Читать книгу Темное озеро - Линда Кейр - Страница 7

После этого завтрака Энди чувствовала такое сильное замешательство, какого не испытывала последние двадцать два года.

Кэссиди отправилась на тренировочную пробежку, Йен решил вернуться в гостиницу, надеясь, немного вздремнув, избавиться от похмелья перед традиционным осенним матчем по стикболу[13] на приз Гленлейка, а сама она бесцельно побрела к лесистой границе кампуса.

С того момента, как преподаватель журналистики открыл первую фотографию на белом экране, повешенном на ту самую классную доску, где Даллас когда-то писал новые строфы своих стихов, в ее голове роились сумбурные воспоминания; и она никак не могла отвязаться от них.

Что сказал бы Даллас, узнав, что последний приют ему уготован на дне озера Лумис в его любимом «Додже Чарджере»? Скорее всего, это было бы что-то из серии «Не думаешь ли ты, что это грубоватое клише? Какая-то дикая смесь рокерского драйва Брюса Спрингстина[14] с модернистской эстетикой Вирджинии Вульф[15]…»

Ей вспомнилась любимая строка из его стихотворения:

Из-за разоблачения его местонахождения Энди почувствовала себя так, словно ее не привлекающая внимания родинка вдруг разрослась и почернела.

Впереди поблескивали темные воды злосчастного озера.

Они с Йеном оба высказались по поводу того, как потрясающе, что Далласа случайно нашли после стольких лет. Коротко обсудили, что надо бы послать сообщение Джорджине, но Энди решила подождать, поскольку Джорджина все равно приедет в воскресенье забирать ее из аэропорта.

Во время вечерней встречи в баре с Томом Харкинсом и несколькими другими родителями Том вспоминал, какое подрывное действие оказало исчезновение Далласа, несмотря на то, что все, казалось, привыкли к заменам внештатных преподавателей и просто продолжали учиться, заканчивая учебный год.

«Казалось» – вот ключевое слово.

Для нее исчезновение Далласа стало таким же событием, как и само его появление в кампусе.

Событием, чреватым особыми перспективами.

Когда к разговору присоединились новые родители, высказав опасение, не могло ли это быть убийством, Йен успокоил их, изложив самую популярную версию – Даллас напился и совершил самоубийство.

А потом и сам Йен изрядно напился.

Выпив слишком много коктейлей, ее муж обычно начинал храпеть, едва коснувшись головой подушки, но прошлым вечером смешение алкогольных напитков, тревожное напоминание о смертности жизни и предвкушение секса в отеле оживили его, пробудив не только страсть и возбуждение, но и необычайное упорство, не проявляемое в постели уже много лет.

Энди нравилось, что его переполняла нежность, когда они возвращались в гостиницу из «Огней рампы» – единственного бара в городке. То, как он тыкался в ее шею, спускаясь к вырезу декольте, напомнило первый год в этой школе, когда они тайно бегали целоваться в лесок за общежитием или за трибуны стадиона «Халкотт-филд». Да и, в сущности, в любое местечко, где можно было побыть наедине хотя бы самую малость.

Неистовая страсть их вчерашних любовных игр напоминала те времена, когда они, будучи учениками десятого класса, только начали заниматься сексом. Если ей и не хватало возбуждения, то его страсть с лихвой восполняла эту нехватку.

Энди вдруг осознала, что ее больше волнует то, о каких своих мыслях Йен мог умолчать. Она всегда понимала язык его жестов, особенно когда они бывали в компаниях, где ему меньше всего хотелось выразить свои истинные мысли. Движение плеч во время разговора или слегка приподнятая бровь выдавали то, что он считает собеседника полным дерьмом, а когда ему бывало скучно, он начинал неосознанно звенеть мелочью в брючном кармане. Не считая того, что когда Йен слегка покручивал часы на запястье (а если крутил их долго, то его явно что-то беспокоило), то предпочитал вообще ни о чем не думать. Прошло больше двух десятилетий, но он действительно знал Далласа только в контексте бильярдного клуба псевдокрутых мачо, ставшего на редкость популярным среди парней двенадцатого класса.

Верно ведь?

Он не знал ее тайну. Не мог узнать. Даже самые крепкие браки скрывают крохотные трещинки, однако их расширение может привести к разрушению крепчайших основ.

Утром Энди проснулась, собираясь сказать, как ей понравилась прошлая ночь, то есть опять начать процесс заклеивания трещины. Но передумала, заметив, что с похмелья муж проснулся не в духе и застрял в ванной, где принимал душ и брился до самого выхода на завтрак. На поздний завтрак с их дочерью, вставшей на путь начинающего репортера, чтобы расследовать, как и почему встретил свой конец Даллас Уокер.

Энди становилось тошно, и у нее начинала болеть голова при одной только мысли о том, что Кэссиди сумеет раскопать даже малейшие обрывки сведений о пребывании Далласа в Гленлейке. Докопаться до причины его внезапного исчезновения.

Берег был безлюден. На легких озерных волнах лениво покачивался понтон. Эти волны добегали до спасательной вышки, основание которой покоилось на самом дне. Поблизости находилась одна из множества велопарковок, разбросанных по всему кампусу, с несколькими ярко-красными школьными велосипедами. Энди не сразу смогла поймать равновесие, но вскоре она уже катила по дороге вдоль берега.

По иронии судьбы, день выдался необычайно поэтичный. Бездонное лазурное небо украшали невероятно пухлые облака. В теплом воздухе сквозила прохлада, предупреждая о скором наступлении зимы. Под шинами велосипеда с хрустом ломались опавшие листья, а их собратья, еще цеплявшиеся за ветви деревьев, в своем цветовом бунте пронзительно возвещали о неминуемой кончине.

«Очеловеченная природа, – однажды заметил Даллас, – привносит в человеческое понимание то, что скрывается за пределами нашего понимания».

Вот и он скрывался все эти годы прямо здесь, под зримой гладью озерного пейзажа…

В первое время ходило много вполне правдоподобных слухов, хотя нынешняя версия насильственной смерти от рук преступника казалась откровенной натяжкой. Остальные версии сосредотачивались вокруг того, что Даллас сбежал и живет себе под псевдонимом, затаившись в какой-то глуши: Мексике, Центральной Америке, а может, даже в джунглях Австралии. Разумеется, считали, что во всем виновата женщина… и не просто женщина, заметьте, а соблазнительная сирена, чьи волшебные песни пленили его и сбили с пути истинного.

Все эти годы Энди время от времени пыталась найти его следы в «Гугле». Но ни разу не обнаружила ничего нового, кроме сборника коротких рассказов, благодаря которым он и стал известным в литературном мире, книжки стихов, отмеченной премией «Лос-Анджелес таймс» и укрепившей его славу, да нескольких стихотворений, опубликованных в литературных журналах до появления в Гленлейке.

Энди заметила группу белых дубов. Теперь они подросли, но стояли все в том же семейном порядке, что и раньше: как папа, мама и малыш. Она свернула с дороги, нашла большой плоский камень, служивший дорожным ориентиром, и, спрыгнув с велосипеда, спрятала его в кустах, чтобы случайный прохожий не надумал укатить на нем обратно в кампус. Сорвав с одной из нижних ветвей белого дуба сладкий зеленый желудь и покусывая его, Энди пробиралась дальше по заброшенной дороге, поросшей сокровенными воспоминаниями.

28 сентября 1996 года, суббота

Сегодня, решив не ездить на субботнюю экскурсию в Чикагский музей естественной истории, а также отказавшись от общения с Йеном и просмотра классного фильма, я отправилась в лес на прогулку. Офигенную Прогулку На Природе. В общем-то, особого выбора у меня не было: по заданию Далласа нам предстояло отправиться на природу и, вдохновившись ее красотами, сочинить отпадное стихотворение.

И сдать его в понедельник.

Джорджина приглашала меня погулять с ней завтра, но родители Йена приехали на собрание попечителей. Они уезжают завтра, но меня пригласили на прощальный семейный обед. Иными словами, для прогулки оставалась только суббота.

Я уже ходила на факультатив достаточно долго, чтобы понять, какой смысл Даллас вкладывает в определение «отпадности». Заданное стихотворение – в его понимании – должно каким-то образом охватывать творчество Роберта Фроста, изучаемое нами последнюю неделю: природные реалии, ясность, простота, метафизический подтекст и т. д. и т. п. Если это вообще возможно. То есть если мы специально изучали этого Роберта Фроста.

Я начала прогулку по кампусу, приглядываясь к деревьям, птицам и газонам, и всему прочему окружению. Но вместо вдохновения у меня мелькнуло желание отправиться в школьную библиотеку, найти по возможности самый старый, запыленный поэтический сборник и вытащить из забытья одно-другое готовое стихотворение. Жаль, конечно, но нет ни малейшего риска того, что благодаря энциклопедическим знаниям Даллас помнит все когда-либо написанные стихотворные опусы. Не думаю, к примеру, что кому-то взбредет в голову выдавать за свое творчество стихи некоего Джона Смита или ему подобного виршеплета, и, уж конечно, не тому, кто сам написал полсотни искренних и честных стихов. И вообще, любой плагиат грозит позором и исключением из школы. Согласно этическому кодексу Гленлейка.

Естественно, вместо библиотеки я направилась к озеру Лумис, прихлебывая воду со вкусом пластика из походной бутылки и умоляя природу подарить мне вдохновенную мелодию.

Однако услышала лишь странный приглушенный шум.

Оглядевшись, я увидела приземистый, вызывающе мощный автомобиль перламутрово-голубого цвета, с решетчатой облицовкой радиатора, похожей на разинутую пасть.

Когда машина замедлила ход и остановилась около меня, я заметила за рулем самого дьявольского красавчика.

– По общему мнению, мистер Фрост в данном случае говорил: «Середина дороги – там, где проходит белая полоса, – худшее место для езды», – процитировала я.

– Интересно, как далеко он продвинулся по этой полосе, – рассмеявшись, заметил Даллас. – Вполне вероятно, что он наблюдал за движением из-за придорожных деревьев.

– Может, потому, что он, так же как и я, не испытывал еще в полной мере лирического вдохновения от прогулки на природе.

– Вероятно, потому, что настала пора для творческого урока на свежем воздухе. – Даллас перегнулся через пассажирское кресло и открыл дверцу. – Залезайте.

Следующее, что я помню, как мы, пролетев полдороги вокруг озера, припарковались возле стайки белых дубов.

Когда вылезли из машины, Даллас сорвал желудь с одной из нижних веток.

– Попробуйте, – предложил он.

– Я же не белка.

– А вы представьте, что белка. И на самом деле такие дубы плодоносят лишь раз в четыре года.

– Разве желуди у них не ядовитые?

Даллас покачал головой, откусил кусочек желудя и оглянулся на светлые стволы деревьев.

Я тоже попробовала. Как ни странно, желудевая плоть оказалась сладкой.

– А теперь следуйте за мной.

– Далеко ли?

– В такое место, что я искал всю жизнь, а нашел совсем недавно.

Мы вышли на грунтовую дорогу, изрезанную глубокими колеями, где, как сказал Даллас, он не рискнул проехать на своем «почти новом «Чарджере 69».

Вероятно, мне следовало бы испытывать некоторую неловкость, гуляя по лесу с преподавателем, но я ее почему-то не испытывала. Ведь, пока мы гуляли, он в основном читал мне лекцию о местных иллинойских деревьях и растениях, и о символизме природы в поэзии.

– Видите? – спросил Даллас, показывая на большой серый гриб, похожий на слоновье ухо и, должно быть, ядовитый. – Он навеял мне основную идею «Двух бродяг в распутицу».

– Светлые и темные стороны природы, – добавила я, вспомнив вчерашнюю лекцию.

– Браво до гениальности, мисс Блум!

Показалось ли мне, что Даллас особенно подчеркнул слово «гениальность»? Неужели он действительно считал меня такой?

– Шагая по песчаному пляжу и глядя, как волны разбиваются о берег, я определенно чувствую и опасность, и красоту. Но здешняя природа для меня слишком… банальна.

– Вы не можете изжить в себе девушку из Калифорнии… – Он с легкой усмешкой покачал головой. – Как же вы оказались в этой лучшей частной школе, равно удаленной как от Западного, так и от Восточного побережий?

– Это, в общем, долгая история.

– Но мы же пока не торопимся. И вы, кстати, можете опустить историю приезда сюда, сославшись на ценную школьную программу, способствующую литературному творчеству. Мне известно, что вы появились здесь как своего рода литературный вундеркинд и до сих пор умудряетесь удивлять всех своими талантами и обаятельной индивидуальностью.

Я почувствовала себя польщенной до глубины души и в то же время на редкость уязвимой.

– В какой-то мере, – удалось выдавить мне.

– Вздор, – возразил он, – вы уже покорили здесь всех и каждого…

– Кроме вас, естественно?

– А вы не думаете, что мы с вами, – вдруг спросил Даллас, так резко остановившись и повернувшись ко мне, что я едва увернулась от столкновения, – отличаемся от всех?

– Наверное, отличаемся, – согласилась я, отметив, что вблизи исходящий от него запах сигарет дополняется каким-то благоуханием. Приятный мужской запах… или по крайней мере так могло пахнуть от человека, который не ленится почаще менять свои синие рубашки, избегая стирки.

Мы продолжили путь в молчании, насыщенном звуками природы. Ветер шелестел листьями, воздух оживляло стрекотание цикад, щебетали птицы, готовясь к предстоящему путешествию на юг, а высоко в небе даже пролетал самолет.

– Мой отец создал для меня миф, и три последних года я провела в попытках соответствовать ему, – наконец призналась я.

Впервые. До сих пор я не признавалась в этом никому. Даже Йену.

– Судя по всему, вы преуспели.

– Мне понравился и сам Гленлейк, и его писательская программа, – сказала я, надеясь, что он не увидит, как покраснели, должно быть, мои щеки, – но приезд сюда не был результатом моего выбора.

– Вас сбагрили в школу-интернат в расцвете вашей юной жизни в Беверли-Хиллз?

– Скорее уж в расцвете папиной карьеры и его новой роли по жизни – любящего мужа и любящего отца для моей мачехи и мелких сводных сестричек, с постоянными посягательствами на мою свободу.

– Ну и дела! – воскликнул Даллас.

– Честно говоря, все это лето я провела, слушая включенную на полную громкость «Улицу Сезам» и скучая по Гленлейку.

– А что же ваша родная мать?

– Умерла, – сообщила я тоном, не допускающим дальнейших обсуждений, явно осознав, что надо пресечь дальнейший разговор на эту тему.

– Извините, очень жаль, – откликнулся Даллас, поняв намек.

Я старалась не думать о маме. Слишком болезненными оставались воспоминания. Но иногда я избегала мыслей о ней потому, что почти не сомневалась: теперь она стала всевидящей и вездесущей.

Глупо, я понимаю.

Дальше мы шли в молчании. Наконец деревья расступились, и закончилась сама эта изрытая колеями дорога. Мы оказались на травянистой поляне с видом на озеро.

Даллас взял меня за руку и подвел к скалистому выступу. Я пыталась убедить себя, что моя нервная дрожь вызвана тем, что я смотрела с отвесного обрыва на блестевшую далеко внизу воду. Но это не объясняло, почему мои пальцы вдруг стали на редкость чувствительными. Из головы улетучились все мысли, кроме той, что учитель коснулся меня и моя рука соприкоснулась с его рукой. Странное, почти интимное прикосновение. Я лишь надеялась, что моя ладонь не вспотела.

Быстро отступив назад, я сказала:

– Я боюсь высоты.

– Вы в безопасности, – прошептал Даллас, мягко подводя меня обратно к краю, – уверяю вас.

Я постаралась успокоиться, но ноги предательски дрожали.

– Под этим прекрасным спокойствием таятся смятенные и бурные течения, – продолжил он, отпустив мою руку и мягко, но крепко обняв меня за плечи. – А теперь закройте глаза.

Я закрыла.

– Когда вы откроете их, я хочу, чтобы вы описали мне все, что увидите перед мысленным взором. И почувствуете.

Я долго стояла, зажмурившись, но наконец, опять глянув вниз, сказала:

– Отвесная земная твердь скалы отступает перед…

– Перед?

– Хладным, волнуемым ветром серебром волн…

– Неплохо. Но вы можете лучше.

– Уверенных в том, что осень и зима принесут… ледяные объятия. Ведь под этой водной гладью сокрыто неведомое…

– Превосходно, – оценил Даллас, отводя меня от края, и, заглянув мне в глаза, добавил: – Искренне.

* * *

Стоя на краю скалы, Энди смотрела вниз с трепетом, резко отличавшимся от того волнующего чувства, что она испытала здесь так много лет назад.

Вместо нетронутой природы, как в том далеком прошлом, где «отвесная земная твердь скалы отступала перед холодным, волнуемым ветром серебром вод», внизу топорщился взрытый машинами участок берега, оцепленный потрепанной желтой лентой.

Да, берег выглядел именно так, как она представляла.

Женщина попыталась представить, как капот проржавевшего за долгие годы «Чарджера» поднимается из озерной глади, как изливаются из его разбитых окон потоки воды. Как автомобиль опускается на палубу баржи, и кто-то, первым открыв дверцу, видит покрытые илом, когда-то сине-белые, сделанные на заказ кожаные сиденья, рулевое колесо, когда-то блестевшее, как оникс, и… скелет.

После стольких лет неизвестности Даллас все-таки нашелся. Вырвался из-под этих испещренных солнечными бликами вод.

Она зажмурилась и вновь открыла глаза, точно так же, как сделала больше двух десятилетий назад на лесной прогулке.

Но сейчас в мыслях промелькнуло лишь два слова: мутные воды.

Энди впервые подумала об одной странности – сейчас ей уже исполнилось столько лет, сколько было Далласу в тот день, когда он, видимо, умер.

А Кэссиди исполнилось столько же лет, сколько было в то время ей самой.