же искусно, плавно изгибая, он завершил линии живота, сопрягая их с линией бёдер и прикрывая густой дубравкой. А за дубравкой… да здесь целый тайный мир! Я раскрываю створки в твой тайник, и поражаюсь: перед моим взором встаёт маленькая сопка с жерлом вулканчика. А он извергается, не знаешь?

– Не знаю, – шепчет, чуть дыша, захмелевшая от его исследований Ната, медленно двигая пересохшими губами.

– Ну, да! Откуда тебе знать, я же первый, – и он, прикасаясь пальцем, слегка надавливает на «жерло вулканчика». Сопка напряглась. – А она увеличивается? Тебе не больно?

И, не ожидая ответа, обнимает её губами и втягивает, упираясь языком в «жерло».

– О-о-о-о! – роняет стон Ната.

Он ощущает, как напрягается её тело, поднимаясь ему навстречу, но он ещё не всё обследовал: он должен всё узнать, всё, чем овладеет и что станет его достоянием.

– Надо знать все складочки, все бугорки и впадинки, – и он продолжает обследование. – А за сопкой ещё маленькие внутренние, как лепестки розового лотоса, створки, скрывающие самое сокровенное. Как же всё волшебно и загадочно! Творец создал всё это, чтобы свести меня с ума! Они манят меня своей тайной! Я хочу узнать её, я хочу раскрыть эти розовые лепестки, и я уверен, что мне откроется легенда, легенда, которой ещё не знал мир!

И, когда Ната в полузабытьи с затуманенным хмелем страсти взглядом, тянулась к нему, Адик заорал: «Подъём!»

Проснувшись, подумала: «Кто и зачем сделал всё так, чтобы я вышла замуж за Глеба, навсегда перекрыв мне путь к Володе? О такой первой ночи с любимым я мечтала, но она никогда не осуществится, потому что была уже первая – не с любимым и не такая». Надев майку и брюки, направилась к умывальнику. И, как всегда, Клёсов, уже был тут, как тут, но не таким как во сне. А ей не хотелось терять того, кто несколько минут назад боготворил её, потому что такого его больше никогда не будет.

– Ты где-то была?

– Когда?

– Утром… или ночью, – добавил он.

– Так утро только начинается. А в чём, собственно, вопрос?

– У тебя такие глаза… как вчера на речке были… и даже красивее…

– А-а-а! Мне сон хороший снился.

– Расскажешь, – то ли спрашивал, то ли утверждал Володя.

– Даже не знаю…

– Что так?

– Совершенно секретно.

– Я же не отстану… всё равно расскажешь.

Они разошлись по своим комнатам, готовиться к завтраку.

* * *

Несколько дней спустя, в воскресенье, сразу после завтрака Ната и Володя решили отправиться на прогулку в лес, так давно манившего их своим очарованием. Они шли в лучах робкого осеннего утреннего солнца, выглянувшего из-за вершин леса, и наслаждались прозрачным, усыпанным золотой пыльцой, тёплым воздухом. Около часа ходьбы, и они попали в волшебный край. Вошли под кроны деревьев, и лес осыпал их жемчугами, рубинами и изумрудами. C листьев падала роса, застревая алмазами на серебряных лёгких нитях паутины. Вокруг был мир трепещущий и хрупкий, прекрасный и уязвимый, прозрачно-хрустальный, блистающий и блещущий. Володе не давал покоя её рассказ о свидании с небом и о сне, который в её глазах поселил такую необыкновенную красоту. Было непривычно тихо… Казалось, что на всей Земле они только вдвоём, и это их мир, мир наполненный синевой неба, золотом лучей, пронизывающих кроны и ярким разноцветьем листьев, устилавшим пушистым ковром их путь.

– Какую же красоту нам дарит Господь! Как можно, живя в такой красоте, быть злым, подлым и мстительным? – вслух размышляла Ната.

– К сожалению, таких немало. Слава Богу, что мы не такие. А ведь я впервые сказал: «Слава Богу!» Это ты меня научила понимать, что всё – от Бога, научила благодарить Его.

– А как же иначе! Без Него не было бы и нас, и не встретились бы мы, и не шли бы сейчас в такой красоте. Это Боженька специально для нас послал такое утро, чтобы мы могли насладить наши души красотой и любовью к природе. Что ты так смотришь на меня?

– У тебя всегда красивые глаза, но такие, какими они были в то утро, когда тебе приснился «секретный» сон, больше никогда не видел.

– Потому что больше никогда он мне не снился.

– А сейчас… они немного такие… ты наслаждалась в том сне? Да? Чем? Ну, скажи, чем?

– Не могу… не проси…

– Ты в этом сне была со мной?

Ната молчала, раздумывала, как лучше сказать: она не хотела рассказывать подробности, но и как выразить намёком, не могла придумать.

– Что же это за такой сон, который ставит тебя в такое затруднение?

– Но, если понимаешь, зачем допытываешься?

– Потому, что чувствую, в этом сне был я с тобой.

– Ну, был.

– И что я такое делал? Что я делал? – упорствовал Володя.

– Любил меня.

– Как? У него перехватило дыхание. – Как взрослые?

– Как все… мысленно.

Услышав «как все», испугался, потому что он мало в этом смыслит и толком не знает, как это делается, и только следующее «мысленно» немного успокоило его.

– Мысленно, – произнёс он задумчиво. – Просто любил в мыслях, и тебе этого было достаточно?

– В мыслях и словах.

– Но я всё время разговариваю с тобой, и в каждом моём слове звучит любовь к тебе. А что же то были за такие слова?

– Не допытывайся! Больше тебе ничего не скажу. Сам догадывайся.

– Не знаю, догадаюсь ли. А давай, как в детской игре: я буду говорить слова, а ты, если они близки к истине, говори «горячо» или «холодно». Может быть, у меня получится, и я опять увижу те необыкновенные глаза. Я так хочу их увидеть.

Почему она всегда, услышав что-то хорошее от Володи, сразу вспоминает Глеба и сравнивает. Вот и сейчас: Глеба никогда не интересовали её глаза, и, что они красивые, она впервые услышала от Володи. И Глебу никогда не хотелось их видеть красивыми, а Володе хочется, очень хочется, и это она видит по его состоянию. Но он затеял рискованную игру, и она не знала, соглашаться или нет. Если он будет произносить те слова, которые произносил во сне, ей будет приятно их слышать, но и стыдно, ведь там он её раздевал. Позволить ему сейчас раздеть её даже мысленно, она не может.

– Почему ты молчишь? Чего ты боишься? Ведь это только слова!

– Твои вопросы подсказывают мне, что ты уже догадался, о чём идёт речь.

– Если это так, я очень рад.

– А я – не рада. Так не честно.

– Я в мыслях сто раз тебя видел голенькой, а на речке, когда ты делала мостик, даже видел кое-что воочию.

– Что? – испуганно спросила Ната.

– Две чаши с торчащими из них шипами…та-а-кими крупными с тёмными кругами вокруг… А на правой снизу большая коричневая родинка.

– Володя, перестань. Плохо подглядывать.

– Я же не в щёлочку подглядывал, а полки рубашки раздвинулись, и они сами показались.

Он резко повернулся, и заглянул в глаза. Счастливая улыбка осветила его лицо.

– Можешь не говорить «горячо», я по глазам вижу, что попал, может быть, не в самую «десятку», но где-то близко. И не красней, я часто вспоминаю твою акробатику. Но тогда ты была одетой. Но и в одежде ты была неотразимой. Тот, кому поручили ваять твоё тело, был безумно в тебя влюблён и боготворил тебя. Только с огромной любовью можно вытачивать такие совершенные линии, вложив в свой шедевр всю силу чувства.

Ната оторопела: он повторял те же слова, что говорил во сне.

– И остановись на этом, прошу тебя или я уйду.

– Я догадался, и могу на этом остановиться. Главное, что у тебя опять такие же глаза, как в то утро. Но ведь я только начал. Неужели, если я буду продолжать, они станут ещё красивее?

– Красоте нет предела, но поговорим об этом позже, когда я разберусь со своим мальчиком.

Володя тяжело вздохнул: опять этот мальчик встаёт на его пути. Как бы ему хотелось, чтобы его вовсе не было. Нет, конечно, пусть он будет, но только не мальчиком Наты.

Они бродили по просекам и пробирались сквозь заросли. В смене шорохов, что наполняли лес, чудилась приветливая встреча гостей, желание сказать, как долго ждал их, подсказывая тайные экзотические тропинки. Этот шёпот струился меж веток и стволов, и окутывал их вместе с золотистой пеленою солнечного света. Какое-то время шли молча, боясь нарушить лесное очарование, внимая лесным шорохам, тронутым осенней грустью. Терпкий аромат склонившихся до земли ветвей до краёв наполнял их сердца целомудренной негой. Володя не искал тела, он искал нежности, и нежность, исходящая непостижимыми волнами от её тела, и нежность её взгляда затапливала всё его существо. Он думал о том, что не раз мечтал вот так остаться с нею наедине, не опасаясь, что увидят, держать за руку, иногда, будто невзначай, прикасаться плечом, утопая в коконе её чувств. Сколько раз он рисовал себе различные сюжеты приключений. То он спешил за нею вслед в чужие страны, чтобы инкогнито следовать за стуком её каблучков, вслушиваясь в шорох юбки, вторящей пляску бёдер. Наивная душа и молодая кровь питали его воображение, порождая безумные надежды. То он, благородный викинг спасал её, вырывая из рук пиратов, и охранял от опасностей и бед. Так они блуждали по лесу, думая о своём. Володя впервые понял, что есть глубокая пьянящая отрада без цели, наугад бродить, любить простор и полной грудью вдыхать прозрачный воздух. С полей доносился терпкий дух сена, слегка кружил голову, призывая ринуться в непознанные дальние дали.

Ната засмотрелась на совсем уже бурый каштан:

– Почему он раньше всех меняет окраску листьев, теряет сок и засыпает?

– Платит дань за красоту своих свечей, – предположил Володя и посмотрел ей в глаза.

В её взгляде отражался далёкий мир, невиданный, но ощущаемый простор. Он замер очарованный, безгласный. Что нового он мог сказать? Что вообще можно сказать в такие минуты. Он не находит слов, он не знает, как объяснить власть над ним её взгляда, как объяснить его волшебное воздействие, уносящее его в её далёкие миры, лишь смутно угадываемые интуицией. Как объяснить, что сейчас ему хочется взмахнуть крыльями, и с радостным кличем унестись в пространство миров, которыми она грезит, подняться вместе с ней в заоблачные высоты, как хочется ему гореть вечным пламенем любви в её сердце?

– Я думаю о бесконечности природы. Приходят поколения людей и уходят, а лес поле, горы, реки, моря остаются. Они, конечно, изменяются, но настолько медленно, что человек не замечает, и думает, что они всегда такими были.

– Если взять человечество в целом, то оно тоже остаётся: одни умирают, другие рождаются. И в лесу одни деревья умирают, другие вырастают на их место, а лес как был лесом, так и остаётся. Человек и природа живут по одному закону.

– Я часто вспоминаю бабушкины слова; «Если к тебе зимой прилетит мошка, не убивай её – это чья-то душа к тебе прилетела». Значит, у человека остаётся душа, и она превращается в мошку. Почему в мошку, а не в красивую бабочку или экзотическую птицу?

– Не у всех души красивые, бывают и безобразные, вот и выбрал для них Творец неприметный образ. Интересно, от чего зависит красивость души? Она сразу даётся или человек сам воспитывает в себе эту красоту?

– Я сужу по себе: мне, в какой-то мере, она была дана до рождения, если считать, что красота души – это понимание красоты природы. И родители определяются до рождения. В детстве меня мучил вопрос: «А как получилось, что я родилась у папы с мамой, а не у соседей?» Меня очень пугала мысль, что я могла родиться у соседей, родителей моей подружки. Тогда бы у меня не было моей любимой бабушки, и дом был бы беднее обставлен, и они сами грубее и менее культурные. Я благодарила Бога, что он мне дал моих родителей, особенно папу – я его очень люблю.

– Одни уходят, другие рождаются, и это бесконечно. Бесконечен мир и бесконечно познание. Интересно, куда оно простирается?

– А что, если знания не только в тех книгах, по которым мы учимся, а оно вокруг нас? Ведь то, что в книжках, человек брал из природы. Надо только уметь их читать, а как этому научиться? Может, это происходит через любовь? Я люблю солнце, разговариваю с ним, понимаю, что оно живое, что оно слышит и понимает меня, как слышу я его. Ну, не звуки, конечно, слышу ушами, а чем-то внутри – душой или сердцем или и тем, и другим вместе. Я люблю деревья травы, цветы и тоже с ними разговариваю. А они мне показывают, какие у них листики, стебельки, цветочки. У ромашки никогда не вырастают листики розы, нет у неё и шипов. Ромашка никогда не будет иметь розовые или красные лепестки. Это же всё подчинено закону, как мы учили по ботанике, закону наследственности. Но что-то мы выучили из ботаники, а что-то увидели в жизни, подметили закономерности. Мы учим теоремы в школе, их доказательства. Подозреваю, что учёные их взяли не из головы, не сами пришли к выводам, а им природа подсказала. Они наблюдали природу, и в результате наблюдений, сделали выводы. А нам сейчас геометрию преподносят, как отвлечённую науку. Я думаю, что эти геометрические теоремы – теоремы жизни.

– Ты правильно думаешь, и это подтверждает выражение «Пифагоровы штаны во все стороны равны». Я только сейчас об этом подумал. Помнишь эту теорему?

– Да, для равнобедренного прямоугольного треугольника: сумма квадратов длин катетов равна квадрату длины гипотенузы.

– Этими «штанами» нам показана связь между, якобы отвлечённой, математикой и жизнью, дана проекция на земное наше бытие. Почему же учителя нам преподносили математику, как голую науку, оторванную от естественных процессов?

– Потому что программа обучения составлена людьми далёкими от понимания этого.

– Но ведь, это же наши учителя?!

– Но не всякому учителю дано то, что дано ученику, по себе знаю. Я учителей любила и уважала, но это мне не мешало понимать, что они ограниченные люди, зацикленные только на своём предмете. Со мной происходят вещи, которые ни в школьных программах, ни в медицинских учебниках не прописаны, но это реальность… они же со мной происходят, я же их не придумываю, да у меня бы и фантазии на такое не хватило.

– Расскажи!

– Не сегодня, может, со временем. Я о другом, о том, что то, что со мною происходит, даёт мне знание, что такое бывает. Эти знания ко мне приходят и наяву, и во сне. Как-то снилось мне, что я разговариваю с красным маком. У него были надорваны два лепестка. Я стала жалеть его и сокрушаться, как ему больно. А он отвечал мне движением лепестков, слегка колыхая ими. От них исходили слова, похожие на сгущённый воздух. Когда эта волна касалась меня, я слышала звуки, собранные в слова, но, опять же, не ушами слышала. Он жаловался, что ему больно, а я уговаривала потерпеть, потому что любая рана заживает – так устроен мир. Поэтому, я стараюсь не рвать цветы зря, а только, когда очень нужно. В остальных случаях только любуюсь ими. А когда очень надо, прошу прощения, объясняю, что они принесут радость в другом месте, где их оценят, будут любить, поставят в воду и они утолят свою жажду.

– Нечто такое ощущал и я, но не делал таких конкретных выводов. И мне не снились такие, сны, а может быть, и снились, только я их забывал, как незначительные. Для мальчишек же интересно жаркие сражения, опасные путешествия, героические подвиги. Я и любовь всегда в книжках пропускал, а теперь она поймала меня в свои крепкие объятия.

– А я влюбчивая с детства. Первую свою любовь помню, когда мне было пять лет. Может быть, и раньше были, но я не помню. Мы тогда жили на Петровке и этот мальчик был нашим соседом… такой же маленький, как я. Когда переехали к бабушке на Пионерскую, там были в основном одни мальчишки на нашем квартале. Все моего и около моего возраста – выбирай, кого хочу!

– И кого же ты выбрала?

– Самого хулиганистого из самой бедной семьи.

– Это на тебя похоже. А вы богато жили?

– По теперешним меркам – нет, но тогда, сразу после войны были богаче всех на улице, потому что у нас было пианино. Вторые по богатству были Никулины – у них трюмо было. У нас, правда, трельяж был, но он меньше трюмо.

– Трюмо встречал, знаю, а трельяж… что это такое?

– Это небольшое зеркало из трёх частей, складывается как книжка. Одна часть большая, а две другие – в половину меньше, крепятся к ней с двух сторон на петлях. Высота нашего была около метра. Когда он стоит, то похож на букву «П», если смотреть сверху, так сказать, вид сверху. Смотришь в него и видишь анфас и сразу два профиля. Причёску хорошо контролировать. Я перед ним заплеталась, когда в школу ходила.

– Интересно. Я такого зеркала не видел. А пианино зачем? В вашей семье есть музыканты?

– Нет. Профессиональных нет. Папа имеет хороший слух, подбирает всё, особенно любит арии из оперетт. А на пианино я ж училась играть, окончила музыкальную семилетку.

– Поиграешь в Донецке? Очень хочу послушать!

– Если будет где-то пианино. В ушах у меня слуха нет, но я его чуть-чуть развила, занимаясь музыкой. Но я слышу музыку через чувства.

– Как это?

– Каждая мелодия вызывает определённое настроение: радость, тоску, размышление, и они выражаются чувствами. Это музыка природы, музыка окружающего пространства. Ведь ты никогда не будешь чувствовать тоску весной, любуясь буйным цветением сада. Ты будешь чувствовать радость, и, может, даже счастье, наблюдая такое красивое пробуждение жизни. Я это слабо слышу, а композиторы, наверное, отчётливо, потому что смогли переложить на ноты.

– Когда ты в Донецке, возле корпуса сказала: «Знакомиться будем по ходу жизни», я подумал, что ты взбалмошная строптивая девчонка, и даже не предполагал, что ты столько всего знаешь.

– А что я должна была сказать? Как я могла со всеми сразу познакомиться? Да и времени мало было, вот-вот нас должны были позвать на посадку. А когда мы сели в машину, я Любу попросила назвать мне имена и фамилии. Она ещё удивилась, что я всех запомнила, проверяла меня. А тебя в машине не было. Ты приехал отдельно?

– Нет, я ехал в этой машине и спал за спинами ребят, поэтому ты меня и не видела.

– Значит, наша встреча у машины не была для тебя первой? Ты меня видел возле корпуса?!

– В пол глаза видел, в пол уха слышал, потому что глаза слипались после бессонной ночи. Но ты сразу вызвала у меня приятно-тревожное состояние, поэтому я и остался возле машины, хотел тебя поближе увидеть, прикоснуться к тебе. И я прикоснулся не только к тебе, но и к твоему интересному и красивому миру.

– Да, для меня нет в природе ужасов. В природе всё красиво.

– И даже землетрясение, извержение вулкана.

– Если это происходит, то происходит естественно, и, если смотреть со стороны, то не страшно и красиво. Красиво разливается огненная лава, но мы её боимся. Также разливается манная каша в сказке, но мы её не боимся, потому что она не угрожает нашей жизни. Значит, то, что не угрожает нашей жизни, может быть красивым, а когда оно угрожает нашей жизни, то – ужасно. Или пропасть, мы её боимся, потому что, упав в неё, разобьёмся. Нас страшит её глубина и мрак. Но вот мы спустились благополучно на дно, и перед нами открывается красивая картина. Мрачный колодец, окаймлённый складками гор, похожими на меха гармошки, заросшими зеленью вперемешку с выступами голых скальных пород разной окраски, светлеет по мере того, как взгляд наш поднимается кверху. А там… золотистое свечение солнечных лучей, пробивающихся в расщелину. Разве это не красота? Так чего нам бояться пропасти? Только потому, что можем в ней погибнуть, но от этого она не теряет свою природную красоту.

– Ты что, спускалась в пропасть?

– Нет.

– А откуда же такое представление?

– На первом курсе я училась на горном факультете по специальности шахтостроение, учила минералогию, кристаллографию, геологию. На экзамене мы должны были по виду минерала говорить его название и многое другое. А насчёт колодца – это воображение.

– Боже, а ты ещё и поэт? Ты должна писать стихи. А может, и пишешь?

Ната промолчала о своих литературных пробах.

– В природе всё поэтично и вся природа поэтична.

– это написал Валерий Брюсов. И ещё в этом же стихотворении то, о чём я говорила:

Володя, поражённый знаниями Наты, образом её мышления, не знал, что и сказать, и только проронил: «Как же мне повезло, что я встретил тебя». Околдованный тайными знаниями, их разговором, упоённый своей любовью к такой необычной девочке и опьянённый лесными запахами, шёл, как во сне, чудесном прекрасном сне. Узкие тропы, извиваясь, прокладывали путь сквозь чащобы, где деревья одевали лес в неподвижный полумрак. Сплетались нежно руки, перекликались взоры, и на юных щеках алела радость. Рассеивалась мгла, и они выходили на просеку, вырвавшись из цепких объятий ветвей, окаймляющих тропинку и подслушивающих страсть их взволнованных речей.

– При всех твоих превосходствах, в тебе нет надменности. Это удивительно хорошо. Я даже и не мечтал, что встречу такую девочку. Обычно девчонки заносчивы, хвастливы, стараются выпячивать свои достоинства, да так неумело и глупо, что это вызывает обратное действие. В тебе недостатков нет.

– Не может такого быть. Ты мало ещё меня знаешь. У каждого человека есть недостатки, которые он должен искоренять – поищи получше. Я, например, резкая, вспыльчивая. Не зря же моя бабушка говорила, что кому-то снятся кислицы.

– Мне не снились.

– Значит, не тебе они предназначены.

– Не пугай меня. Может быть, ещё приснятся. Вот у Скредовой на лице написано, что она считает себя лучше всех – к ней и подходить не хочется.

– А у меня, что на лице написано?

– Достоинство. Но ты его не выпячиваешь, оно проявляется помимо твоей воли, и всем видно, что ты не такая, как все, хотя в общении с другими стараешься быть такой, как и они.

– Как ты всё запутал. Но если стараюсь быть «как все», то, как же проявляется моя «некаквсейность»?

– Исподволь… в словах, в жестах, мимике, но видно, что это не наигранное, не напускное, что не ты так делаешь, а она сама.

– Кто «она»?

– Твоя «некаквсейность». Вот и сейчас: ты не просто гуляешь по лесу, ты наслаждаешься, ты любишь его, ты источаешь свою любовь. Я её чувствую, вязкую, тёплую… она исходит от тебя медвяным потоком на деревья, кусты, траву, на землю. И лес тебя любит. Я это чувствую, правда, я не придумываю. Я никогда такого ни у кого не наблюдал. Поэтому мне и хорошо с тобой на природе, поэтому я и стараюсь хоть час побыть с тобой в поле, у речки, в лесу. Природа тебе отвечает на твою любовь, поэтому и создаётся такая атмосфера блаженства и умиротворения. Я вижу золотинки в твоих глазах – это солнышко тебе насыпало свою любовь, ветки к тебе тянутся, чтобы погладить тебя, каждый кустик старается прильнуть к твоим ногам, каждая травинка поцеловать твои ступни и насытится поцелуем.

– Удивительно!

– Что удивительно?

– Ты чувствуешь то же, что и я. Со мной разговаривает каждый листик. Люди думают, что природа безмолвна, если она, конечно, не журчит, не гремит и, вообще, не шумит. Природа разговаривает и с нами, и между собой. Её только надо хотеть услышать, но услышать не ушами, а сердцем. Свою любовь к нам она посылает не в уши, а в сердце.

– Я никогда не думал об этом, хотя тоже любил бывать на природе, но таких полных ощущений, которые я испытываю, когда мы гуляем вместе, не было.

– Потому что сейчас твоё сердце открыто для голоса природы, вот ты её и лучше слышишь… и душа твоя радуется, и тебе хорошо. Я выросла в саду, и с детства разговаривала с деревьями и цветами, с солнцем, с облаками. Для меня это обычно. Я даже не думала, что у других такого не бывает. Впервые от тебя услышала, хотя примерно что-то поняла чуть раньше.

– «Чуть раньше»… интересно с кем и как?

– Я не хочу это обсуждать.

– Это связано с твоим мальчиком?

– Я же сказала: «Не хо-чу это об-суж-дать», – повторила медленно и членораздельно.

– Понятно.

Он понял, что не всё ладно в «датском королевстве», и это его обрадовало. Он, конечно, понимал, что это в высшей мере эгоистично, но это шанс, что Ната «разберётся» с мальчиком в его пользу. У них здесь полная гармония.

Иногда она останавливалась, любуясь:

– Смотри, какая крона, как буйная кудрявая головушка… отчаянная головушка этот клён. У него и характер такой, как крона. А где же его любимая? Женщины любят отчаянных, способных на подвиг мужчин. Вот и рябина – который год пытается к дубу перебраться, к такому же статному и кудрявому.

Как ни хорошо было в лесу, но надо было идти на обед. Они вышли на дорогу, идущую вдоль леса. Сюда долетал полевой запах и, смешиваясь с запахом леса, благоухал. Так и шли в облаке струящегося запаха трав, сена и цветов. Осенний воздух плыл как нежное дыхание. Они полной грудью вдыхали этот природный дар, зная, что в городе они такого не найдут.

– Надышаться бы так на целый год, – пожелал Володя.

– А я в саду могу ещё подпитываться – в нём с весны до осени стоит благоухание. Да и зимой он морозом дышит.

– Счастливая.

Они уже далеко ушли от леса, а ветерок, налетая время от времени, доносил его аромат. Шли вдоль русла речушки. У берега плескалась вода, над нею склонялись вербы, и своими длинными зелёными косами касались самой воды. В небе появился клин курлычащих журавлей, улетающих на юг. Не сговариваясь, остановились, прослеживая их полёт до тех пор, пока они не исчезли из поля видимости.

– Скоро придут холода. Птицы знают и нам напоминают: сколько бы ни ласкало нас «бабье лето», но и ему приходит пора окунаться в осень. Наверное, «бабье лето» и есть та «баба ягодка опять», которая «в сорок пять». А потом, станут волосы глаже, пожухнут и опадут лепестки романтических грёз, поседеют виски и мороз скуёт взор.

– К нам придёт это ещё не скоро, да и до «бабы ягодки» тебе ещё далеко, ещё цветок не расцвёл, только бутон набухает… нежный упругий бутон… какое счастье наблюдать его, осязать, вдыхать его аромат.

Полудённое солнце, уткнувшись лучами в воду, мерно покачивалось на еле заметных волнах.

– Вербы полощутся косами в воде всё время и пьют её днём и ночью. Солнце же, упираясь лучами, только днём, утоляет жажду, насыщается на всю ночь. Почему так по-разному?

– Ты обращаешь внимание на такие вещи, мимо которых все проходят не замечая. С тобой поэтому очень интересно. Ты не просто красивый бутон, ты ещё и сообразительный бутон. Ната, где ты такая выросла и почему не прыгнула мне в руки давным-давно? Ну почему ты родилась в Сталино, а я – в Дебальцево? Как бы мне было интересно жить! Ты наполняешь мои дни невообразимыми чудесами. У меня от тебя захватывает дух!

– Да обыкновенная я девчонка. Просто ты меня воспринимаешь как-то по особому… всё во мне тебя восторгает, всё нравится, потому что у нас много общего. Ты умеешь меня понимать…

– Иногда мне кажется, что ты скифская царевна, попавшая в будущее.

– Удивительно.

– Что удивительно?

– То, что ты тоже читал о скифах. Мне это слово очень нравится почему-то, и про себя Донбасс называю Скифией.

– Ну, вот видишь, мы одинаково с тобой думаем по этому поводу. Скиф – младший из трёх сыновей Геракла и Ехидны. В честь его и названы эти земли, потому что отец ему их подарил. Он стал первым правителем и родоначальником.

– Почему именно ему?

– По воле его отца правителем мог стать тот, кто сможет натянуть его лук. Из всех братьев это смог сделать только Скиф.

– Ближайшие мои предки не отсюда, но это ничего не значит, ведь предки составляют сотни поколений и всё это передаётся нам нашими генами. Может, в каком-то колене кто-то и был, потому что я люблю эти места… мне в них хорошо.

– А твой мальчик, тоже тобой восторгается? Он умеет тебя понимать?

– Он, вообще, молчаливый. Наверное, что-то нравится, если он со мной. Он скуп на похвалы. Не каждому дано как тебе, уметь выражать свои чувства.

– Ты выгораживаешь его. Но как можно не восторгаться, глядя, например, на твою акробатику?

– А он её не видел.

– Как? Никогда не поинтересовался, что ты умеешь делать?

– Он сам занимался спортивной гимнастикой, и ему это не удивительно, потому что, наверное, видел художественных гимнасток на тренировках. Мы, например, тренировались в одном зале со спортивными гимнастами: половина зала у них, половина зала у нас.

Они уже подходили к своим домикам. От кухни тянуло запахом украинского борща и тушёным мясом с отварным картофелем. В умывальнике не было ни одного свободного места – все срочно мыли руки.

* * *

Ночью Володе плохо спалось. Стряхнув остатки тяжёлого сна с ресниц, отбросил суконное одеяло, которое им дали в колхозе, встал, и вышел на крыльцо. Планета ещё плыла в предрассветном тумане. Было очень свежо, как бывает по утрам в сентябре. Он пошёл к реке на заветную скамеечку, вспоминая сон. Снилась ему Ната… обворожительная, соблазнительная, но, когда он приближался к ней, ускользала. И так всю ночь. В разной одежде, в разных ракурсах и антуражах, но всегда источала волшебную притягательность, желание прикоснуться к ней, ощутить тепло её тела, уловить аромат дыхания… и, когда он, пройдя через все превратности и препятствия, которые возникали у него на пути, был почти рядом, она то растворялась в сером тумане, то уплывала вдаль на недосягаемое расстояние. Это было так тяжко: осознавать, что ему не удаётся желаемое и понимать, что так будет всегда, понимать, но прогонять эту мысль. Ему так не хотелось допустить этого, он так не хотел в это верить. Ещё вечером, после прогулки в лесу, так объединившей их, так приблизивший их души в гармоничном соитии и заполонивших его надеждой на их будущее, так жутко вцепилось в сердце ощущение потери, что он разволновался. Всё его существо охватила тревога, предчувствие непоправимого, что произойдёт между ними. Но что может произойти после вчерашнего, после такой многообещающей прогулки? Ещё вчера ему казалось, что теперь они неразделимы навеки, после того как они нашли такое удивительное согласие во всём.

Сегодня его грызёт тревога, выползающая неизвестно откуда, ведь ничего не предвещает плохого. Что могло измениться за ночь? Может быть, к ней приедет её мальчик и заявит свои права на неё, и он вот-вот появится и заберёт у него Нату? Как же ему было плохо – эта тревога просто разъедала душу. Он не мог дождаться утра, когда он увидит Нату и всё узнает, узнает, что могло случиться такого, что так буквально убивает его.

Утром Ната улыбалась и одаривала его своим влюблённым взглядом. Это его несколько успокоило, и он стал убеждать себя, что всё это лишь сон, плохой сон, который вскоре забудется.

* * *

Последняя ночь в колхозе – это шабаш. Никто не спит. За несколько дней до этого запаслись спиртным и вкуснятиной, за которыми ходили в райцентр пешком за несколько километров. Володя боялся, что не сможет сдержаться и под действием спиртных паров начнёт «приставать» к Тале, всё испортив. Он повторял слова Равика: «Женщину надо либо боготворить, либо оставлять». Он оставляет её… ненадолго, поэтому и идёт играть в карты с ребятами на другую половину дома, где жил Карасенко (завзятый картёжник) и другие ребята. Каково же было его удивление, когда, вернувшись в свою комнату почти перед самым рассветом, увидел Нату, спящую на его кровати. Она спала одетая в брюках и рубашке на правом боку, согнув в коленях ноги и подложив руки под щёки. «Как младенец» – подумал Володя. То ли от ладоней, то ли от сюжета сна, слегка припухшие губы были немного выпячены вперёд, как будто бы для поцелуя. И ему так неудержимо захотелось поцеловать её. Не только позой, но и выражением лица она была похожа на спящего ребёнка. Такой безоружной он видел её впервые. Куда девалась её воинственность, напористость, непобедимость. Какая же она прелестная и обворожительная! Лёгкая, гибкая, с точёными формами, зовущая. Ему так захотелось прильнуть губами к её губам, но… ему это не позволено.

Ната, почувствовав его присутствие, открыла глаза. И тут он не выдержал, опустился на колени рядом с кроватью и безудержно, со всей силой скопившейся страсти, стал целовать глаза, лоб, щёки.

– Тала – Талинка – проталинка. Ты проталинка в моём сердце. Оно впервые начинает оттаивать. Это так сладко, – и, помолчав, добавил: – и мучительно. Мучительно от того, что у тебя есть другой. Эта талая вода падает мне в душу, вызывая такую боль… если бы ты знала, как мне больно… как я завидую тому, другому. Как я хочу быть на его месте.

Когда приблизился к губам, она спросила:

– Мне уйти? Ты будешь спать?

Это означало, что поцелуи окончены.

– Кто же уснёт, когда перед ним такая девочка?

– Не начинай. Ты же знаешь: у меня – другой.

– Как бы я хотел быть этим другим, и иметь право на «начинать». Как он тебя зовёт?

– Как все: Ната.

– Да как же он может тебя звать, «как все»? Ты ведь вообще не «как все», а для него должна быть ещё и в миллион степеней возведена! А моя ты будешь Тала, талинка – проталинка… моя Тала, только моя, – шептал он страстно, обцеловывая веки.

Ната затаила дыхание. Неужели такое бывает на свете? Почему же Глеб так никогда не говорил, так никогда не целовал? Почему никогда не видела на его лице такого выражения безудержного наслаждения? А Володя наслаждался, старался им заполнить всего себя, чтобы надолго хватило, и дорожил каждым мгновением. Они разъезжаются, будут жить по разным квартирам, и встречаться только в институте на занятиях. Что-то ему подсказывало, что это самые дорогие минуты его жизни, и никогда больше у него не будет ничего подобного. Неужели ему не суждено быть с нею?! А он мечтал! Мечтал остаться с ней наедине, ласкать каждую её йоту, обволакивать лаской и негой, говорить ей такие слова, от которых бы кружилась голова, и спирало дыхание. А как ему хотелось услышать от неё хоть одно ласковое слово. Не сказала, ни одного, только тембр и выдавал. А каким бы он был в минуты близости?! Какая же она сильная. Как могла она всё это в себе держать, ведь он чувствует, что нравится ей? Эти две недели колхоза всё, что у него есть в жизни. И хотя он очень надеялся, что она разберётся со своими чувствами и придёт к нему, где-то на задворках сознания чувствовал, что никогда этого не будет.

– Ну, почему? Почему такая несправедливость? Когда я, наконец-то встретил девочку моей мечты, не только полностью отвечающей моему идеалу, но ещё и зашкаливающую, она оказалась чужой. Нет! Не чужой! Родной, самой родной, но отданной другому. Кто же так поступил со мной? Судьба? Судьба, скажи мне, где же я найду другую такую? Да, собственно, мне и не нужна другая, мне нужна она, моя непревзойдённая Тала, Талик, Талюня, Талюничка.

Он держал в ладонях её лицо и целовал, целовал бесконечно лоб, глаза, щёки. Губы тронуть не посмел. Его горячие пальцы скользили по вискам, векам, подбородку. Её бархатистая кожа была восхитительна на ощупь. У него перехватило дыхание.

– Остынь.

– Зачем, я же вижу твои глаза, я слышу биение твоего сердца. Оно бьётся в унисон с моим. Откажись, ведь свадьбы ещё не было. А бывает, что и в день свадьбы жених или невеста сбегают из ЗАГСа.

– Не могу. Я перевелась в другой институт, взбудоражила родителей, и мои, и его готовятся к свадьбе. Не могу. Это предательство. Я ведь его опозорю на всю жизнь.

Ната села.

– Я пойду в свою комнату, попытаюсь уснуть до отъезда. Может, сегодня в такой ливень и не поедем.

Он сел рядом, крепко прижав к себе. Уткнувшись носом в волосы, шептал:

– Я преклоняюсь пред тобой, пред твоим решением, решением человека с большой буквы и высоко ценю его и восхищаюсь твоей мудростью, благородством и силой воли, но… мне больно, очень больно… ну, почему это происходит со мной? Когда ты спрыгнула с машины и наши взгляды встретились, я вдруг ощутил, как из моей души льётся тепло. Я понял, что оно во мне было всегда, но затаившись, ждало момента. И вот этот момент настал. Тепло разливалось по всему телу и наполняло меня радостью, радостью от ощущения возможности им поделиться. Оно устремилось навстречу тебе и я, отдавая его, ликовал. Так вот почему мне не нравилась ни одна девчонка, потому что на свете была ты, которая должна была ко мне прийти. Ты пришла.

– Где же ты был раньше? Почему не шёл мне навстречу?

– Я не знал, где ты. А почему ты не шла мне навстречу?

– Я тоже не знала, где ты.

– Удивительно! Ты из Новочеркасска перевелась сюда, чтобы выйти замуж за него, а встретила меня, того, кто ждал тебя все прожитые годы. Ты как-то сказала, что твоя душа со мной, а сердце с ним. Но так нельзя, нельзя, чтобы душа и сердце в разладе жили! Так у тебя ничего не получится!

– Во всяком случае, пока это так.

– Пока? Так, значит, у меня есть надежда?

– Может быть… время покажет.

Он подхватил её за талию, и закружил на месте. Его счастливый смех заполнил комнату. В нём было столько радости и силы, что Нате казалось, сейчас поднимется потолок, и безудержная радость его полетит далеко в небеса, оглашая их. Это было невероятно. Но невероятнее всего было то, что его радость передалась и ей, захлестнула лёгким приятным хмелем превосходства. Её превозносили, её обожествляли, её водрузили на самый высокий в мире пьедестал, пьедестал Любви. Ничего подобного не было с Глебом. Он, вроде и любил её, но любил как-то тихо, безразлично, не одаривая комплиментами. Нет, комплименты всё-таки были, но они относились только к её уму, смелости и спортивной подготовке.

Володя поставил её на пол, продолжая держать в своих объятиях. За её плечами струился золотистый свет. Всё в ней было тайной, загадкой, волнующим призывом. Он был счастлив. Ната видела, что он её воспринимал по-другому. В Глебе Ната счастья от общения с ней не замечала. Она представила, как это бы было, случись оно с Клёсовым. И тут ощутила, как хмельное счастье, переполнявшее грудь, стало спускаться вниз, обретая крылья и трепеща ими под пупком. Оно пробиралось ниже, порождая неистовство, чего-то непонятного требовало от неё, требовало какого-то действия. Это было приятно и больно. Состояние внутри неё накалялось, угрожая вырваться наружу. Впервые Ната не понимала, что с ней происходит. Там свершалось что-то новое, ни на что непохожее, неподвластное ей. Она, резко освобождаясь от его объятий, ушла, так и не ответив на его поцелуи. А так хотелось прикоснуться к жёсткому ежику темечка, но… она знала, что стоит только прикоснуться и оторваться она уже не сможет… не найдёт в себе силы. Конечно, она не уснула и задавала себе тот же вопрос: «Ну почему, почему это всё происходит со мной?» На её лице ещё пылал жар поцелуев, душу жёг жар его слов, а внутри разливалась плазма чувств, собственных чувств, ослепляя и вознося. Она даже и представления не имела, что такое бывает, что такое может быть. Они больше года встречаются с Глебом, и от его слов не исходит тепло. Да, он, собственно, очень редко что-то говорит… и уж не комплименты. Он всегда ровно холоден: и в первые дни знакомства, и теперь. На его лице она никогда не замечала той бури чувств, которая только что пронеслась и делала несколько минут назад лицо Володи таким желанным. Она впервые узнала желание, почувствовала каким оно может быть. Ничего подобного она не испытывала к своему будущему мужу, и не чувствовала тогда, когда «это» случилось. А оно действительно случилось… получилось случайно, во всяком случае для неё. Они просто встречались, они просто дружили. Чувства женщины в ней ещё спали, и, как поняла, спали до сегодняшнего утра.

А тогда… тогда они с Глебом лежали рядом на красивом лугу.

– Можно, я поиграю, – и просительно добавил: – только сверху.

– Поиграй.

Но, когда почувствовала резкую боль, поняла, что произошло. Игры кончились. Она вскочила испуганная и разъярённая, и была готова разорвать его на части.

– Что ты наделал? Ты в кого меня превратил? Ты опозорил меня!

– Никто не будет знать… чего ты? Чего ты… я женюсь на тебе, и никто ничего не узнает… это останется между нами.

Вот так и было принято решение о свадьбе. Может быть, она и ему не нужна, но он человек слова: пообещал – должен выполнить. А ей вообще деваться некуда.

– Машина пришла, – заглянув в комнату, сказал Адик, – выходите.

– Крытая?

– Нет.

– А как же мы под дождём будем ехать два часа до города?

– Плащ-палатки дали. Укроемся.

Дождь всё ещё лил частыми косыми струями. Под навесом группировалось столько человек, сколько помещалось под плащ-палаткой. У Наты не было ни зонта, ни плаща, ни резиновых сапог. Она стояла в двери и не решалась шагнуть под дождь. Володе казалось её лицо ещё более прекрасным, Она, так же, как и он, не смогла уснуть. Усталость оставила печать на лице, но не испортила. Утомлённое, ещё более тонкое, чем обычно, светилось отражением внутреннего света. Что-то зажглось внутри неё, и он был уверен, что это любовь, любовь к нему. Он подошёл к Нате, накинул на неё полу своего плаща, поднял на руки, и понёс к машине. У него был военный плащ, какой бывает у десантников (отец ещё с войны привёз), а на ногах – кирзовые сапоги. Он сел у самой кабины, где затишек, усадив Нату рядом. Прижавшись, обнял левой рукой, а правой держал соединённые внахлёстку полы плаща над головой.

– Вот так нас дождь не достанет. Мне главное, чтобы ты не простудилась. Дождь холодный.

Машина, набирая скорость, выбиралась из грунтовых сельских дорог на асфальтированную трасу. Все усаживались поудобнее.

– А мне, ведь не случайно в голову пришло «талинка – проталинка» Когда ты ушла, я вспомнил детский сон, который мне снился, когда я ещё дошколёнком был. Снился мне заснеженный косогор. Холодное небо и пробивающиеся сквозь тучи лучи к вершине косогора. Там на проталинке под лучами солнца паровала прогретая земля, а из неё выстреливали маленькие изящные зелёные листочки. Они быстро росли, набирая силы, разрастаясь и вширь, и ввысь. И вот проталинка засверкала изумрудом зелени с вкраплениями цветов разной окраски, а прямо с высоты, из воздуха появилась красивая в яркой одежде девочка. Была ещё зима, а на ней было летнее платьице. Её грел тёплый воздух, исходящий от земли, но долго в нём находиться она не могла, потому что вокруг ещё было очень холодно. Мы оба понимали, что она так скоро замёрзнет, и протянули друг к другу руки. Я пошёл навстречу, чтобы согреть, но проталинка не приближалась. Я шёл, но никак не мог дойти до этой девочки, а когда, наконец, приблизился и наши руки должны были сомкнуться, проснулся. И долго лежал потрясённый, сожалея, что так и не согрел замерзающую девочку. Несколько дней ходил подавленный. Под впечатлением этого сна стал рассеянным, всё делал невпопад. Мне было жалко и себя, и эту девочку. Постепенно сон забылся, и я никогда его не вспоминал, а утром вспомнил во всех подробностях. Значит, ты мне ещё в детстве снилась.

– И ты так и не согрел меня…

– Но это же во сне, а в жизни всё зависит от нас. Мы должны продолжить этот сон и соединиться.

Он целовал шею, поднимаясь к мочке уха, потом опускался вниз, нашёптывая:

– Какая у тебя мягкая и гладкая кожа, словно шёлк. Ты создана для любви, ты создана для наслаждения и услады. Как же я хочу услаждаться тобой и тебе дарить несказанное удовольствие. Я хочу, чтобы ты была моей и тебе отдаюсь безраздельно. Я весь твой. Возьми меня, властвуй надо мной, делай, что хочешь – я во всём подчинюсь тебе.

Горячий воздух, слетающий с его губ вместе с шепотом, горячие прикосновения языка волновали её. Глубоко – глубоко, в недрах души зарождалось что-то необычное, неведомое, отчего трепетало всё тело. Оно жгло изнутри, сжимало низ живота, пульсировало, толкая на безумство, напрягая всё внутри до изнеможения, до боли и сладости одновременно. То, что там сейчас бесновалось, требовало вытолкнуть его из себя с криком и рёвом. Росло непреодолимое желание вскочить и бежать прямо под дождём в степь, простирающуюся за обочиной дороги. «Бежать… бежать!» – стучало в висках.

– Я схожу с ума от запаха твоего тела, от тепла, которое от него исходит и пеленает меня. Я знаю, что я всегда буду помнить эти первые прикосновения. Я сохраню их в памяти своей на всю жизнь. Что бы со мной ни произошло, где бы я ни находился – это будет во мне. Никакие другие прикосновения не затмят эти, не сотрут их из памяти. Ты меня ни разу не поцеловала, не обняла, а вызываешь такие ощущения, которые я не испытывал до сих пор, – шептал он, целуя шею, – и я даже не подозревал, насколько мне не хватает этих ощущений. Не подозревал, что такое бывает, пока не повстречал тебя. Я даже сомневался в том, что умею любить. Солнышко, ты моё! Поверь мне, мы всё с тобой преодолеем!

Он прижался к ней всем телом, насколько это было возможно. Именно в эти минуты, он отчётливо осознал, что ради Талы готов на всё, что не сможет без неё жить и не вынесет предстоящую разлуку. Он должен её убедить поехать с ним в общежитие, потому что не в состоянии с ней расстаться.

– Я люблю тебя, – он потёрся подбородком о её шею. – Я люблю тебя. Пойми это. Это же так просто понять. Люблю и не смогу без тебя. И ты тоже меня любишь. Давай вместе разбираться с твоим мальчиком.

Ната, задыхаясь от наплыва чувств, попыталась хотя бы отодвинуться от него, насколько это было возможно в битком набитом кузове. Она всегда чувствовала, как от его улыбки рождалась сладкая истома в тех местах, об удивительном предназначении которых она узнала, только встретив его. Сейчас снова проснулась и забилась в жаркой муке некая тайная – сокровенная часть её тела. Все чувства и мысли исчезли, осталось только это жаркое пламя, толкавшее её к Володе, заставлявшее слиться с ним. Только он мог оживить её, разбудить, наполнить жаром любви.

– Не надо, не уходи, продли эти неповторимые минуты. Будут другие минуты, но эти – первые, и они никогда не повторятся, как ничто не повторяется в мире. Может быть, мы больше никогда не будем ехать из колхоза, больше никогда не будет лить дождь, и мы никогда не укроемся от всех под моим плащом. Как же я благодарен этому мелкому холодному сентябрьскому дождю за то, что он мне дал такую возможность прикоснуться к тебе, изведать такие чувства, которые не посещали меня раньше. Это что-то необыкновенное, потрясающее. И я знаю, что никакая другая девочка не сможет дать мне то, что даёшь ты. Я был равнодушен к девочкам, пока не увидел тебя. Там, на кукурузном поле ко мне с небес спустилось счастье. Да, счастье! И только ты способна мне его дарить.

А какое счастье для неё было слышать его, ощущать его прикосновения. Тело млело от неизвестной ей до сих пор истомы. И, хотя она была уже женщиной, ничего подобного ещё не испытывала. Да, она тоже сходила с ума, сходила с ума только от одних его слов, от нежности, звучащей в голосе, и удивлялась, что такое бывает. Но она не имеет на это права, она должна отказаться от этого. На ней стояло клеймо «порченая», а оно смывается только брачными узами с Глебом. Она не хотела переносить свой позор, свой грех на Володю. Такие, какой она теперь является, относились к касте «прокажённых», на таких не женились. Даже, если бы он и простил её, это клеймо всегда бы стояло между ними, как пропасть, которую надо каждый раз преодолевать. И ещё она не хотела омрачать их светлые отношения, запачкать эту необыкновенную чистоту пятном своего позора. А он шептал на ухо:

– Ты самая лучшая девочка на свете! Я не пробовал другие, но уверен, что у тебя самая сладкая мочка. Он касался кончиком языка мочки, потом путешествовал за ухо, опускался вниз по шее. – У тебя необыкновенно красивая лебединая шея: гибкая, изящная. Такая линия была только у царицы Нефертити. И его язык медленно поднимался вверх по изгибу шеи и возвращался к мочке. Теперь он едва касался её губами, как бы обнимая с двух сторон и толкаясь в неё языком. С ума сойти можно было от этих прикосновений.

Большинство ребят и две девочки жили в общежитии на студгородке. Вся группа решила ехать в общежитие, потому что дождь ещё лил как из ведра. Уже договаривались, кто из местных у кого будет ночевать, а утром разъедутся по домам.

– Я не поеду, – сказала Ната. – Мы будем проезжать недалеко от моего дома, и я выйду на Ждановской развилке.

– Талинка… проталинка, ты моя судьба, не покидай меня. Ты моя первая любовь. Поехали в общежитие. Я столько лет ждал тебя…

Тепло его тела, прикосновение языка и губ волновали её и вызывали незнакомое до сих пор ощущение. Оно властвовало над ней, и способно было толкнуть на безрассудный поступок. Это пугало её. А что, если у неё к каждому мужчине, который обнимет её и поцелует мочку уха, будут такие же чувства и она не сможет с ними справиться? Нет! Нет! И ещё раз нет! Она встанет на развилке и пойдёт домой.

Машина неумолимо приближалась к городу. У неё не хватало сил прервать его сладостные признания, и, всё-таки, собрав всю силу воли, сказала:

– Мне скоро выходить. Мы будем ехать мимо моей улицы, и я встану.

Полуторка как раз подъезжала к бульвару Ивана Франка, который являлся продолжением их улицы. Когда она повернулась, чтобы постучать в крышу кабины водителя, Володя с отчаянием прошептал:

– Ты ведь пожалеешь об этом.

– Если пожалею, я тебе обязательно скажу, – произнесла она, уже стоя на земле и Володя, конечно, не услышал этих слов.

Но она не забыла их и всегда помнила. Спрыгнув, быстро пошла вперёд, твёрдо чеканя шаг. Она уходила в дождь, унося с собой сладость слов и жар поцелуев. Дождь остужал тело сверху, а внутри оно всё горело от того пожара, который зажёг Володя. «Льдом, льдом, ледяным крошевом надо засыпать всё это, чтобы оно никогда не возгорало».

«Господи, это же не мой грех! Почему я должна расплачиваться за него? Кто так решил? Я бы никогда не допустила до этого! Глеб, вероломный взломщик, вынуждает теперь действовать по его сценарию. А я не хочу! Я хочу ехать с Володей! Но не могу! Не мо-гу-у-у…» Капли дождя смешивались со слезами. Она слизывал их и твердила: «Никогда, никогда ты не подпустишь его ближе, чем на метр, никогда не прикоснёшься к нему ни рукой, ни ногой, ни телом. Никогда не заставишь его делить свой позор!» Приближаясь к дому, она уже почти бежала. В дом влетела мокрая, запыхавшаяся, как всегда, перемахнув через забор.

– Кто за тобой гнался? – спросила бабушка.

– Прошлое.

– Ты так говоришь, как будто прожила сто лет и уже древняя старуха.

– Прошлым может быть и то, что было минуту назад.

Поняв, что у внучки случилось что-то неординарное, не стала допрашивать. Секретов у них никогда не было, и она знала, что рано или поздно Ната всё расскажет. Но бабушка не подумала о том, что маленькая её любимая внучка выросла и стала взрослой. В детстве у неё не было от бабушки секретов, а теперь есть.