Читать книгу Журнал «Юность» №10/2025 - Литературно-художественный журнал - Страница 2

Какое хорошее время,

не все улетели грачи.

Горчит неразбавленный вермут,

разбавленный тоже горчит.

И музыка держит за провод,

ведет через город на пруд,

где острые темы затронут,

а те им их жабры проткнут.

Как мертвые были бы рады

вернуться отсюда в село.

Темнеет поэтому рано,

что лучше не видеть всего.

Но дело не только в погоде,

походим еще под водой.

Есть смысл в подобном подходе,

откуда я знаю какой?

полоса отчужденья проходит через запястье

через запятую проходит через бедро

разбери человека на составные части

как устроен хитро

внутри у него ядро

а что у него снаружи?

ничего святого и целого

ничего своего и ценного

вообще ничего

Шансы – для того, чтоб их лишаться,

много кто об этом говорил.

Я иду по улице по Шацкой

пошататься, выветрить акрил,

подождать запрет у светофора,

возложить на мусорку пакет.

Потому что нет внутри опоры,

и снаружи кажется, что нет.

Впереди гранитные аллеи —

это на Воздвиженском уже.

Не зову, не плачу, но жалею,

а еще использую клише.

Бог ты мой, прошел четвертый месяц,

а вернулись к этому опять.

Хватит всем и виселиц, и лестниц,

надо только выучиться ждать.

смотрю когда ты был в сети

ноль два на тридцать шесть

зачем акации цвести

когда мимоза есть

зачем ты выберешь ее

чем я тебе близка

пчела и та осознает

в чем выгода цветка

какие мысли по ночам

в такой-то тишине

что нюдсы в чате получал

не говорить же мне

а что мне можно говорить

что чувствовать нельзя

нельзя но можем повторить

на то мы и друзья

ну не влюблен а увлечен

ну не твоя жена

я не жалею ни о чем

хотя жалеть должна

какие глупости пишу

а я глупа ну что ж

я чем закончить не решу

а сам чего ты ждешь

цвети акация цвети

пусть облетает цвет

пока онлайн горит в сети

и будущего нет

хорошо одному добейся потом добей

приезжала к нему а думала о тебе

и о том до чего знакомая кабала

я ждала у метро так долго тебя ждала

мы смотрели как ночь идет на второй заплыв

с каждой новой волной о прошлой волне забыв

не речной вокзал а ближе чем мы друзья

кто и как скучал о том говорить нельзя

на четвертый пляж где остров стоял ничей

открывался вид без кода и без ключей

заходили не в ту же реку а в тот же пруд

но давай продолжать не буду не все поймут

мы так долго с тобой знакомы что знаем как

облетел миндаль кузнечик отяжелел

потому что никто не делает первый шаг

потому что ты

ты этого не хотел

потому что теперь (и все-таки почему?)

я хочу к тебе но снова пойду к нему

Через семь дней я попрощаюсь с тобой, мой живот,

осталось недолго – осталась неделя.

В первый день навалится облегчение скорого расставания,

во второй – неприменимая ни к чему тоска,

в третий – выйду за двери,

забыв внутри ключи, телефон, кошелек,

теплую одежду.

Спущусь к консьержу, но встречу вахтера,

она станет размахивать перед моим лицом

своим телефоном и говорить,

что неоткуда позвонить.

В темных коридорах не будет живых теней,

все двери будут заперты не на ключ,

а на магнитный замок —

если б я была мужчиной, то дверь бы поддалась силе,

но я перед ней бессильна.

Стану кутаться в шарф, еще не подхныкивать,

но готовиться к этому, —

кажется, это и есть настоящее одиночество.

В одном темном коридоре встречу седого мужчину,

который даст телефон,

разрешит пока оставить себе,

сам найдет ход к пьяному соседу,

который предложит выдернуть неприступную репку двери,

но вовремя придет уборщик,

найдет магнитную карточку и откроет кабинет.

Я выйду на улицу в теплой одежде,

с кошельком, телефоном, ключами

и стану веселой.

И наконец заплáчу.

Мужское имя – способ окликания,

женское имя – звезда.

После родов теряешь ее:

мам, – говорит фотограф, – кажется, Ваня голодный, —

мам, да возьмите зеленку, – говорит хирург, —

я – старовер, – говорит хирург, —

а, – говорит малыш, – я.

Мам, – вторит дождь, – прикрой одеялом-лицом, —

мам, – стрекочет ветер жестянками, – …ам.

Обними меня, – тянется прежнее, —

но руки заняты, руки мои увязаны праздничной лентой.

Во время занятых рук всегда приходила она

и вела, увеличивая объемы и скорости,

делала меня способнее, веселее, лучше.

Но врач разделил живот на меня и нее,

и ее здесь нет,

она спустилась по ступеням пуповинной лестницы,

она заперла все засовы,

чтобы никто не мог достучаться до сердца,

в котором она спит.

В 3 часа ночи я открываю глаза,

в 5 часов утра я открываю глаза

и больше уже не смыкаю оранжевых век.

Она сидит в фиалке и ловит волны счастья,

которые возвращаются в меня вместе с молоком.

Прочла сегодня броский заголовок к подборке,

мол, это «о том, как засыпают дети», —

а про это в подборке только строка,

что про это не пишут, только читают,

вышла она случайно,

но как же она точна:

Наталья начала читать про это через месяц,

Полина – когда сыну исполнилось 4,5 месяца,

Ольга пришла читать, когда малышке стукнуло 5.

Змеи заката приносили огорчение,

дети безутешно плакали,

мамы думали: «Я… больше никогда».

Но исчезали змеи заката, но рождались дети.

После рождения ребенку холодно, томко и одиноко,

он спит в большой детской,

если его отделили от мамы,

и мечтает снова ее найти, —

каждое шевеление у него к маме,

каждый выдох – про ее тело – его тело.

Когда мама приходит,

ребенок долго-долго плачет про то,

как он скучал, как томко,

как холодно, жарко и одиноко,

как невкусно и громко, как тихо и пусто,

как пусто ему без тебя.

Поэтому я выключала свет в палате,

да и дома жила в темноте,

поэтому я говорила тихо-тихо,

увлажняла комнату и проветривала —

чтобы ничего не мешало ему во сне тосковать по раю живота.

Я стала лучше слышать,

каждый шелест листвы под окнами роддома

я воспринимала, как внезапную дискотеку,

и ненавидела свое тело, которое скрипело,

в отличие от больничной койки.

Я не думала, как он засыпал, —

он просто ложился к груди и спал.

Потом он спать перестал, и я прошла

четыре курса, пять марафонов, пока не услышала:

«Мама, посмотри на меня,

в моих больших голубых глазах с коричневыми каплями

ответы на все вопросы».

Я отложила четыре курса, пять марафонов и розовую подушку,

просто взяла ребенка на руки

и смотрела на него так долго, что он уснул.

И для этого нет символа и метафоры,

потому что младенческий сон – и есть красота,

которая длится,

пока яблоко рассвета не упадет на подоконник.

Вернулась в год: сломали чистотел,

он перерос тогда мою коленку,

он из березы сок случайно ел,

и, вскормленный березовым поленом,

стоит последним на моей земле.

Ни день живет, ни жизнь, ни сад, ни пост, —

он перерос отцовскую антоновку.

Я выросла из маленькой большой

и продолжаю, продолжаю рост:

вот я плетусь фасолью по веревке

и плетью проползаю мимо роз,

ненастоящих, но вкусней шиповника,

вскипает белым и гуденьем куст.

А чистотел торчит из-под порога —

я больше не пристроила веранду,

и так же не нашла в саду икону, —

квартиры нет, сад полон квартирантов,

уходит вдаль дорожкою ковровой.

Нет горницы и спальни тоже нет —

истлели косяки и половицы,

ушла и печка – бабий кабинет, —

кричат на груше солнечные птицы,

и проступает сердца зыбкий след.

Ни отсвета, ни тени на столе

не завелось – скажите-ка, пионы,

как вы цвели на брошенной земле,

среди погибших мест, трухлявых досок,

компоста, банок, тары валидола

цвели без удобрения и спроса.

Не мне кричат, не мой тут след в солонке,

я веткой очарованной лежу,

а жизни через май перелетают,

и зримых очертаний не теряют,

и ни пионов, ни ракиты горизонт.